Мерзость. Серость.

Март. Совершенно прескверный месяц, особенно в России, особенно в Петербурге. Как ненасытно бьётся за мёрзлое существование льдов на Неве северная хозяйка этих случайным образом воцарившихся мест с ползучей, но упёртой весенней сыростью. "Мерзость, серость", -повторяла в мыслях чёрная длинная фигура, меряя понятиями сими по-армейски точные и ровные шаги, подобая привычному "левой, правой". "Мерзость, серость", - отбивалось каблуками по мостовым и площадям, отвратительно хлюпало в случайных лужах, раздавалось эхом в парадных и дворцовых залах, тонуло презрительным шепотком в изящном глотке дурного вина. Как утомительна нотная грамота, как бессмыслен труд композитора, лишь потому, что в изяществе музыки есть "mi" и "si", при любом удобном случае напоминавшие два пренеприятнейших слова: мерзость и серость. Граф Пётр Алексеевич Пален, как ни странно, отдавал предпочтение серости. Как это говориться? Из двух зол выбирай меньшее? Граф неизменно выбирал серость, потому и слово это стояло вторым в ненавистном ряду. Хотя, впрочем, здесь выбирать не приходилось: нужно было мириться сразу с двумя напастями, попутно делая вид, что доволен едва ль не до утробного кошачьего урчания. Граф усвоил: при русском дворе ты либо сер, либо мерзок, пускай третье в совмещении двух состояний и было дано, но явно не для его ума, впрочем, и не для его денег. Пален во всех отношениях был брезгливым человеком, даже на слова, но ничего лучше "киснуть" к описанию своего положения в Петербурге он подобрать не мог. Он действительно скис и расклеился как старый сапог во врученном ему в доверие как генерал-губернатору городе, попутно прощупывая и изучая маслянистое, утекавшее из под носа Петербургское общество. Откровенно говоря, графу было скучно, хотя положение его теперь было как никогда удачным, но находить веселье в вине и картах он перестал едва ли не в самой молодости. Молчаливый наблюдатель - не его натура, хотя открывает множество дверей, делает тебя властелином любого, даже самого шаткого, пъедестала. Отчаянный борец - пошло, и уж тем более не про него, хотя и прельщает многотысячные толпы по-бесовски идиотически настроенного люда. Пален любил думать об себе и предпочитал называться мастером марионеточных представлений, занимая выгодную позицию драматурга, всегда остававшегося в безбедной темноте за шелковым занавесом, играя главную роль и оставаясь незамеченным никем одновременно. -Вы что же... И в правду думаете, граф, что я поверю этой... бумажонке?! Как смеете вы убеждать меня в правильности преступления против собственного отца?!-тоненький, молоденький Alexandre, румяный златовласый красавец из сказок, сверкал непорочной синевой глаз из под пушистых ресниц, глядя боле испуганно, чем грозно на Палена. -Я, Ваше Высочество, еще ни единого раза ни к чему Вас не призывал, более того не убеждал,-граф погасил изящным движением двух тонких пальцев робкое пламя свечи,- я лишь предоставляю факты. Неоспоримые, как оказывается, ничем. Пален с будничным, кошачьим спокойствием взял из рук онемевшего от страха Александра Павловича составленный им и подписанный Императором Павлом 1 несколькими часами ранее документ об аресте законного наследника престола. Как легко одурачить любого, кто страшится за собственную жизнь, пусть это даже Венценосный Император или его слабовольный принц-сынок. Пален незаметно ухмылялся, пока Павел Петрович в одной сорочке и с бешенно выкатившимися мутными глазами подписывал чистой воды провокацию, узнав о заговоре и подготовке своего убийства, и на слово, уже в который раз, поверя тихим, убедительно строгим словам графа. Ухмылялся и сейчас, так просто разломив, словно мяготь апельсина, чувствительную натуру Александра, придавливая наследника приговором сразу для двоих: и отца и сына. Александр Павлович шумно выдохнул, закрывая глаза трясущейся тонкой кистью руки. Впрочем, Палену не было дело до чужого, вполне оправданного страдания. Да ему вряд ли было дело до чего либо, кроме рискованных интриг, пожирающих людские судьбы, обуявших скучающую в мерзости и серости душу, если можно таковым назвать внутреннее устройство графа. Как много преимуществ может дать человеку притворство, только вот умело и незаметно сменять маски в беготне маскарада может либо всеми уважаемый хозяин праздневства, коего сразу же узнают, но не покажут вида и смущенно опустят глаза, либо шут, которого, впрочем, так же узнают, но у него всегда есть козырь в рукаве: злая колкость, придирка, а может и настоящая месть. Графу Петру Алексеевичу Палену удавалось совмещать: он шут, устроивший маскарад. И всё таки март совершенно прескверный месяц. Михайловский замок - детище наивных грёз Павла о чуждом России рыцарстве - отпугивал мрачностью и ужасающей странностью архитектуры, возвышаясь игрушечной крепостью среди холодного города. "Мерзость, серость", - в очередой раз измерился звук чужих шагов, эхом отлетая от полупустых стен императорской спальни. Взгляд цепляет залитый багрово-чёрной кровью ковёр, изувеченное тело Павла 1, которого теперь было вовсе не узнать и не собрать образа из месива ран. "Мерзость", - думает Пален, осторожно шагая средь следов величайшего преступления. Поворачивая голову, лицом к лицу он сталкивается с мелькнувшим мутным отражением чужого, воскового лица. -Серость, - говорит граф, укрывая зеркало императорским плащом.