Кто кого учит

Когда по радио говорят обо всём, а именно: Франция, Германия, японские эсминцы, вот столько потерь на чужой стороне, погода ветреная, сегодня такое-то число, эфир окончен, а ты коченеешь (на улице почти минус), пальто сигарету прикрываешь, и думаешь-думаешь-думаешь судорожно, быстро, как можно быстрее: — В своих единственных разодранных штанах я брёл… Одно большое антрацитово-рыжее пятно во рту (рыжий равно электрический свет, антрацитовый равно асфальт), кажется, Лу всё-таки тошнит, но он улыбается и целует бутылку местного пино-нуар, и его тянет за лацканы куда-то в раскиселенную обочину. Лу удивляется: нет никого, он допился, наконец-то ноги отказали (интересно, инвалидам дают стипендию?), и он вспоминает, что по левую руку от него прямиком в эту же самую обочину должен лететь Аллен-Аллен-Аллен, руки у него липкие, ухватить получается, получается полететь сверху, пальто бесконечно испорчено, богема, богема, Лу смеется, Лу сейчас задохнется от смеха (его шарф каким-то образом превратился в удавку). О, это сладкое удушье! Вино заливает почти весь свитер Аллена, он чернеет, как от крови, и Люсьен уверен, что участвует в какой-то инсталляции. Он тут же подумал, как было бы славно заставить Пьету показать свою грудь всему миру, и сразу же забыл об этом, потому что каннабис с алкоголем нехарактерно разогнали происходящее, а лицо Гинзберга оказалось вот в пяти единицах измерения расстояния, а гуталиновые слова кто-то намазал мылом, не получается задержаться. Лу не понимает, когда стал синестетом, куда подевалось лицо Гинзберга, и как он успел скатиться на землю, и кто его тянет за руку, как он встал, куда они идут, рука беспокойно ощупывает мокрый свитер: теперь у Лу тоже липкие пальцы, и он радостно приказывает: — Оближи. И Аллен почти-почти, но Льюис всё это сводит в шутку, и аконитово-черные кляксы на щеках Ала выглядят безумно весело. (Если бы Лу не размазал — почти унизительно — вино по лицу Аллена, то было бы что? Ничего бы не было, ничего.) Лу раздраженно, почти злобно запрещает себе думать, и вряд ли Аллен понимает, в чём причина изменившегося настроения. Лу думает, что Аллена начинает отпускать, и он не понимает, почему это происходит так быстро. На них оборачиваются люди, и антрацитово-рыжее пятно превратилось в безоблачный день (Уильям объясняет в правое ухо: сейчас день, успокойся, вас не было почти сутки), Лу тащит бессознательное тело Гинзберга на себе. — Сейчас не время спать, у тебя есть? Берроуз кивает, и всё сжимается, сжимается, сжимается. А потом Лу просыпается между почти что голым Гинзбергом и Берроузом, читающим какую-то дрянь в мягком переплёте. Просыпается в кровати Дэвида, в квартире Дэвида. И его тошнит в какую-то плошку с окурками. Он не драматизирует: просто организм не может справиться с интоксикацией сам. А потом он поднимает всех за шкирку, швыряет в гостиную, и рассказывает-рассказывает-рассказывает. Льюиса чуть не задушила мысль о том, что если их манифест не будет похож на голую толстую шлюху Эгона Шиле, они так и останутся кучей детей с морфием, вином и потными ладонями. Аллен сидит напротив, притёршись к стене, слушает, очки куда-то делись. Вот он совсем не похож на толстую шлюху. На нем нет свитера, свитер лежит куском мокрой грязи возле входной двери. На Аллене распахнутое пальто Льюиса (оно ничуть не чище свитера), Льюис видит маленькие острые соски Аллена. А Аллен ни черта не видит без своих очков. Льюису срочно хочется его расшевелить, но из него выбило все силы разом. Он боится, что переборщил со всем. Ему кажется, что прошло минут пять, но Уильям хватает его за плечо и неразборчиво спрашивает: — Вы час уже так сидите. С тобой всё нормально? Ты бледный. Лу кивает, выходит не очень. Берроуз собирается куда-то, кажется за едой, и Лу уверен, что это его лучший шанс, чтобы наконец-то выяснить, почему Аллен… На самом деле Лу не придумал, что он будет выяснять. Разве что причину, почему он так податливо таскается рядом. Лу знает. Лу думает, что на самом деле всё знает. Лу опять тошнит, и он встаёт за сигаретой. Она в кармане пальто, да, вот тут, в правом, ну, давай же, Гинзи, малыш, привстань, нет, не падай. — Тебе дать одну? И он конечно соглашается-соглашается-соглашается, и у Лу ломается какая-то пронзительная искристая жилка внутри, когда он прикуривает Аллену. Держит его колючий подбородок (тремор такой, что эй, давай, Гинзи, очнись, ты сейчас себя подпалишь). Большой палец левой руки Лу разглаживает уголок губ, эту странную ошарашенную улыбку. Если бы не спичка, Лу уверен, он сам бы сгорел. Не то, что дотронулся: он свирепо разворошил бы всего Гинзберга, расхристал и выложил на полу, как лоскутный коллаж. Нельзя так улыбаться, смотреть так запрещается, быть таким доверчивым придурком – это почти что встать под трибунал. Лу повело в сторону, и он, кажется, зарычал и несколько раз гавкнул (внутри? снаружи? было ли это вслух, или он опять галлюцинирует?). Если бы не проклятый-мать-его-Берроуз, который притащил откуда-то французскую булку и восемь почти забродивших яблок... Спичка поцеловала огнём пальцы Льюиса, а Льюис почти искусал птичьи ключицы Аллена, и теперь в замедленном гипнотическом волнении смотрел на блестящий мокрый след из собственной слюны.