Лу рассматривает поджарую-хромую, как собака, толпу через стекло зелёной бутылки. На его левом запястье ровный круглый отпечаток подбородка, челюсть застыло устала. И зубы, зубы ещё скрипят: «хр-хр-хр». Он сойдет с ума тут, он сойдёт с ума.
Он бы сошёл, если бы не вот эта мысль. Мысль о том, господи, а точно ли его горло существует? Лу, проверь-проверь-проверь срочно.
Лу выпрямляется, разминает затёкшую шею. Его голову сразу становится видно из-за этого малюсенького убежища, состоящего из бутылки и мутного стакана. И пепельницы ещё. В пепельнице горка окурков и что-то другое: Люсьен жёг сегодня не только лёгкие.
Справа от его убежища имеется большое деревянное кресло с блевотной зелёной обивкой. Оно так открыто напоказ выставило своё душное бархатное сиденье толпе, так открыто! Это ведь страшно, чертовски страшно.
Челюсть делает «хр-хр-хр». Нога под столом чечётит плохой сбитый ритм «т-т-т-т-т!». Люсьена трясёт всего. Тараканит.
Приятная парижская леди в таком дли-и-и-инном пиджаке, как змея в лакированных калошах, громко смеётся и водит неестественные хороводы возле старомодного камина. Это старый дом, в котором оказался Люсьен, тут течёт вечеринка. Хозяйка вечеринки шатается из комнаты в коридор, из коридора к дивану. Из-за дыма почти не видно, кто куда. Люсьен сидит, трясётся, выпивает и стремится не сорваться с места. Сидит он на табурете возле лестницы наверх — прямо в нише возле этой вульгарной старой скрипучей лестницы, за круглым неуместным столиком. Рядом с выпяченным всем своим нутром зелёным бархатным креслом.
Он знает половину города, он знает ровно половину этой гостиной. Пятьдесят на пятьдесят. Он принёс с собой на вечеринку алкоголь, как какой-то дикарь, в самом деле. Он пьёт свой собственный алкоголь за столом, где его никто не видит, но где он при желании может видеть всех.
Самое главное, кого он пришёл высматривать в толпе, был Дэвид.
Дэвид не давал ему покоя уже столько времени. Дэвид так унизительно скулил, когда был рядом с ним. Люсьена тошнило.
Нет, правда, его тошнит. Опять-опять-опять.
Если бы он не был сейчас на своем наблюдательном посту, он бы уснул головой на одной из ступенек. Он бы пошёл в ванну, залил бы её до верха кипятком, и отрубился бы в ней. Его бы вырвало, он бы сидел на полу в чужой ванной, чувствовал запах своей блевотины и чужого дерьма, и его бы тошнило снова.
Он хотел запустить себя как смятую бумажку в мусорную корзину. И он прячется на чужой вечеринке от Дэвида, рассматривает всех вошедших в комнату. Он маленькая чумазая мышь. Маленькая чумазая мышка с бледным лицом и красными глазами.
Совсем ночью вечеринки не заканчиваются. Совсем ночью — это то есть после полуночи, даже часов двух-трёх — вечеринки просто редеют и становятся маргинальными. Дегенеративные вечеринки для молодых спортсменов, журналистов, студентов… Для кого там ещё? Для поэтов и прочего сброда.
Люсьен отрубился на своём неудобном стуле, уткнулся лицом в сложенные руки и уснул, сам не заметил, как. А проснулся он в другом месте — напротив угорелого ведьминского шабаша. И длинная лакированная змея-хозяйка превратилась в демоницу Лилит, ухающую, как сова, над чьей-то скабрезной шуткой. Никто не посещает таких вечеринок.
Никто, пребывающий в своём уме.
Кресло напротив повернулось своей внутренностью прямо к Лу. Оно теперь не было голо и удушливо, у Лу навернулись пьяные, отчаянные, радостные слёзы. Нашёл! Он нашёл его. Как он нашёл его?
— Кто тебе сказал? Мать твою Гинзберг, это он тебе сказал, да? Сказал присматривать за мной, подтирать мою задницу? Какую чушь он тебе наплёл? Что меня нельзя одного оставить, да, Гинзберг, отвечай, чёрт тебя дери!
Лу чуть не запустил в Аллена пустую зелёную бутылку, чуть не запустил стакан и пепельницу. Не запустил. Потому что руки стыдливо потянулись к лицу, потому что он что-то ревёт сквозь зубы, и рвёт от досады волосы.
Почему он даже не осмелился прийти сам? Теперь ему не хочется пачкать руки? Теперь он даже не вытащит Лу из этого притона и не потащит на себе домой. В его дом, в его кровать. В кровать Дэвида, пахнущую влажной шерстью одеял. Он просто не хочет.
«Наконец-то!» — думает Люсьен. Дэвиду наконец-то надоело спать на диване, стирать пропахшие перегаром простыни утром, закрывать распахнутую входную дверь, собирать раздавленные пластинки, выкидывать пустые бутылки. Он сдался.
«И заставил Гинзберга делать всё это вместо него» — думает Люсьен.
И ему становится себя жалко-жалко-жалко.
Медицински-трезвый Гинзберг — существо неразумное, непредсказуемое и неприятное. Так думает Люсьен, и сопротивляется, когда он его тащит на себе вверх по лестнице. Люсьену туда не надо. Люсьен обдумывает планы мести и жестокого наказания, потому что его тело отказало, потому что ноги не слушаются, руки не слушаются, Гинзберг его не слушает. Всё движется не туда, куда ему надо: не прочь, а вовнутрь. Куда-то в тихую глубину.
Туда, откуда на него охотится обычно свихнувшийся от ревности Дэвид.
Люсьен сопротивляется, рычит, брыкается, когда Аллен силком вливает в него воду — стакан за стаканом. Люсьен ненавидит свою жизнь и всё, что его окружает, когда руки Гинзберга наклоняют его над унитазом. Люсьен трясётся и уже по-настоящему плачет, когда Аллен обнимает его за плечи, и укачивает, как простуженного ребёнка.
Потому что Люсьен — мышь. Крохотная мокрая мышь в консервной банке.
***
Лу сидит в блядушном красном свете торшера на чужой тахте. На тихом втором этаже, в пустой комнате. Он совершенно разбит, он не двигается. Его не то, чтобы отпускает, но всё же.
Помимо него в пустой комнате есть ещё Гинзберг. Лу чувствует это даже с закрытыми глазами.
Аллен стоит в углу, прячется что-ли за книжной полкой? Стоит в тени и подпирает стену. Раздражает.
У Лу нет сил, но он должен показать этому придурку, что к чему. Такое зудящее чувство, похожее на те моменты с Видением. Его разорвёт кусками по деревянному полу, если он не пошевелится сейчас-сейчас-сейчас.
— Подойди сюда.
И Гинзберг подходит. Расцепляет свои нелепые руки, прекращает давить плечом на шкаф, идёт вперёд. Смотрит ещё так настороженно, как будто готовится при любой опасности сбежать из этой комнаты на другой конец света.
Боится того, что сделал. Своей самостоятельности и самонадеянности. Конечно же: это очевидно, что никто несчастного Аллена ни о чем не просил, и он появился тут по своей воле. И промывал ему желудок, и тащил до тахты, и расстегивал тугие верхние пуговицы. Всё это.
Гинзберг становится напротив, смотрит, не знает, чего ждать.
Лу достаёт из левого кармана пальто смятую пачку. Прикуривает. Глубоко затягивается. Рассаживается вольготно, расслабляет спину. По лицу его не скажешь, о чём он может думать. Он выглядит так, будто рассматривает в музее облизанную пастораль современного бездаря: спокойно, надменно и немного брезгливо.
— Садись, Аллен. Ты ведь за этим притащил меня сюда, не правда ли?
И он садится. Коленями на пол, прямо между широко расставленных коленей, почти вплотную.
Люсьен доволен и почти что в ярости: как же он был прав, как он знал наперёд всё, что случится.
— Ты ведь умный мужчина, Гинзи. Должен понимать, что от тебя требуется.
Люсьен издевается, улыбка его наглее и гаже, чем уголек окурка, почти что прижавшийся Аллену под нижнюю челюсть — наподобие оружия.
Люсьену непреодолимо, садистски хочется его попрать, ошрамировать, запачкать, отметить. Аллен видит это, но свой надорванный взгляд не опускает. Чуть голову запрокинул, руку покорно положил на люсьеновское колено. Второй удерживает на месте сигарету. Не отодвигает, но.
Аллен старается думать о том, что полы пальто Лу похожи на театральный занавес. Аллен старается смотреть в глаза и не сглатывать, не двигать кадыком и не отворачиваться. Не краснеть.
Лу не может не думать о том, как на самом деле ему это всё нравится. Ему нравится знать, что очертания твердеющего пениса штаны уже не скрывают, а подчёркивают. Ему нравится нравится почти не оформившаяся фантазия о насилии. Ему нравится знать, что это точно должно закончится дышащим на полу Гинзбергом. Лу оставил бы его на полу. Он ушел бы из комнаты, закурил сигарету и быстро нашёл на первом этаже любую девушку, женщину, или проститутку. После мокрого поцелуя с ней, Лу больше не думал бы об Аллене никогда.
Лу нравится, что так никогда не будет.
У Лу сердце ломает плотину тощих рёбер от жалости и нежности.
Милый, милый, милый Гинзи. Аллен. Ну зачем ты мне себя предлагаешь, недоумок? Я никогда не возьму то, что нельзя украсть. Если не за что бороться.
***
С того дня Аллен тоже не сводил с Люсьена Карра пристального взгляда. И если Дэвид — это тень Люсьена, то Аллен стал чем-то навроде рефлекса.
