Живые мёртвые глаза

Снова ночь, над Невермором по обыкновению собрались все тёмные грозные тучи, но дождя не было. Ни одна капля сегодня не упала с неба, разве что изредка слышался гром. Тихий, спокойный вечер в особенности потому, что Энид и Вещь ушли на ночевку, и сколько бы они не умоляли Уэнсдей пойти с ними, она раз за разом повторяла безразличное "нет". Она не рассказала о вчерашнем вечере ни соседке, ни тем более руке, которая уж очень любила разбалтывать всем о секретах. Она и не планировала. Когда Уэнсдей сказала Ксавьеру о том, что не может спросить у них по причине их занятости, она лгала. Как кто-то другой может ответить ей на вопрос, что пришло в голову именно ему. Сцена прошедшего поцелуя раз за разом прокручивалась в ее голове, словно кто-то забыл поправить кассету для ее качественной работы. Что это было? Она целовалась с тем, кого считает монстром. Это был ее первый опыт в подобном деле, и ей несомненно понравилось, но был другой момент, который сбивал ее с толку гораздо больше — так ли уверена она в том, что подозревает Ксавьера? От серьёзных и мрачных размышлений ее прервал стук. Сначала она подумала, что кто-то пришел, но вскоре поняла, что стучат не в дверь, а в окно. Пришла мысль, что какой-нибудь ворон решил наведаться к ней в гости, но стук был вовсе не таким, какой бы издавал клюв птицы. Кто-то решил наведаться к ней через окно? Очень интересно. Уэнсдей поднялась со своей кровати и подошла к черно-белому окну. Открыв небольшую дверцу, она позволила гостю войти раньше, чем смогла его разглядеть. Высокий парень, скрывающий лицо под капюшоном плаща. Стоило ему зайти в комнату, как он тут же был разоблачен. — Ксавье, — достаточно холодно, но он даже не шелохнулся, — Что ты тут делаешь? — Она казалась все такой же безразличной, коей была всегда, но глаза. Он читал их очень ловко и умело. Пусть обычно в них не отражалось ничего, бывали моменты как этот, когда они были с ним весьма многословны. — Пока просто стою, — его взгляд прошелся по двум половинкам комнаты, особенно долго задерживаясь на печатной машинке, принадлежащей Аддамс. — Зачем пришел? Он ничего не ответил. Сначала просто стоял неподвижно, разбирая ворох мыслей в своей голове и смотря в одну точку, а потом резко развернулся к ней и сделал несколько шагов навстречу, но близко подходить не стал. — Захотелось тебя увидеть, — на его лице впервые за последние несколько дней появилась искренняя, такая свойственная ему улыбка. И она вздрогнула. Как бы не были ей чужды эмоции, те внутренние ощущения решали все за нее, пытаясь разрушить холодную маску безразличия. Уэнсдей не двигалась, просто смотрела в его глаза, которые были необыкновенно привлекательны? при слабом, едва уловимым из-за количества туч светом луны. Он рассматривал каждую черту ее бледноватого лица, уже представляя, каким будет новый портрет. Скоро он сможет открыть свою выставку, которая будет носить мрачное название, связанное с ней. — Сыграй для меня, — его голос звучал слегка тише обычного, что вновь показалось девушке красивым. И столько приторно-сладких мыслей за раз вызывало в ней раздражение. Почему он заставляет ее думать такие отвратительные вещи? — Зачем? Она пыталась хотя-бы казаться отстраненной и незаинтересованной, что выходило хорошо. Ксавье почти ей поверил. Если бы ее глаза не излучали слегка заметные звездочки интереса, которых там обычно нет, то он бы поверил ей, развернулся и ушел, но он стоял перед ней и улыбался. О Дьявол, он снова улыбался. Даже если Уэнсдей не признается себе в этом никогда, она скучала по тому, как краешки его губ плавно поднимаются вверх. — Давно не слышал твоей игры, — ложь. Каждый вечер перед уходом из мастерской он снимает полотно с картины и заставляет ее играть. И нарисованная Аддамс лишь слегка уступает живой в мастерстве. Она молчала. В ее голове взвешивались все за и против, но вторых почти не было. Почему нет? Обычно ей просто хватало того, что она не хочет что-то делать, но в этот раз желание, хоть и едва различимое среди других чувств, было. Более не произнеся ни звука, она взяла в руки виолончель и по обыкновению вынесла ее вместе с нотами, смычком и стулом, не позволив Ксавьеру оказать ей помощь. Или чтобы настроиться на игру, или во избежание лишних касаний и странных переглядок, хотя вторые теперь точно будут следовать за ней по пятам ещё долгое время. — Можешь взять себе стул, — она сказала это сухо и отвернувшись, вероятно догадавшись, что ее совсем немного сдает собственный взгляд. Но Ксавье отказался. Он облокотился на перила балкона и неотрывно следил за каждым действием Уэнсдей. Та старалась избегать столкновения взглядов, но это плохо получалось. Он будто предугадывал каждый ее поворот, знал, куда нужно посмотреть. Ее это определённо бесило еще сильнее, чем то, как реагирует на него ее организм. Она проигрывает в этой неожиданно-возникшей холодной войне. Она начала играть. Ее словно окоченелые пальцы зажимали струны и водили смычок, а вновь по-особенному безжизненный взгляд следил за нарисованными нотами. Этот взгляд Ксавье хотел запомнить навсегда, он был другим. Не был пустым, как в любой день, когда она шагала по академии в поисках чего-то ужасно-увлекательного, не был полон бездушности. Наоборот, в нем свою мелодию играло вдохновение, разбавляя глубокий черный золотыми, едва уловимыми разводами. Он чувствовал, как каждая нота, сыгранная Уэнсдей, прочно проникала вглубь его сознания, оставляя след там, где точно никогда не забудется. Плевать ему хотелось, что ее игра привлекала внимание многих, и его нахождение в женском общежитии могли вычислить, просто посмотрев на балкон девочек. Он был восхищен. Восхищен девочкой с косичками, ее музыкой, тем, что она предназначалась ему. И до того слабый лунный свет совсем пропал. Небо полностью заполонили черные, как сама Аддамс, тучи. И капля за каплей стали падать на территорию школы, пока дождь не стал настолько сильным, что удары воды о крышу почти перебивали звуки виолончели. И она улыбнулась. Теперь вздрагивать от удара током была очередь Ксавьера. Влажные косы, капли воды, стекающие с лица на шею и к ключицам, мокрая черная одежда. Ему казалось, что он видит перед собой шедевр, который обязан запомнить и передать на бумаге углем, хоть его рисунки близко не стоят с живой Уэнсдей. Завершение песни обычно вызывает больше всего эмоций. По крайней мере так было всегда, когда он слушал ее игру. И в этот раз эффект усилился. Она резко перевела взгляд с промокшей насквозь бумаги на него. Так, будто посмотрела внутрь него, оценивая сколько еще места, незаполненного ею, осталось в его сердце. И сейчас он мог поклясться, что такого там не было. Тишина, перебиваемая звуками дождя. Они просто смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Не потому что не находили таковых. Это молчание было вовсе не беззвучным, просто послания, которые они отправляли друг другу, не были читаемы другими людьми. Кто знает, сколько бы еще они находились в таком состоянии, если бы не открылась дверь на балкон. — Уэнсдей, ты тут? — Это был голос Энид, он слегка дрожал. Почему она вернулась? Девушка-оборотень аккуратно вышла к подруге, замотавшись в теплый шарф, и застыла, заметив гостя. — В чем дело? — Уэнсдей снова пыталась говорить безразлично, но не получилось. Что-то в ее голосе выдавало ее внутренние чувства. Она решила повернуться к Энид и очень удивилась. Та была промокшей, в прочем как они сами, еще напуганной и слегка чумазой. На ее плече сидел Вещь, который находился в не менее неприятном состоянии. Она быстро осмотрела их на наличие повреждений и даже едва заметно облегчённо выдохнула, не заметив таковых. — Мы только что видели, как монстр напал на какого-то человека в лесу. Только что. Уэнсдей ошиблась. Ксавье не имел никакого отношения к чудовищу, убивающему людей. Она почти сломала парня из-за каких-то непривычных ей ощущений внутри. И это ещё раз подтвердило ее догадку о том, что они значат что-то другое. То, в чем она ещё долго не будет готова признаться себе.