Мелодия Чёрной Флейты

Когда-то очень давно, когда его кожа была теплее, а его сердце не было черно в тон его одеждам, ему предрекали хорошую судьбу. Любовь и поддержку. Великие дела. Ему пророчили счастье. А потом это украли у него. (И он ненавидел; возненавидел так сильно, что не знал ничего, кроме вкуса крови на языке, праха вместо чувств, и голода замен жизни; он был так невозможно далёк от того, кем был при жизни, что действительно стал больше демоном, чем призраком.) Но дело было не только в краже того, что ему предназначалось (ты уверен, что тебе изначально было дано прожить такую жизнь, если её было столь легко взять? — слова вора, что лишь смеётся, когда он добирается до него), правда в том, что ему по-настоящему не отдали чужую судьбу. Потому что Ши Цинсюань — не он. Потому что этому человеку было дано прожить печальную, несчастную и короткую жизнь. И закончить на этом. Там не было судьбы, которая привела бы его к утоплению, соли и океану; там нет золота, затонувших кораблей и костей; там нет голода, пустоты и ярости. Душе Ши Цинсюаню было уготовано перерождение, и, возможно, более лучшая и снисходительная участь. (Но этому человеку вручили чужую жизнь; судьбу того, кто должен был стать богом; предназначение для того, кому, так или иначе, предстояло быть великим. Даже небожители не могут играть с судьбой. Жадного и властного бога предупреждали, что последствия могут быть хуже, чем он может представить — но тот отмахнулся, ему был важен его брат, обо всём остальном он позаботится сам). Хэ Сюань искал ответы: как и почему двое усопших могли идти наперекор смерти — ответ был до ужаса прост и смешон. Хэ Сюаня не существует. У него нет судьбы. (И разве это не странно, понимать, что он не совсем принадлежит даже собственному миру? Как будто от него отказалось само мироздание. Как будто он — ничто.) Возможно, в мире никогда и не должно было существовать Чёрной Воды, Погибели Кораблей; возможно, в мире никогда не должно было быть ещё одного Бедствия; возможно, всё, к чему он приложил руку, не должно было быть сделано. По какой-то причине это то, что заставляет его смеяться (и смеяться, и смеяться, и смеяться) в безмолвии своего пустопорожнего и траурного дома. У него не просто украли судьбу, у него её отняли — и не дали ничего взамен. Можно сказать, что он самое свободное и самое одинокое существо в мире. Только по этой причине у него появился ребёнок. Потому что этого ребёнка тоже не должно было существовать. Потому что жизнь не рождается в смерти. (И, о, разве это не иронично, что это было с тем, кого он бы не рассмотрел всерьёз; с тем, чьё бытие уже подарено одному богу, и в нём нет места никому другому; с тем, кого бы он мог назвать другом, не будь они оба озлобленными и жадными мертвецами.) Когда-то очень и очень давно, Хэ Сюань думал, что хотел бы быть родителем. Он думал, что его невеста была бы прекрасной матерью, а его сестра была бы невероятно громкой тётей, которая бы избаловала его детей до луны и обратно. Он думал, что мог бы отказаться от своей возвышенной судьбы и спуститься с Небес, дабы остаться со своей семьёй, книгами и исследованиями. Он думал, что мог бы прожить счастливую жизнь простым учёным с любящей семьёй. Когда-то давно он любил так сильно, что мог бы дотянуться до солнца и погасить его, если бы это защитило его семью. Эти времена давно прошли, и он едва чувствует остатки в чём-то большем, чем в золоте своих глаз. Поэтому, глядя на маленькую нежную душу, которая, как и он, не должна была бы существовать, с родителями, которые бы никогда не подходили для воспитания, чтобы та действительно была счастлива — он отдаёт своё дитя. Нет ни имени, ни пола, ни внешности. Он не знает, кем станет его ребёнок, хорошим или плохим человеком, значимым или простым (может быть, его ребёнок был бы также красив, как Тан Хуа; может быть, его ребёнок любил бы книги, как он сам; может быть, его ребёнок предпочитал бы острую еду, как его мать; может быть, его ребёнок унаследовал бы дерзкие улыбки его сестры) — Хэ Сюань лишь желает, чтобы тот был рад жить.

Конечно, это не сбывается, как и ничего в его жизни.

(Он смотрит, как Тан Хуа врывается в его дом, пару десятилетий спустя, как тот зол, обижен и предан им и на него, как тот хочет бросить ему многое, но не находит достаточно яда, потому как боль опережает всё остальное. Его спрашивают: почему? И он не отвечает ничем, кроме: — Потому что я хотел для него лучшего. Это не нужно, Тан Хуа понимает его слишком хорошо, чтобы им нужно было много слов. Тан Хуа тяжело дышит, эмоции душат, стены трещат от чужой силы — Хэ Сюань же чувствует беззаветный покой. Тан Хуа выглядит разбитым, когда хрупкость пробивается сквозь рваные края их разговора: — Ты действительно думал, что мне будет всё равно?.. Хэ Сюань думает о последних столетиях, не столь плохих, где было много лжи с небесами и вкусной еды с мёртвыми; где были дни с веерами тёплого смеха и вечера со звоном серебра; где были разочарования и вероломства. Хэ Сюань думает о ночах, от которых тело приятно болело, и насмешках, которые напоминали ему о жизни. Хэ Сюань думает о годах, рассыпанных между ними, как песок: тёмных, похабных, острых. Он улыбается, когда позволяет своей выдержке, своему терпению, своему принятию, своей ненависти, своим долгам — отпустить. Он не думает, что когда-либо был таким честным, даже если это оставит шрамы. — Да. Как бы ты мог полюбить кого-то ещё, если ты создан, чтобы любить своего бога? Как бы я смог полюбить этого ребёнка, если я не смог это сделать ни с тобой, ни с ним? Как бы мы могли быть родителями? Это кажется таким простым, когда он думает о мире, который отверг его, где он отказывается от всего, что может дать ему мир в ответ. Хэ Сюань судит, что он очень устал.)