Последние годы были прекрасны, Наследный принц Сяньле, Его Высочество Се Лянь, его
божество, его
геге, был в его руках, был рядом с ним,
был его мужем.
Мог ли он мечтать о большем?
(Он едва ли мог поверить, что
это правда.)
Последние годы были полны улыбок, смеха и любви. Более невероятных, чем он мог представить себе. Он не мог вспомнить, что было что-то другое до этого.
Это ложь.
И мир решает напомнить ему об этом.
Когда геге просит его расследовать появление нового Бедствия, он уже сам хотел посмотреть на это существо. Хуа Чэн лишь целует своего мужа, вдыхая запах дорожной пыли и мыла, прежде чем исчезнуть.
Он зовёт Черновода, потому что тому нужно хоть раз в десятилетие выходить из его берлоги, и потому что это их обязанности, как Бедствий: смотреть, какое чудовище мир выплюнул к их порогам вновь. Черновод не отвечает. Даже не даёт о себе знать. Хуа Чэн хмурится, но пожимает плечами, он разберётся с этим после. Возможно, тот снова впал в одну из своих спячек;
в последнее время они становятся всё чаще и длиннее.
Могильные Курганы встречают его также, как и в первый раз, когда он был здесь несколько веков назад: холодом, чернотой и запахом смерти большим, чем когда-то мог похвастаться Призрачный Город, состоящий из мертвецов. Небо такое же неестественно-красное, а облака мрачно-тёмные, из нового — барьер, состоящий из шёпота и обещания мучительной смерти. По периметру есть люди, в белых, фиолетовых, жёлтых и зелёных одеждах, когда он подходит.
По какой-то причине, тёмная энергия
приветствует его, что если не редкость, то чудо, но он не подаёт виду, когда слышит удивлённые и испуганные вздохи; как будто так и должно быть, он насмешливо хмыкает этим людям и проходит вперёд. Темнота захлопывается позади него, когда он движется к самому большому источнику силы; земля тягучая и неприятная, больше похожая на болото из плавленных и сгнивших человеческих тел. Хуа Чэн узнаёт место бывшей кровавой бойни, когда видит его. Не зря эти земли называли проклятыми братскими могилами.
Ноги, увязшие в жиже из гнили, привели его к пещере с названием, написанным кем-то почти равному в почерке ему самому. Он тихо усмехается сам себе, когда вытирает о чёрные камни подошвы; он сожжёт эту пару обуви после.
Однажды он уже встречал новое Бедствие, когда Черновод вышел из Печи, и сразу попытался убить его. От него веяло силой, солью, кровью и ощутимой злобой. Коленопреклоненное существо в недрах пещер —
другое.
Сила, неоспоримо, есть, она столь велика, что заставила собственные земли плавится, а стены в пещере тают, как воск в свечах; есть запах крови, тяжёлый и резкий, щекочущий нос, заставляя либо подавиться, либо чихнуть (Хуа Чэн не даёт ни того, ни другого, сморщившись); есть запахи: цветы от пыльцы, сырость от воды, гарь от огня,
но ничего, что бы вызвало запахи. И есть отчаяние, главная и преобладающая эмоция в создании Бедствия (его — преданность; Черновода — месть;
Бай Усяня — отчаяние), и ничего из этого не рисует хорошую картину.
Скорбь прилипла к существу, как вторая суть; существо хрипит и сдирает свою кожу с лица острыми ногтями, только чтобы раны мгновенно затянулись; это крики и вопли, где слёзы не долетают до земли, испаряясь в чёрном пепле.
Затем есть смех.
И Хуа Чэн не готов признаться в этом, но даже его пробила нервная дрожь и ладонь рефлекторно легла на рукоять Эмин.
Ненавижу, — слышит он;
пожалуйста, вернитесь, я умоляю вас, молю, — и под руками существа распускается единственный кровавый цветок смерти;
ненавижу-ненавижу-ненавижу, — тонет в тенях шёпот;
простите меня, простите, простите, простите, простите, простите, — падают слёзы.
Хуа Чэн нацепляет на себя свою самую вежливую и нейтральную улыбку.
— Ты желаешь мести? — это то, что он спросил в прошлый раз, когда отбил когти, что хотели разорвать ему горло. То казалось весельем, это — кощунством.
Существо поднимает голову, оранжевые глаза темнеют до кроваво-красного, впиваясь в него, и Хуа Чэн
застывает. Нет ни слов, ни шуток, ни мыслей. Время остановилось, пока разум врезается в непреодолимую стену.
Он знает это лицо.
Не всё. Не полностью. Не так.
Но он знает
эту форму глаз, эти впалые щёки, эти губы, и он
не понимает. Он знает эти волосы, потому что сам заплетал похожие, когда ему давали разрешение в особо хорошие дни; он знает эти чёрные когти, которые столько раз пытались выколоть ему глаза; он знает этот взгляд, сплетённый из безразличия, пустоты, с намёками на глубинные первозданные эмоции. Он также знает этот безошибочный оттенок красного в глазах, который так яростно
презирал всю свою жизнь (и его пустая глазница
горит); он также знает эту форму носа, даже спустя столько лет, которую видел у своих кровных братьев и своего отца; он также узнаёт это выражение лица.
Его мир останавливается, когда он заставляет себя переосмыслить
всё, что знал до этого дня.
Хэ Сюань и он — не друзья.
Никогда ими не были и вряд ли будут. Они союзники, партнёры, напарники, но в первую очередь они Бедствия. Они —
равные.
И тогда, в столетия из одиночества, происходило многое. Из его
тоски и чужого
голода. Это никогда не было чем-то слишком большим, чем относительно тёплое и
ещё более относительно живое тело в постели; не любовь, определённо не влюблённость, но
привязанность. Может быть, забота, если он будет до конца честен с собой.
Никогда ничего, чтобы могло быть чем-то большим, и они оба были с этим согласны.
Это было до его полноценной встречи с геге и никогда не продолжалось после.
Закончилось также внезапно, как и началось.
Они даже никогда
не говорили об этом.
(Он может признаться себе, что это также было приятно. Хэ Сюань никогда не требует нежности и не дарит её в ответ; они оба склонны к разрушениям, не имея пощады, не желая сдерживаться. Это бывали приятные синяки и укусы, которым требовалось
настоящее время, чтобы зажить; Хэ Сюань всегда так много ворчал, надевая новые одежды взамен порванных, шипя от неосторожного движения и посылая в его сторону самые испепеляющие взгляды за всю историю трёх миров, когда он смеялся над ним. Настоящий облик Хэ Сюаня был слишком низок по сравнению с ним, чтобы он не захотел
сокрушить его.
Каждый чёртов раз.)
Он ни разу не вспомнил об этом со встречи с геге, и это знание вернулось, чтобы ударить его в лицо. И он слишком хорошо знает удачу Черновода, чтобы не понимать, на
кого он смотрит
(видимо, его собственное везение не может быть вечным). Он слишком умён, чтобы не собрать воедино кусочки картины, о которой никогда не подозревал.
Три десятилетия назад Черновод стал вести себя странно, более недовольный, усталый, и с меньшим количеством духовной энергии, чем полагает быть Бедствию.
Черновод тогда же отстранился, но в этом не было ничего нового, их сводили войны и разводили шторма, это было вполне обыденно.
Через десять лет Черновод пришёл в норму, относительно них и их планов с Небесами.
Тогда же он встретил геге, тогда же он почувствовал
нечто в воздухе, перед пустынями, тогда же ему показалось, что произошло что-то важное, какой-то сдвиг в силах, что пришёл и ушёл в одно мгновение.
После своей мести Черновод стал более замкнутым, менее разговорчивым, но он не
рассеялся, как предполагал Хуа Чэн. (И он игнорировал ту часть себя, что испытала
облегчение, когда он увидел другого Непревзойдённого такого же мрачного и безразличного в середине пустого подводного дворца.)
Он попытался ещё раз, несмотря на его инстинкты, несмотря на его неверие, глубоко и прочно проникающее в его кости, в сам его прах в кольце на чужой шее, он мысленно зовёт:
«Хэ Сюань?» — у него нет ответа, ни спустя секунду, ни спустя десять, ни спустя тридцать. Он не знает, как может звучать его голос, но прямо сейчас это последнее, что его волнует. —
«Мы…» — и он не может спросить; потому что не знает
как, потому что
не хочет знать правды, потому что он
боится.
Ему не отвечают, к лучшему или к худшему, но он чувствует, что его слышат. Черновод слышит его и молчит. А он не может заставить себя произнести это.
Если он скажет это, то оно станет реальностью.
Поэтому он сглатывает, теряя нить происходящего перед собой, когда молится своему богу:
«геге?»
***
— Сань Лан, у тебя… никогда не было детей? — спрашивает его бог, и он не знает, что ответить. Последние минуты
(или это были часы?) размыты в его памяти; последние десятилетия танцуют на краю его сознания; последние столетия сушат его внутреннее равновесие.
У него нет ответа.
Ещё утром он бы его знал также ясно, как свою любовь к геге.
(— Не пялься, — говорит Хэ Сюань, столь голодный в этот раз, что не удосужился прикоснуться к палочкам, слизывая с пальцев жир от мяса; это женский облик Мин И и его голос более мягкий, но всё такой же равнодушный, когда чёрные глаза ловят его красные, — это мерзко.
Он смеётся над этим уголком губ, потому что это не он забыл манеры за столом. Он думает об этом не дольше моргания, когда обходит стол и подаёт ей палочки лично в руки.
— Тебе нужна помощь? — он не скрывает смех в своём голосе, и Хэ Сюань мрачнеет, только чтобы отвернуться от него, длинные золотые серьги отражают свет ему в глаз, когда он наблюдает за тонкой бледной шеей. Он наклоняется ниже, намного ближе, и серебро звенит у него на груди. — Примешь свой настоящий облик? — просит он, и Хэ Сюань в один вздох становится сам собой, ниже, чем даже женская версия Мин И, такой же величественный и невозмутимый, как всегда. Хуа Чэн почти кусает его за ухо, когда уточняет, опаляя мёртвую кожу свои иллюзорным горячим дыханием: — я имел в виду, твой женский облик.
Хэ Сюань разворачивается к нему, между лицами почти нет расстояния, золотые глаза намного ближе, намного более завораживающее, намного легче утонуть за две звезды между мертвецами.
— Зачем? — спрашивает Хэ Сюань, не делая ничего, чтобы отодвинуться; океан цепляется за дыхание, кожу, волосы; он так пропитан солью, что Хуа Чэну почти хочется выпить его целиком.
Но он лишь ухмыляется, понижая голос:
— Мне любопытно.
Также, как и дюжину раз до этого; ничего более, чем любопытство.)
Он отвечает своему мужу честно.
— Я не знаю, — шепчет он, потому что он не здесь; потому что он видит Бедствие из горя, похожее и непохожее на него самого; потому что его руки оставляют чёрно-фиолетовые синяки на чужой, более мертвенно-бледной коже; потому что он слышит голос своего отца, никогда-никогда по-настоящему незабытый, всё ещё преследующий его:
лучше бы я никогда не знал тебя, — и его собственный страх стать
таким же.
Хуа Чэн не здесь, он даже больше не чувствует себя Хуа Чэном, Хуа Чэнчжу или Искателем Цветов под Кровавым Дождём — он снова ребёнок с проклятым глазом, с мёртвой матерью, которая не дала ему достаточно, и с жёстоким отцом и братьями, которые научили его несправедливости. Брошенный, отвергнутый, ненужный.
Лучше бы ты не рождался, — слышит он, также отчётливо, как и восемь столетий назад, он сжимает одежды геге сильнее, пряча лицо.
—
Я не знаю, геге, — повторяет он, и руки его мужа — единственное, что удерживает его вместе.
Лучше бы у вас никогда не появились дети, — говорит ему женщина с седыми волосами и морщинами в лице, читая его линии на окровавленной ладони, посреди войны, чумы и голода, когда ему либо тринадцать, либо пятнадцать лет, —
иначе они будут прокляты на ужасную жизнь, которая суждена тебе.
(Кто он такой, чтобы обрекать невинное дитя на такую же или хуже жизнь, чем у себя?)
***
Он не знает, какими силами ему удалось отпустить геге и улучить момент для побега.
Дворец Черновода встречает его тьмой, ледяным воздухом и затхлостью. Он врывается туда со своей тактичностью цунами, и двери срывает с петель, пролетая дальше по пустому коридору. Пустые комнаты, пустые коридоры, пустые стены, чёрные окна и едва ли существующие свечи и светильники — такой же неприветливый, как и всегда. Хуа Чэн открыто скалится от этого, его гнев и ярость ослепляющие, он не может вспомнить, когда чувствовал себя таким живым, вне любви геге и его тёплых объятий.
Но Черноводу, как и раньше, удалось затронуть те струны, о существовании которых он сам и не подозревал.
—
Чёрная Вода Погибель Кораблей, — и он едва ли мог сказать, когда называл того полным титулом, кроме первого раза с ухмылкой и последующих представлений другим. Сейчас он чувствует жажду убивать, и его кровожадность отпугивает костяных рыб позади. — Я знаю, что ты здесь, — Хуа Чэн чувствует, как его духовная энергия нагревается в венах, похожая на лаву, чем дальше он идёт, чувствуя чужое присутствие.
Вторая пара дверей просто слетает и грохается, поднимая пыль. Черновод даже не оборачивается к нему, стоя перед четырьмя урнами с прахом своей семьи (
я рассыпал свой прах между ними, — объясняет ему Хэ Сюань, показывая то, что у него осталось;
и почему ты говоришь это мне? — спрашивает Хуа Чэн, наблюдая, но не приближаясь;
чтобы ты знал, как от меня избавиться, достаточно уничтожить одну, — скалится другое Бедствие, золото блестит чем-то средним между затяжным безумием и обесцениванием, —
это знак доверия, ради нашего сотрудничества; теперь ты знаешь, как убить меня), тонкий и лаконичный, весь в чёрном, распустив волосы вместо высоко хвоста. Ради собственного здравомыслия, Хуа Чэн останавливается от него в трёх шагах, закипая с каждой секундой; если бы он был жив, то тяжёло дышал, вместо этого его губы растягиваются шире, в нечто слишком безумное, чем он может осознать.
— Ты собирался сказать мне? — он не спрашивает
когда, потому что это неуместно, потому что он слишком хорошо знает этого ублюдка. Черновод поворачивается к нему вполоборота, на половину шага, подошва его ботинка скрипит по каменной плитке, золотые глаза и золотая серьга — единственное светлое пятно в черноте и бледности.
Черновод смотрит на него, не моргая, не отвечая, давая времени между ними течь с лёгкостью и холодностью подземных рек.
Хуа Чэн смеётся. Это жестокий и надломленный звук.
Черновод никогда не собирался говорить ему.
Сквозь раскалённую злобу пробивается
боль: нежданная, знакомая, предательская.
Он чувствует, как его лицо не подчиняется ему, когда оно искажается вслед за болью, изменяя его желаниям, когда он может не более, чем испустить:
—
Почему?
Это то, что он хочет знать; это то, что волнует его больше всего; это то, что либо вытащит его, либо погубит ещё больше.
Черновод,
Хэ Сюань, смотрит на него с тем же золотом, которое прячут моря, которое жаждут все купцы, за которое было совершенно больше зла, чем все Бедствия разом, и моргает один раз.
— Потому что я хотел для него лучшего, — отвечает он также сухо, как пески в Баньюэ; как штиль для моряков в течении недель; как огонь в засуху.
Беспристрастно, бескомпромиссно, безжалостно.
Без сожалений.
Хэ Сюань говорит, что они бы не подошли в качестве родителей. Они Бедствия, умеющие только разрушать. Они мертвецы, зацикленные на своих обидах и сожалениях прошлого, неполученного при жизни.
У меня была месть, у тебя твоя одержимость, — слышит он во всём, кроме слов, потому что они знают друг друга достаточно, чтобы понимать без разговоров.
И Хуа Чэн действительно дышит, и дыхание сбивается раз или два, и ярость душит, а вина проникает в саму душу. Предательство впереди всех них, иссушая то, что осталось в его сердце, кроме геге. Обман лихой и веский, на который ему нечего ответить.
Хуа Чэн смотрит на Хэ Сюаня, по-прежнему неподвижного и невозмутимого.
Его грудь разрывается изнутри.
— Ты действительно думал, что мне будет всё равно?.. — он не знает почему он спросил это, и его голос жалок и слаб, но он не может не спросить.
Хэ Сюань улыбается ему, слабо и разъедающе,
так похоже на их сына, когда нечто похожее на
трещины ползут по его лицу;
и ужас оттесняет всё от осмысления.
— Да.
Хуа Чэн едва открывает рот, когда Чёрная Вода Погибель Кораблей, Черновод, Хэ Сюань,
рассеивается, закончив всё, что хотел, как Бедствие.
