Посредственность

— Пошли погуляем? — голос Фомина, как и сам он, всегда появляется из неоткуда и крайне неожиданно. При всей своей шебутной натуре в турах, тусовках и на концертах, дома Миша зачастую был безумно тихим; возился где-нибудь в уголке да темноте, как летучая мышь, не видно, не слышно. Подкрадывался к Лёше со спины, каждый раз пугая внезапными прикосновениями или появлениями тёмным силуэтом на пороге, и никогда за это не извинялся. Ему, кажется, наоборот, даже нравилось наблюдать за реакцией Горшенёва и ставить его в неловкое положение; секундный испуг и растерянность в тёмных глазах напротив приносили какой-то дикий восторг и удовлетворение своей незамысловатой выходкой. А Лёша каждый раз продолжал на неё вестись, даже спустя многие месяцы и года повторений. Вот и сейчас — мужчина заметно вздрагивает с неожиданности, но оборачивается на Фомина спокойно и неторопливо. Миша знает, что у того уже успело йокнуть что-то внутри от его появления, пускай и на долю секунды, которую он не смог застать визуально на чужом лице. Он сдерживает глупую улыбку, поджимая губы. — Ты с ума сошёл? — Лёша и вправду смотрит на Фомина, как на умолишённого. Прямо сейчас Горшенёв сидел у самой батареи, вытягивая под неё ноги и грея руки о горячую кружку чая. За окном виднелась лёгкая вьюга; её завывания было слышно даже сквозь плотно закрытые окна. В общем-то, Миша и без того прекрасно знал отношение Лёши к пешим прогулкам; он даже в хорошую погоду предпочитал оставаться дома или максимум мог вытерпеть дорогу до загородного участка и продолжить домоседничать уже там, что уж говорить про холодную пору и зимний мороз. Но Фомин не собирался из-за этого отказываться от своей затеи. — Давно уж. И всё переспрашиваешь? — усмехается он, опускаясь на подлокотник кресла рядом с Ягодой. Глаза хитро щурит, как настоящий змей, и с лёгкой полуулыбкой наблюдает за мужчиной. — Нет, Миш. Нет, — твёрдо отвечает Горшенёв и мотает головой, отворачиваясь к своему чаю. Не проходит и часа, как они оказываются на улице. Лёша кутается в бесчисленное количество слоёв тёплой одежды, пытаясь скрыться от пронизывающего ветра, а Миша бодро шагает рядом, с распортёртыми объятиями встречая белые хлопья снега, летящие им навстречу. — Объясни мне, дураку, в чём магия этого собачьего холода? — Горшенёв стучит зубами, оборачиваясь на своего спутника через плечо. А после недовольно хмурится ещё пуще, чем до. — Ты почему без шапки? Фомин заливисто смеётся — Лёшкины ворчания и забота напоминают ему детство, когда мама также швыняла за отсутствие шапок, варежек и нормальной, тёплой одежды. Только вот Миша никогда не замерзает и, что удивительно, простужается тоже чертовски редко. Горшенёв говорит, что ему просто везёт, и когда-нибудь он своё получит, свалится так, что потом забудет обо всех этих прогулках и нихрена не спасающих в морозы тряпках; давно пора поменять гардероб. Но Фомин не воспринимает его слова всерьёз и ещё ни разу так и не свалился в самом деле. — Оболтус. Я не могу, сил не хватает. — Лёша шумно вздыхает и, Мише кажется, едва сдерживает себя от смачного подзатыльника. Фомин даже чуть дёргается в сторону от чужой руки, ожидая именно его, но Горшенёв вместо этого заботливо стряхивает с собранных в пучок волос ворох снега и натягивает сверху капюшон. — Затяни. — строго командует он, и Миша не в силах такому тону сопротивляться. Лёша в такие моменты выглядит ну очень грозно, и это Фомину нравится, ведь обычно Горшенёв чересчур уступчивый, мягкий, тихий и застенчивый. — И куртку до конца застегни. — Ну ма-а-ам, — тоненько протягивает Миша в ответ, состроив несчастное лицо. — Не мамкай! — Лёша так натурально рявкает, что Фомин вздрагивает. А после послушно застёгивается и смеётся. — Это было очень убедительно. — Лучше бы мои слова о бессмысленности этой вылазки были для тебя настолько убедительными... — Давай заведём собаку? — вдруг предлагает Миша, игнорируя Горшенёвские жалобы и непрозрачные намёки. — Будем выгуливать её на рассветах и закатах, в любой зной и холод. От неожиданности услышанного Лёша закашливается, а после молчаливо щурится и присматривается к лицу Фомина, будто пытаясь понять, шутит тот или серьёзно. — Не смотри ты на меня так, мне не по себе становится. В омуте твоих глаз можно утонуть! — это была чистая правда, но не в привычно-романтическом контексте, а, скорее, зловеще-гипнотическом. Взгляд у Горшенёва был слишком проницательным и глубоким, будто не просто в душу смотрит, — а всё там переворачивает. Лёша по-доброму фыркает и отводит взгляд. — Никаких собак. — Ну и ладно. — легко соглашается с ним Фомин. Это значит одно: он и не был настроен серьёзно. И слава Богу. Когда Миша настроен на что-то серьёзно — его никак нельзя остановить и переубедить. Зато он умело переубеждает всех вокруг и переворачивает мир вверх дном для своих собственных идей и хотелок. Есть в этом что-то... чисто Мишкинское. Уж Лёша знает этих Михаилов вдоль и поперёк. Горшенёв отворачивается, а в спину ему прилетает снежок. Детский сад, думает он про себя. Но, видя перед собою скачущего по снегу Фомина, невольно улыбается. Есть у Мишки какая-то детская восторженность, неубиваемая ничем. Ни начитанностью, ни опытом, ни возрастом, ни мраком, сгустившимся вокруг на весь белый свет. Даже в кромешной тьме горит его любовь к... обычному. Повседневному. Ненагруженному. К тому, что у каждого перед носом — только никто не замечает. Или не хочет замечать. Фомин будто бы учит его заново смотреть на этот мир, который, казалось бы, изучен уже от и до. Но даже проницательность и наблюдательность Горшенёва превращаются в ничто, когда Лёша понимает, что большую часть жизнь обращает внимание и концентрируется только на чём-то мрачном и депрессивном, совсем упуская из виду лёгкое и простое. А оно вот — прямо перед тобой, в посредственности. Ни хорошо, ни плохо, просто есть, и всё. Стоит лишь опустить принципы и морали, философию взрослого и побитого жизнью, ведь тебе уже давно за сорок, и снова вспомнить, кем ты являешься где-то там — в глубине души, за кулисами вечной игры в кого-то более серьёзного и умного. — Лёха! — Миша целится в него очередным снежком издалека, но промахивается. А после машет, пытаясь подозвать поближе. Горшенёв опускает голову и бредёт к нему сплошным чёрным силуэтом на фоне всего искристо белого по чужим оставленным в снегу следам. Едва он успевает до Фомина добраться, как тот с разбегу на него налетает и сбивает с ног. Обычно Лёша успевает сориентироваться и Мишу либо поймать, либо остановить, но, возможно, в этот раз у Фомина и был расчёт на другое: они оба заваливаются в сугроб. Миша довольно посмеивается, пытаясь оседлать Горшенёва, но тот начинает сопротивляться, и всё превращается в шуточную бойню. Из-за копошений обоих они проваливаются в сугроб всё глубже, а потом перекатываются чуть в сторону и останавливаются. Они замирают в паре сантиметров друг от друга и пересекаются взглядами. Мишин пучок весь истрепался под капюшоном, и волосы снова мешались, лезли из-под него в лицо и рот. Лёшкина шевелюра выглядела не лучше, спутавшись и распушившись от их возни. Он чуть запыхался от неожиданной встряски и тяжело дышал, выпуская изо рта пар. На его чёрном пальто и в таких же чёрных, словно смоль, волосах россыпью раскинулись искрящиеся снежинки. Это выглядело так чарующе, что Фомин на пару мгновений забыл, где и кто он; лишь созерцал, впитывая в себя знакомые черты напротив. А после Горшенёв выпускает его из своей хватки, и Миша резво переворачивается, устраиваясь прямо рядом с ним в снегу. Этот снег уже у них повсюду — в карманах, капюшонах, за пазухой. Фомин смотрит в серое небо, с которого ссыпится на них снежное полотно, и считает про себя: один, два, три... — Надо домой, пока снег под курткой таять не начал. Ого, сегодня на три. Рекорд. Миша расплывается в широкой и глупой улыбке, переводя взгляд на уже принявшего рядом сидячее положение Лёшку. — А то заболеешь? — насмешливо спрашивает он. — На твоей совести будет, если я заболею. Дома роль заботливого родителя на себя перенимает Фомин. Укутав Горшенёва в тёплый плед после того, как тот переоделся и вытряхнул весь снег из одежды, он усаживает его рядом с обогревателем, выдаёт тёплые сухие носки и заставляет пить горячий чай с мёдом, пичкая параллельно вкусным печеньем. На плите готовится ужин; его есть тоже надо будет с пылу, с жару, как всегда говорила бабушка. Лёша тоже вспоминает детство: тогда всё было просто и понятно. Ещё недавно казалось, что во взрослой жизни такого больше никогда не повторится. Но Миша убеждает в обратном из раза в раз, превращая сказку в реальность. Рядом с нужным человеком всё становится легко, просто и понятно, даже когда на самом деле мир совершенно сложный, страшный и ни черта никому непонятный. Хотя, с другой стороны, может, ничего и не должно быть понятно.