место силы

В деревне у бабушки пахнет деревянными полами, поверх которых круглые ковры из лоскутов, с любовью изобретенные и связанные бабушкой. На кухне куча банок с вареньем, Юля выделяла для себя клубничное, самое приторное, несколько баночек меда, липкого и тягучего, прямиком с пасеки, и в завершении любимые малосоленые огурцы со вкусом детства. Ездить к бабушке почти на все лето Чикина не сказать, что любила. Полоски интернета пропадали сразу же, как только уезжаешь с дороги в направлении СНТ. Москиты доебывали со всех сторон, под ногами ужи, которые сначала пугают, а потом кажутся даже довольно милыми, хочется их в ладонь поймать, посмотреть, как те пасть распахивают, чтоб укусить, а у самих зубов нет, забавные и смешные. Жалко видеть их засохшие и раздавленные под колесами машин тельца. У Юли в целом жалость ко всему живому возникала, как два пальца об асфальт. Она жалела коров, которые в поле паслись, такие грузные, с выпирающим позвоночником, жарко им под солнцем, а спрятаться некуда. Бабушка Юлю пыталась на словах обучить, как их доить интересно, сначала аккуратно давишь, потом с напором, с увлечением рассказывала, а Чикина лишь глаза закатывала и даже представить боялась, как она руками своими к коровьему вымени может прикоснуться. Жалела кур во дворе соседей, еще желтых цыплят, которые гурьбой ходили за мамой-курочкой, слепо клевали какие-то крошки, наверное, жизни радовались, даже не подозревали, что потом их же хозяева съедят маму вместо ужина. Жалела петуха, но ненавидела тоже, такого горластого, громкого, непременно, по расписанию в пять утра глотку рвущего. В такие моменты Юля подушку на голову, на уши, на мозг, лишь бы не слышать разрушителя ее утренних грез. И лето таким ранним утром не любилось, и жизнь, и родители, что активно ее грядки копать отправляли, активно в речке купаться, активно баню топить, активно бабушке помогать. — Нечего тебе, Юлечка, в городе тухнуть. Ты погляди, какая ляпота сердечная у бабушки в деревне, воздухом свежим хоть подышишь, — гладила Чикину по голове мама и почти насильно в машину запихивала вместе с чемоданом, в котором одежды на все лето. Это месть ее за то, что недавно у Юли был первый привод в полицию за мелкое хулиганство. Своровала цветы в киоске, а потом долго бежала по дворам и узким улочкам, улепетывая от хозяина цветочной лавки, который, быстро сориентировавшись, вызвал мусоров, что Чикину в одном из дворов поймали с букетом в одной руке и с сигаретой в другой. Мать на нее, конечно, долго орала, но быстро простила, узнав, что цветы для их классной руководительницы, которая из колледжа увольняется. Но без наказания не обошлось. Лето в деревне. Спасибо, мамуля. И за петуха, орущего, и за ужей, растоптанных. Во дворе у бабули было много цветов, которые теперь Юле бы не пришлось воровать, чтобы принести их кому-то в подарок. По утрам она часто присаживалась на корточки и долго-долго наблюдала за тем, как пчелы опыляют цветочные маковки, размышляла о том, каково быть жужжащей пчелой и каков на вкус нектар. Такой же ли сладко-приторный, как клубничное варенье, или липко-тягучий, как мед? От недостатка здорового общения с людьми своего возраста Юле казалось, что у нее едет крыша. А у бабушкиного дома на самом деле крыша ехала, второй этаж косой совсем, неприглядный и неустойчивый. Там окно одно с выбитым стеклышком, в него всегда осы залетали, образуя на чердаке тайное вечере. Чикина всегда хвалилась, что никого и ничего не боялась, но, когда родитель просил слазить на второй этаж, чтоб оттуда белье достать, уходила в гранитный отказ, только заслышав опасное жужжание. Почему-то в голове картина с детства сохранилась: пчелы — хорошие, мед делают, осы — плохие, кусаются. Чикина старалась себя занять всем, чем только могла. Находила в глухой бабушкиной самодельной библиотеке книги и листала в них страницы, пытаясь прочесть. Дрянное дело. Глаза в кучу, строчки перед глазами плывут, солнце печет. Чикина плотнее на короткую стрижку панаму натягивала, затылок чесала от уже наклевывающихся солнечных поцелуев красных, пыталась вчитаться. Делала выводы, что Тургенев слюнявый слишком, а герои у него только и делают, что страдают, она еще с «Му-му» в школе запомнила, а у Бунина любовь у Мити так и не вышла, как и у Чикиной с глубинным погружением в написанное. Ей больше нравилось самой себе гадать по страничкам: закрывать глаза крепко, загадывать два числа — номер страницы и номер строки — и читать предсказания. Всегда попадался бред бессмысленный, но однажды она так нагадала себе на здоровый сон и в следующее же утро не проснулась, когда соседский петух рвал глотку. Днем она гуляла по поселку, исследуя местность. Ничего с детства не изменилось, все также: поля широченные со стогами сена посередь них, большими и, наверное, мягкими, с лесами, полными комарья, в них Юля ни ногой, только если ну очень захочется земляники, улочки еще уже, чем в городе, и дома с покосившимися крышами, видимо, в СНТ на такую архитектуру у местных культ. Вечерами она помогала бабушке поливать грядки, ходила с лейкой, жестяной, тяжелой и громоздкой, половину ног себе обливала, пока пыталась овощи водой напоить. А потом слушала радио на кухне с бабулей, которая что-то, по своему обычаю, готовила. Чикина вздыхала часто, вслушивалась в слова старых песен и не понимала, почему по приемнику не могут лично для нее включить Дайте танк. От огромного количества кроссвордов, решаемых на ночь глядя, раскалывалась башка, но смотреть на радостные глаза своей старушки, когда они вместе разгадывали целую страничку, было дороже больной головы. В деревне скучно жуть. В деревне скучно жуть до того момента, пока бабушка не решает сводить внучку к соседке, живущей ближе всех к желтому полю и дальше всех от Чикиных, пить парное молоко. У этих соседей, в гости к которым Юля не ходила, наверное, никогда, двора почти не было. После дома, сухого и горбатого, как сама его хозяйка, у них сразу была калитка, выводящая жильцов на желтое поле ржи. Если в него лечь, тебя не сыщут ни в жизнь. А еще с такого двора очень удобно выводить корову на прогулку. Поэтому Буренка здесь жила в довольстве и заботе. Чикина лениво наблюдала за тем, как бабули лепечут между собой на своем старушечьем, широко размахивала руками и смотрела корове прямо в глаза, пытаясь предугадать ее мысли за минуту до, как из нее начнут цедить молоко. — Юль, точно подоить попробовать не хочешь? — оборачивается Юлина бабушка, встречая отрицательное мотание головой. — А ведь ко мне внучка приехала, представляешь? — говорит уже другая бабушка, обращаясь к Юлиной, седые пряди на лице поправляя. — Никогда ее родители сюда не привозили, далеко все-таки от меня перебрались, а тут на вот, как щенка, на радость бабушке подбросили. А она ведь, знаешь, приехала городская и за пару дней доить Буренку научилась. Ну не золото? Кир, — кричит уже в сторону дома, — Кира, гости пришли, слышишь? Юля глаза округляет. В ее богом забытом поселке, в котором она уже трижды себя похоронила за две недели, появилось новое лицо, скорее всего, ее возраста, которого она вдобавок не видела ни разу. Почему не видела? Пряталась? От Юли Юле назло пряталась? Или просто Чикиной не хватило смекалки дотащить свою пятую точку до дома у поля, который всегда казался таким уютным, но пустым? На крыльце появляется чудо. Глаза кулаком потирает, видно, недавно проснулась, потягивается, зевает во весь рот. Волосы платиновые, туго в пучок забранные, под губой пирсинг, сияющий на солнце, на правой ноге большущая загогулина, такая, о какой любой себя уважающий человек мечтает, только вот такое тату состояние стоит. У Чикиной челюсть отвисает. Этой Кире, еще незнакомой, но уже уважаемой, не место в этой глуши от слова совсем. — Всем доброе утро, — с покер фейсом произносит, спускаясь по ступенькам в своих щелкающих по пятке шлепанцах, и не подходя ни к кому на нее смотрящим, следует к Буренке и гладит ее по мокрому большому теплому носу. — Сейчас доить тебя будем, что смотришь? — с нежностью. У Чикиной от незримой любви к новому человеку, который избавит ее от смертной тоски, чуть ноги не трясутся. Ступни сами ее несут к девушке, которая так не подходит под деревенскую местность. Ее за руку хочется схватить, жать ладонь в рукопожатии и рассказывать до сухости в горле, как ей было невыносимо в одиноком СНТ, где десять дачников, все знакомые между собой, копают грядки. Она почти так и делает. — Слушай, а покажи, как ты это делаешь? — скороговоркой, в Юлином стиле. Карие угольки утыкаются в лицо Чикиной, оценивают с секунду, а потом к ее неприкаянно висящей правой тянется чужая ладонь. — Кира, будем знакомы. Не ссы, ща всему обучу, — говорит легко и на подъеме, жмет руку по-простому, улыбается уголком рта. А Юля уже прямо сейчас в лужу. Этим летом, чувствует, ей больше не придется скучать. Медведева на своем доступном языке показывает Чикиной технику доения, рассказывает, что соски нужно зажимать между большим и указательным, сначала сверху, а потом давить и вниз тянуть. Теплая струйка стекает в подойник, от звука которой Юля немного вздрагивает. Свободной рукой Кира гладит животное, благодаря за дары. Она снова повторяет свои движения ладонью, выцеживая еще и еще. Юля наблюдает завороженно, движение Кириных рук хочется повторить. С таким учителем и доить в первый раз не страшно. Медведева будто слышит ее мысли, предлагает первая: — Может, попробуешь? — глаза со смольной радужкой на Юлю поднимает, подмигивает. На душе как-то радостно и задорно. Чикина присаживается на корточки, повторяет за Кирой и гладит Буренку по боку, на что та недовольно вздергивает коротким хвостом. Юле боязно немного корове боль причинить, она осторожно вымени касается, кажется, что делает все также, как Кира, но молоко не идет. Медведева сверху Юлиных пальцев свои кладет, заставляя ту чуть сильнее надавить. Успех, молоку быть. Чикина улыбается во весь рот, радуясь своим продуктивным начинаниям в отрасли доярок, а Кира смеется у нее за спиной. Та тоже в приятном предвкушении общения с человеком ее молодого круга. Они набирают полведра, несут к своим бабулям, следят за тем, как Кирина бабушка через марлю цедит напиток. От него пар, запах такой ему свойственный, живот на автомате скручивается от голода. Юля никогда бы не подумала, что может оголодать от одного только вида на белую густую субстанцию. Стакан с Кирой они выпивают на брудершафт, смеются обе, взглядами друг в друга стреляют. У Юли над губой появляются молочные усики, Кира тыкает в них пальцем и смеется с такой глупости, за живот хватается. Юля утирает губы и тоже смеется. Парное молоко, Кира и все лето еще впереди. Вчетвером за маленьким столом на улице они едят бутерброды, которыми так любезно угостили семью Чикиных. За непринужденной беседой двух поколений Юля узнает, что Медведева в поселке уже неделю жопу просиживает, от жары в доме прячется, спит в самой темной и прохладной комнате до обеда, бабушке массаж плеч делает, холит и лелеет, Юлина бабушка на этом моменте особенно возмущается. Они улыбаются много, а Чикиной уже не терпится увести новую знакомую с этого утреннего заседания куда-нибудь далеко и надолго. — Спасибо большое за теплый прием, ваша Буренка — прелесть, — лыбится Юля, нос, вздернутый, тыльной стороной ладони утирает, смотрит в упор на Киру, ловит ее взгляд на себе. На чужих губах тоже растекается плавная улыбка. — Пойдем? «Пойдем». И сколько в это слово вложено. Кире перед таким сильным словом не устоять. Или перед новой знакомой? — Пойдем, — поднимаясь из-за стола, повторяет Кира. — Спасибо, ба, — целует в седую макушку и удаляется вслед за Юлей, которая уже вприпрыжку выходит за калитку. — Ты животных любишь, да? — первым делом интересуется Чикина, смотря на острые бледные коленки, еще не успевшие быть поцелованными палящим июньским солнцем. Параллельно исследует чужое новое лицо с грубоватыми чертами, резными скулами, шрамами на бровях, но при этом с добрыми глазами, которые, Юля уверена, могут светить ярче огненного светила. — Да. Пиздец. У меня в городе щенок. Серый такой, дружелюбный, каждый раз пальцы мне облизывает, стоит мне его только на руки взять, — Кира щурится на солнце, чихает громко, на Юлю смотрит-смотрит, ждет. — Будь здорова. — Кстати о здоровье, — умело подводит Кира, хитро улыбаясь, — я всегда мечтала быть ветеринаром. Справедливым, без взяток, реально животных любящим, ну с шапкой такой белой, конечно, как у Айболита. Я даже бороду не против такую же отрастить, — смотрит на Юлю, ошарашенную немного таким фактом, прыскает. — Смеюсь я. Просто Айболит крутой. Бля, прости, хуйню несу, у меня такой дефицит общения за последнюю неделю объявился. — О боже, ты представить не можешь, у меня тоже, — трясет за плечо Киру Юля, горящими глазами в чужие заглядывает. — Я думала, я сдохну нахуй в этой жаре и в этой скуке. Да, окей, в целом я находила, чем себя занять, но ощущение, что попала в день сурка. Айболит — крутой, не спорю. И вообще, быть ветеринаром круто, я тоже все детство мечтала кошечек с собачками спасать. А потом мы кошку усыпили, она умерла на глазах у доктора, вскрикнула в последний раз и в глаза ему прямо в этот момент смотрела. Я вот так подумала, что видеть чужие смерти не хочу. Особенно животиных. Их жаль пиздец. Ты, кстати, видела ужей здесь? А петуха слышала? Он ваще спать не дает, урод. Медведева слушает, Медведева впитывает, Медведева не может поверить в счастье, что такое болтливое существо идет рядом и взахлеб перескакивает с темы на тему. Не может поверить, что Юля тоже ветеринаром хотела быть, не может поверить, что лето у нее будет, действительно, увлекательным. Они обе здесь до конца августа. Обе заложницы этого СНТ. Заложницы бабушек, петухов, стрекоз, молока, пота по лопаткам, шлепанцев, полей, пекла, панам. Заложницы друг друга. Последнее устраивало больше всего. Юля показывает Кире, какая у той может выползти улыбка на губах, пока Чикина играет на скрипучем баяне, найденном на закромах чердака. На Юлин чердак они забрались под Кирины уговоры о том, что осы совсем не страшные и не кусаются, если их не трогать. Заслышав подобную игру на музыкальном инструменте, факт о том, что не страшно и не тронут, становится двояким и ненадежным. Но Медведева желтых полосатых точно не боялась, поэтому в случае чего заслонит собой. Кроме отнюдь не мелодичных звуков допотопного баяна они разговаривает о жизни за пределами поселка. Юля рассказывает, как спиздила цветы, за что была наказана мамой и отправлена сюда. Хотя какое тут наказание, если мать сама ее настолько ограничивает в бюджете, что даже на несколько розочек темно-красных не хватает? Кира улыбается. Тоже рассказывает. — Я вообще из Нижнего. Бабушка к нам сама всегда приезжала, а в этом году у меня проснулась какая-то любовь ебнутая и тоска по деревеньке. Я здесь в последний раз была, наверное, лет 12 назад. Вспомнила, что тогда у нас песочница была маленькая самодельная во дворе. Еще помню, как ходили по лесу и собирали грибы крупные такие. В Нижнем лето скучное, городское, асфальтом пахнущее. И плюс, все разъехались по югам и по делам. Я сама себе режиссер, поэтому за 500 км махнула сюда. — Наверное, сначала думала, что зря? — ухмыляется Юля, под голову баян подкладывая вместо подушки, слушает. Под потолком жужжат противные осы, бьются носами о деревяшки, смотрят на Юлю устрашающе. Но Чикиной не страшно сегодня с ними вовсе. Сегодня она с Кирой, которая каждую голой ладонью за нее прихлопнет. Которая пахнет Волгой и Окой нижегородскими, пахнет свежестью от футболки, оставленной на ночь сохнуть на зябком чистом воздухе. Пахнет смелостью и азартом. И новым чем-то в жизни Юли. Новым и манящим. — Не, не думала, что зря. Ну, по крайней мере, первые дня три не думала, потом уже тяжелее стало, — Медведева переводит взгляд со своих пальцев, которые ковыряла безбожно, на короткий светлый ежик, примостившийся сверху на баяне. От Юли пахло легкостью, инфантилизмом, молоком и конфетами. У нее глаза голубые, зрят с любопытством, с прищуром, под таким взглядом невольно стыдливо становится. Под таким взглядом Кире нравится. — Ну сейчас точно уверена, что не зря. — Уверена? Мы знаемся от силы пару часов. Или совместная работа доярками и игра на баяне настолько сближает? — Кира под Юлиным взором, как орешек, который вот-вот сщелкнут. — Давай, когда точно буду уверена, еще раз повторю, — чуть тише произносит Медведева, пиная шлепанцем Юлину ступню. — Я запомню, — на Юлином сонном лице улыбка веселая и умиротворенная. Она запомнит. На чердаке, который Юля всегда обходила стороной, с Кирой в Чикину ни одна оса не посмела всадить жало. С этого дня их будни наполняются жизнью и с каждым часом все более растущим чувством привязанности. К концу июня они вместе уходят на речку, до которой пешком около часа. По пути ловят изворотливых ужей, Кира вертит одного в руках, дает ему звучное имя Вован, передает его Юле в ладонь, которая сначала в гримасах страшных лицо кривит, а потом спокойно в руки живность принимает, язык Кире показывает, мол, наебала. Соглашается с тем, что черный продолговатыш рил на Вована похож. На пути к речке к ногам липнут слепни назойливые, от них они отбиваются кепками, Кира белой, Юля красной. В порыве страстной схватки с насекомыми Юля больно шлепает по кисти Киры козырьком, сгоняя оттуда чудовище. Та виду не подает, а запястье трет, разгоняя кровь. — Бля, прости, — кричит истошно, к руке Медведевой подрывается, дует на место ушиба, щеки раздувает, лицом краснеет. Кира смеется с умильной и кепку той на глаза плотнее натягивает. На берегу они устраивают пикник. Бутеры, бутеры, бутеры, водичка из колонки, бутеры, о, конфета, растаявшая. Она прямиком из Юлиного рюкзачка. Хранила там на особый случай, видимо, он наступил. Вода в речушке еле теплая, бодрящая, мутная и зеленоватая. Кира заходит первой, шорты свои плавательные под ягодицы самые закатывает, почву прощупывает. И зачем ей тогда они по колено, если вон как закатала? Чикина смотрит на бледную спину в спортивном топе с берега, тростинку в зубах перекатывает, думает, что такую осторожную обязательно надо испортить. Подрывается с места, бежит, молниеносно в воде оказывается, прыгает большими шагами в сторону Киры, воду вокруг себя разбрызгивает, плещет. Кира даже не успевает обернуться, как ее в спину толкают две тонкие руки, и в следующую секунду она уже с головой под мутной водой. Юля смеется заливисто. — Чикина, блять, — хватая воздух ртом, хрипит вынырнувшая Кира, запрокидывая пряди растрепавшихся волос назад. — Я не планировала голову мочить, ты в курсе? — В курсе, — хихикает Юля и, жопой чуя приближение опасности, делает несколько шагов назад. — Тебе пиздец, — сквозь зубы. Момент и Юля тоже погружается под воду под крепкими руками подруги. Тушите свет. Спасайте утопающих. Жесткое рубилово под водой не имеет конца. Юля цепляется за Киру, которая не позволяет ей из-под воды показаться, выныривает, выпускает изо рта той в лицо струю воду, смеется, снова оступается на достаточной глубине, руками чужими топится, снова выворачивается, по Кириным конечностям из воды выбирается, кусает ту за выпирающее плечо легонько, пытается Медведеву забороть, на плечи чужие своими ладонями давит всем телом, топит. А Кира не топится, стоит нерушимая, как скала, Юлю за талию с себя стаскивает и легко от себя отбрасывает на воду плашмя спиной. Чикина момент ловит, руками театрально взмахивает, спиной о воду приземляется больно. Теперь точно Кире отомстит. Под воду уходит, тело концентрирует, чтоб со дна не всплыть, начинает воздух из легких выпускать, чтоб по поверхности воды пузырьки образовались, замирает, отсчитывает секунды. — Юля, бурл, бульв, бурхв, — доносится сверху, наверное, что-то на испуганном и обеспокоенном. Вслед за этими словами под воду погружается чужое тело, руками широко размахивающее, как акула пастью. Своими клешнями Медведева быстро нащупывает Юлину руку, прижимает к себе накрепко, всплывает. Вынырнув, обе воздух ловят, все еще нос к носу. Глаза у Киры в Юлиных утонули, сначала в правый голубой стреляют испуганно, потом в левый, за плечи держит, боясь, что та снова якорем на дно уйдет. — Ты как на такой глубине потонуть сумела? — спрашивает сипло Кира, светлый ежик на чужой голове ладонью тормоша. У Юли в глазах хитринки и смешинки, в груди беспрестанно бьющееся сердце, сейчас так близко находящее к Кириному, такому же в быстром биении заходящемся. — А я и не тонула, — Чикина улыбается растерянно, ожидая, что своей глупой шалостью могла Медведеву задеть. — Мне хотелось проверить, насколько быстро ко мне прибежит накачанный загорелый спасатель на помощь. — Пиздец, дурная, — только и говорит Кира, не обижаясь, а, наоборот, радуясь, что Чикина не наглоталась воды. — За загорелого и накачанного спасибо, конечно, но я пока не загорела ни на дюйм. Ты, кстати, зачем кусалась? — Я оса, — расплывается в улыбке Юля. В руках Кириных тоже расплывается. В лете этом горячем расплывается. Кира смеется и щелкает Чикину по носу. Они устраивают заплыв, кто быстрее до другого конца берега. Почти вровень приходят. Еще долго ерничают, выясняют, кто на секунду быстрее был. На берегу Чикина случайно все путает и мажет спину Кирину кремом не «от» загара, а «для». А потом долго извиняется и прячется за кустами, в воду снова вбегает, смеется, предлагает бутербродами рану душевную загладить. — Да ты ж сама сказала, что загореть хочешь. — Не говорила! У меня загар алкаша, вся спина теперь красная будет, — причитает Медведева, пытаясь через плечо за спину заглянуть, на Юлю зло поглядывает. — Я специально солнца избегаю, знаешь ли. Кира строгая иногда, иногда вредная, иногда такая, как Юля, инфантильная, иногда серьезная, иногда простая до невозможности. С Чикиной почти всегда веселая. И на душе с Чикиной почти всегда весело. А иногда с ней на душе что-то теплится назойливое и надоедливое, что-то, что Кире понятно и ясно, как день. Что-то, что двигает к Юле чаще прикасаться, чаще задерживать взгляд на пшеничном ежике, на выбритом затылке, на мимических морщинках лба, на обкусанных ногтях. Представлять, как те могут в плечи впиваться. Они сколько знакомы? Неделю? Может, полторы? Медведева, откуда такие мысли? Они вместе смотрят на Кириной даче допотопный телевизор, который читает только кассеты. Ими пересмотрены все серии Ералаша, еще черно-белого, «Москва слезам не верит» — трижды, потому что Кирина бабушка этот фильм особенно любит. В комнате, которая выделена для Медведевой, и вправду темно, прохладно, в окне густые ветви яблонь, прикрывающие от солнечных лучей. Можно свеситься из окошка и яблоко зеленое кислое сорвать. Потереть и Чикиной вручить, чтоб та хрустела им жадно, продолжая в Киру и дальше своими хитринками впиваться. От скуки Юля вслух зачитывает Кире главы из книжки того самого сопливого Тургенева, а та слушает, слушает, вникает, думает, что Чикина во всем права. А еще думает, что у Юли голос такой дикторский, ей бы в новости ведущей. Думает, что могла бы ее слушать вечно, и вообще не важно, что бы она читала Тургенева или рецепт аптечный. — Вечером я хочу тебе место одно показать, — перебивает чтение Медведева, на кровати потягивается, на Юлю, на полу распластавшуюся, поглядывает. Та кивает, глаз от книги не отрывает, но Кира подмечает, как у любительницы приключений дергается уголок губы. Юле место понравится, и в этом Кира уверена на все сто. Месяц на небе сияет ярко, но одиноко. На него Юля смотрит, пока ждет у калитки Киру. Что за особенное место она хотела Юле показать — непонятно, ведь Чикиной казалось, что она успела изучить все особенные места, какие только были в их маленьком СНТ. Медведева выбирается из дома на цыпочках, с термосом, с двумя курточками дедовскими цвета хаки. Всегда осведомленная тем, что Чикина даже в ночную прогулку натянет на себя только легкую футболку. — Нам туда, — подходя к Юле, роняет полушепотом Медведева и указывает пальцем вглубь желтого поля ржи. — И че там может такого быть? — усмехается Чикина, упирая взор в широкое-широкое поле, которое в темноте даже немного пугало. — Пойдем, — тянет за руку Медведева. Юля слушается. Ступает за Кирой шаг в шаг. Смотрит на то, как та держит ее за тыльную сторону ладони, думает с секунду, и переплетает пальцы. Буквально сразу боковым зрением видит, как у Медведевой желваки заходили ходуном. Юлю приводят к полуразваленному деревянному помещению на самом краю поля, если идти вдаль от деревни. Этот домик Чикина видела пару раз вдалеке, но необходимости его посетить не находила. Ветхие балки, худая крыша, теснота, а под ногами и вообще везде стоги сена, но в куда большем количестве и размере, чем она встречала на поле. Кира плюхается на сенную прослойку прямо посередь помещения, не углубляясь в угол или, наоборот, ближе к выходу. А потом Юля поднимает глаза и видит, что дырка в крыше именно над Медведевой, а за крышей небо, а на небе звезды. От такого вида у Чикиной моментально начинает кружиться голова. — Садись, — хлопает рядом с собой Медведева, смотрит взволнованно, пальцами неприкаянно хрустит, будто на первое свидание пригласила. Юля садится, щупает сено под собой, оно, действительно, такое же мягкое, как она себе и представляла. А еще Кирина рука была мягкой, когда они к сеновалу пробирались сквозь рожь и траву, где по пояс, где по икры. Чикина усаживается поудобнее, голые ляжки колет сухая трава, она ее рукой подминает, гладит, оглядывается еще раз. В этом месте пахнет по-настоящему деревней и по-настоящему летом. Утренней росой, осокой, лошадьми. Юля поворачивает голову в сторону Киры, которая смотрит выжидающе, ждет комментария, отзыва, отклика. Ждет, пока Юля в нее влюбится. Ждет, готова ждать столько, сколько придется. Чикина под этим взглядом краснеет. Она сейчас с Кирой на сеновале, они одни. Никаких бабушек в огороде или в соседней комнате. Никаких посторонних соседей, которые всегда поглядывают странно и с желанием порыться в чужом нижнем белье, а потом пускать слухи. С Кирой наедине интимно. Соседей с ультра-советскими взглядами тоже понять можно было. Кира с Юлей со стороны выглядели вдвоем, как самая лютая ЛГБТ пропаганда, как самые непристойные и грязные лесбиянки, как живое воплощение ножниц. От подобных мыслей, читаемых в глазах прохожих, хотелось блевать. На самом деле со стороны Кира с Юлей выглядят, как воплощение самой легкой и невесомой симпатии, которая искрила и билась в их сердцах, подавая своим хозяйкам сигналы. Как воплощение самого теплого и знойного лета в деревне. Как воплощение только зарождающейся и распускающейся любви. Юля за собой интерес к Кире стала подмечать, как только увидела ту на крыльце, зевающую и с татухой на половину бедра. Подмечала, как та убирает с лица выбившиеся светлые пряди, замечала, с каким теплом рассказывает о бабушке, о том, как она по ней скучала круглый год в своем городе, видела, что у Киры родинки на спине, в которые хочется тыкнуть пальцем, думала, что ее хриплый голос ей очень подходит. Медведева восхищала, когда мазюкалась в грязи, копая для бабушки землю под картошку. Восхищала, когда пачкала губы клубникой, сорванной с Юлиной грядки. Восхищала, когда злилась и материлась сквозь зубы. Восхищала, когда смотрела долгим и заинтересованным взглядом чернильных глаз на Чикину во время чтений. Когда выныривала из воды. Когда хрустела пальцами и шеей. Когда ковырялась с приставкой, чтоб всунуть туда кассету. А сейчас сидела рядом с Юлей, восхищала лишь своим нахождением рядом. Коленями острыми тоже. Сидела рядом мечтающая о Юлиной влюбленности, не подозревающая, что она уже взаимная. — Это мое место силы, — шепчет одними губами, в дыру в потолке показывает. На темном небе россыпь звезд, сияющих, ярких, тусклых, далеких, маленьких, разных. Юля сначала смотрела лишь на тонкие пальцы и только потом на небо. На сеновале с Кирой крыша поехала, как крыша бабушкиного дома. — И ты меня сюда не водила раньше? — наигранно обиженно произносит Чикина, пытаясь сфокусировать взгляд хоть на одном далеком сиянии. Слева тоже сияние. А сердце чувствует приближение чего-то. — Юль, я точно не зря сюда приехала. Теперь уверена на все двести. Сердце прогнозы верные строило. Чужая рука ползет к Юлиным пальцам, касается легонько, пальцы переплетает. Чикина выдыхает глубоко, она как героиня сёдзе-манги, в которой в подобной сцене каждая страничка исписана капсом словом «ту-дум». Цветочные маковки пахли также, как Кирины волосы после речки. — Я тоже. Я тоже не зря. Кира смотрит на Юлю и не может поверить своим ушам и глазам. Чикина красная от макушки до пят, видно даже в темноте. У нее личико милое, иногда забавное, иногда грустное. И каждая эмоция на ее лице особенная. Чикина читала для нее Тургенева, в душу лезла со своими расспросами про личное-непубличное, в лес водила свою любимую землянику собирать, заставляла треники натягивать, чтобы комары не искусали, показывала пальцем на петуха, что каждое утро был предметом Юлиных мечт о кровавой расправе. А еще Юля улыбалась. Так улыбалась, что у Медведевой сердце щемило и ком к горлу подступал. Так улыбалась, что желание о бесконечном лете рядом с ней возникало само по себе. Юля восхищала ежиком своим растрепанным утренним, своими локтями в ссадинах, привычкой быстро говорить без остановки, розовыми пятками. Восхищала, когда умудрялась достать где-то в бабушкиных закромах старую-старую Корону, от которой все легкие в пыль, но зато где-то глубоко и далеко среди узких улиц курить их, таким трудом добытых Юлей, было важнее, чем здоровье собственных дыхательных путей. Восхищала, когда Юля сонная провожала Киру до «середины», а потом разворачивалась и еле плела ноги. Восхищала, когда кусалась в воде от переизбытка то ли чувств, то ли шалости, когда пальцами касалась Кириных родинок, будто пересчитывая их. Восхищала, когда сидела рядом с Кирой на сеновале и, кажется, признавалась во взаимной симпатии. Медведева смотрит на Юлин профиль, на линию челюсти, на красивый аккуратный подбородок, на молочную кожу щек. В такую милую хочется поцеловать. Кира решается. Кожа щеки под Кириными губами мягкая, намного мягче стога сена, намного мягче подушки, на которой она спит. Юля поворачивает краснющее лицо в сторону Киры, смотрит завороженно и с вызовом, смотрит на губы тонкие с пирсингом на нижней, и все разумное улетает к ебеням. Юля первая прижимается к чужим губам. Больше не чужим. Прижимается и не может угомонить беспокойное сердце. Кира отвечает. Нежно размыкает Юлины губы своими, целует без напора, аккуратно, реальность плывет. На своей шее она чувствует ладонь Чикиной, чувствует, как ее приглашают на поцелуи лежа, подталкивая на спину. Чувствует, как чужой пылкий язык облизывает ее губы. Губы у Юли на вкус, как ее любимая дикая земляника. Даже слаще. Сеновал для обеих становится местом силы. Они устраивают там дни чтений, дни чаепитий из термоса, выгуливают дотуда Буренку, ставят там друг другу метки и клянутся, что даже когда лето кончится, то, что между ними, не обретет конечной точки. — Приглашаю целоваться, — перед входом в домик произносит каждый раз Чикина, утягивая за собой Медведеву, и без страха роняет их обеих на мягкую сухую постель. Надо ли говорить о том, что место для поцелуев постепенно терпит апгрейд? Надо ли говорить, что у Юли на вкус, как земляника, не только губы? Под телами сухие колкие травинки, лезущие там и тут, но зато такие же желтые, как поле ржи, как Юлины волосы, как выцветающие засосы под Кириными ключицами. — Ты подарила мне лето, — говорит Юля, оголенным плечом прижимаясь к такому же оголенному и прохладному, переплетает пальцы и поднимает их руки вверх, оставляя перед взором их и ночное небо. Крутит, любуется, улыбается. — Ну фактически лета я тебе не дарила, — смеется. Тоже улыбается и тоже любуется. — Если только лето, в котором ты незапланированно не скучаешь. В деревне скучно жуть. В деревне скучно жуть до того момента, пока бабушка не решает сводить внучку к соседке пить парное молоко, где она встречает человека, показавшего, какой апгрейд может претерпеть место силы. У Юли появилась причина срывать цветы с бабушкиной клумбы и дарить их одному единственному человеку, не воруя. У них впереди все лето. И вся жизнь.