The empty-hollow jealousy

Со Чанбин узнаёт подъехавшую к дому машину по шуму её колёс. Он поднимается с тканевого кресла, и плед, которым он укрывал свои колени, кулем падает на пол. Руки не тянутся, чтобы его поднять. Ждать перед рождественским праздником любимого человека дома — это большое счастье. Раньше Со мог об этом только мечтать. Он никогда не верил, что с ним может что-то подобное произойти; всю молодость ему довелось провести в одиночестве, пока все друзья вокруг искали совместное жильё для гнездования и готовились к бракосочетаниям. В один только период университета Чанбин побывал на четырёх свадьбах и стал свидетелем трёх истинных пар, одна из которых его потом долго приглашала к себе за рождественский стол как вечно неприкаянного и никому не нужного. Находиться на счету «вечно неприкаянного и никому не нужного» Со Чанбину вообще было в привычку: он выступал в качестве хорошего дяди-крестника всем детям друзей и тихо вздыхал, даже не надеясь переквалифицироваться однажды в категорию отцов. Это было грустно, но кому-то в мире должна была достаться судьба одиночки — таковая, собственно, и преследовала Чанбина долгие-долгие, почти бесконечные годы, пока в один день на него не ниспослали вдруг благословение. Благословение это, правда, оказалось чересчур уж сильным, серьёзным и вечно занятым. Прямо как и сейчас, оно встало перед ним огромной горой — попробуй сдвинь, и подуло на лоб, смахивая упавшие на него пряди отросших волос и привлекая к себе внимание — нахально, смело, в стиле большинства альф. Мир Чанбина тогда пошатнулся и на место своё с тех пор так и не вернулся. Всё стало понятным в тот день с самых первых секунд, и ощущение это было один к одному таким же, как его описывали те, кому довелось встретить своих истинных: в груди щёлкнуло, обдавая всё тело почти лихорадочным жаром, и суставы на пальцах свело. Ошибки в той реакции быть не могло. Со Чанбин никогда прежде (даже приблизительно) не чувствовал ничего подобного; его сердце вспомнило, что оно имеет свойство, согласно природе, биться для кого-то, и забилось, словно освобождённое. Это был один из самых лучших моментов его жизни. Очень явственно возвращался он в него каждый раз, стоило любому воздуху обдать его лоб, однако сейчас над Чанбином для таких тёплых воспоминаний слишком властвовала ледяная злость, намертво рушащая всё, долгими месяцами до этого выстраиваемое. — Ты опоздал, — сурово цедит он и обходит альфу, намеренно задевая его плечом. — Впрочем, спасибо, что вообще пришёл. От него пахло знакомыми уже омегами. Ëнбоком и Минхо. Сладкий и кислый мармелад. Разнояйцевая двойня, что с них взять? И слава богу, что разнояйцевая, кстати. Обладай они одинаковым запахом — Чанбин не выдержал бы его двойную концентрацию на Чане. Его Чане. — Бинни, — тянет ласково тот, — ну не злись на меня… Ты ведь знаешь, что мы закрываем эту долбанную субсидию всем финансовым отделом. Гендиректор достал уже ездить по ушам — я срываюсь на своих подчинённых, как зверь, из-за этого. — Ага, — отмахивается от него Чанбин, ладонью посылая куда подальше, и шуршит бумагой для выпечки. Нет, ему не было безразлично, что у Бан Чана происходило на работе. Ни в коем случае. Он знал поимённо каждого его подчинённого и всё начальство по лицам, но обиде свойственно творить страшные вещи с людьми и их отношениями. И именно это она сейчас делала с их отношениями в том числе. Бан Чан поднимает с пола плед и вешает его на мягкую спинку кресла. Они жили в большом двухэтажном доме с просторным холлом, который служил им сразу всем: прихожей, гостиной, кухней и столовой. Пространство было визуально поделено по секторам, но не разделено никакими стенами и перегородками, поэтому замеревший у кухонного острова Со с лёгкостью видел, как по-диагонали в гостиной топтался Бан Чан. Он злился на него, и из-за этого в его запахе выделялась особенная спёртость, сбивающая с ног. Он, правда, не понимал, как Чан мог так поступить с ним. План на этот вечер был таков: Бан Чан (без запахов двух омег на себе) приходит со своей проклятой работы раньше, чем в девять вечера, они наряжают новогоднюю ёлку, которой выбрали место в центре холла, раскладывают под ней подарки, делают заготовки к завтрашнему праздничному ужину, спят и на утро едут завтракать в новомодный ресторан с родителями, где неделю назад зарезервировали столик. Между этим (без запахов омег на Чане!!) было бы неплохо потрахаться ещё, но это просто верх всяких мечтаний, конечно. Чанбин три раза раскатал и закатал губу обратно. — Я вот думаю присыпать правую половину печенья мышиным ядом немножко, — язвит он сквозь свою улыбку одним уголком рта, — и скормить её завтра под шумок тебе. Запьёшь молоком — ничего не заметишь. — Не слишком ли ты ко мне жесток? — Подходит Чан к острову медленно, замирая напротив раскладывающего на противень тесто мужчины, и упирается предплечьями в белый мрамор. — Всё по заслугам, любимый. «Да воздастся каждому по делам его!» Читал Библию, надеюсь? Смех Бана — это ещё одна из причин, почему у Чанбина год назад пошатнулся мир. Этот звук был создан ангелами, скорее всего, и ничего прекраснее никому не удастся воссоздать никогда: шедевры не терпят повторений. — Чтобы читать Библию на досуге, мне надо было заканчивать, как тебе, нетипичному, филологический. Но я, насколько тебе известно, финансист. — Ты просто антихрист, — закатывает глаза Со и показательно перекрещивается от левого плеча двумя пальцами, перепачканными в шоколадном тесте. — Вау, я и впрямь могу наблюдать за твоими кривляньями вечность, — влюблённо произносит Чан с тёплой улыбкой и подпирает щёку ладонью. Вот они — запрещённые приёмчики во всей своей красе. Не будь Чанбин так сильно обижен, как он был обижен сейчас, они бы на нём уже сработали, но он не может пересилить себя. Чан клятвенно обещал ему, что они проведут полтора дня вместе — Чанбин ради этого закончил писать публицистическую статью на тему анархизмов ещё вчера, хотя по срокам мог себя не торопить вплоть до следующего года. Ну, то есть, десять дней точно. Они действительно планировали провести этот вечер вдвоём. — Не надо на меня так смотреть, — хмуро проговаривает он спустя секундную заминку, — я тебя до сих пор не простил. — Ничего, Бог простит. Иди сюда. Бан Чан огибает остров, и оказывается рядом, обнимая Со Чанбина сбоку, и прислоняется к его виску тёплыми губами. Не поцелуем, а так — просто, словно проверяет температуру, словно его губам там самое место. В нём вообще было очень много вот этого: ласки, нежности, заботы… Ему бы омегу-семьянина, по-хорошему — кого-то, кто смог бы выносить трёх-четырёх их детей, и график работы пять на два, а не семь на восемь, где восемь — это такой же несуществующий день недели, как его отдых. Он слишком перерабатывал. А ещё ему бы, по-хорошему, метку Чанбина на себе. Ну потому что достал пахнуть не им. — Ты правда собираешься меня морозить? — Трётся Чан о его висок теперь носом. — Я ведь замёрзну насмерть без твоей любви, Бинни. Со обожал, когда Бан звал его так в жизни. Это было мягко, это было любимо — в стиле домашнего Чана, оставляющего за порогом всю свою природную суровость и доминантность, будто уличные ботинки. У него вообще хорошо получалось переключаться, а вот у Чанбина — нет. Он снова находится в шаге от того, чтобы простить этого несносного трудоголика-альфу, но терпит крах: по носу бьют омежьи раздражающие запахи, напрочь перекрывающие другой — родной и вечно нужный. Запах свежей зелёной травы. Чанбин злится. — Ну и что прикажешь делать с тобой? А, папочка? — Со специально искажает это обращение в интонации. — Так, кажется, тебя называют твои омеги-подчинённые? Бан Чана передёргивает. Он сглатывает шумно и отстраняется, продолжая держать Чанбина в кольце своих рук. — Было бы неплохо, отморозься ты, малыш, — передразнивает его он. — Оу. Это ты по привычке выдал, потому что так называешь их в ответ? — Чанбин. — Да, папочка? Челюсть Со крепко сведена — на ней проступили желваки. Кожа Чана не касается его тела; он всё ещё внутри этого энергетического поля, теперь отдающего разрядом недовольства, однако напрямую с ним не взаимодействуя. Чанбин поворачивается к нему, избегая прикосновения, и смотрит из-под бровей очень сурово. — Было бы круто, объясни мне ты, папочка, почему от тебя так несёт Ли Ëнбоком и Ли Минхо, что аж дышать нечем. — Было бы круто, малыш, перестань ты себя, как гадина последняя, вести. Чанбин хмурится и толкает Чана пренебрежительно в грудь, заставляя отступить, затем ещё раз и ещё — тот упирается поясницей в кухонную тумбу и укладывает свои большие руки на его бока плотно, притягивая к себе. — Я — альфа, Чан. Я собственник. Я ненавижу, когда от тебя пахнет ими. Была бы воля — прибил бы нафиг, жаль только праздник похоронами портить. Внутренней стороной кисти он трёт по его шее, будто в попытке оттереть грязь, и сводит в недовольстве брови. Его пальцы всё ещё в тесте, и Чан обхватывает их, подносит к своим губам с хитрым прищуром и лёгким поцелуем касается среднего, тут же давая ему проникнуть в свой рот вместе с указательным. Чанбин хозяйничает умело: надавливает на язык, по нему же разводит подушечки в стороны, сводя поступательным движением у корня, и вновь поднимается к напряжённому кончику. Широкая грудь Бан Чана от этого вздымается в глубоком вдохе, и чужие запахи наконец-то выветриваются с его кожи, замещаясь другим — хвойным, тяжёлым, еловым. Не вынимая пальцы из чужого горячего рта, Со опускается по собственному большому до самого упора, слизывая тесто, и смотрит Чану в самые зрачки, когда их губы соприкасаются. — Сахара недостаточно, — произносит он, отстраняясь, и бежит мокрыми пальцами по кромке чужих нижних зубов, ловко после вынимая. — Как я люблю, — произносит тот, натужно выдыхая, и подаётся грудью вперёд, прижимая теперь Чанбина к белому острову позади. — Ёнбок с Минхо тоже знают, как ты любишь? — Блестит Со глазами, имея в виду, конечно, совсем другое, и проходится ещё влажными пальцами по крепкой шее. — Догадываются ли, что их столь обожаемый папочка может всю ночь напролёт стонать под своим альфой, вымаливая у него узел, а? Злобно дразнящий Со Чанбин и поддающийся на это Бан Чан: вот она — верхушка их отношений. Так, по крайней мере, Чанбин всегда думал. Однако сейчас он различает в чужом запахе другое — не менее обожаемое, но совсем уж не к месту возникающее. — Нет, — строго отрезает Со, выставляя перед Чаном указательный палец. — Даже не думай повести сегодня, понял? Насмешка. Вот ответ Бан Чана на строгость Чанбина. — А то что ты мне сделаешь, малыш? — Вступает в игру он, носом поддевая его подбородок, чем побуждает задрать голову. — Мы уже проверяли, я сильнее. — Катись к чёрту. Чанбин хватает его за плечи и разворачивает, бедром прижимаясь к паху, придавливая. Чан закрывает глаза на мгновение, сводя брови, и облизывает губы. — Давай оба честно признаем, что тебе в роли нижнего куда лучше, папочка. Ты классно стонешь, классно принимаешь, классно умоляешь — полный набор. — Заткнись, Со Чанбин, — просыпается в том его природный зверь, буквально рычащий на имени, и обхватывает его шею, сжимая. — Лучше меня нижним умеешь быть только ты. Напомнить? Он дёргает его на себя, не расцепляя под кадыком пальцев, и губами приближается к его уху, нашёптывая грязно знакомые наизусть фразы, которые Чанбин обычно произносил в моменты страсти. — «Ускорься! Чан, ускорься! Я не смогу! Я не дотерплю!» — это позавчерашнее, — усмехается Бан у мочки. — «Не нежничай со мной, чёрт, не нежничай! Грубее, Чан, грубее!» — а это — моё любимое. И ещё, пожалуй, люблю, когда ты жмуришься, потому что не можешь посмотреть мне в глаза — настолько слабый подо мной. Со свистом Чанбин набирает воздуха в грудь, чтобы ответить на всё это, но Чан обхватывает его шею крепче, лишая этой возможности, надавливает, снова заставляя опрокинуть голову и смотрит на его лицо сверху-вниз, выпрямляясь. Властность, весомость, желание — вот что было в его взгляде. Запах настолько резкий, что у Чанбина начинало плыть перед глазами; в попытке отступить он чувствовал себя подвешенным. — Ревнуешь меня, значит, — с усмешкой говорит Чан, играясь на пульсирующей вене пальцами, словно по клавишам фортепиано, окончательно овладевая положением, — не нравится, что пахну другими. Собственник, зверь. Ладно, альфа. Сейчас мы выбьем из тебя эту дурь. Он цепляет его ногтями, подтягивая к себе, и залезает другой рукой в спортивные штаны, очерчивая ткань трусов по их швам, сжимает правую ягодицу грубо, оттягивая в сторону, наверх и на себя. Отпускает. Ползёт рукой по пояснице выше — к боку, на талию. Вдавливает ладонью, пальцами упираясь в позвоночник, принуждая тело по инерции прогнуться. Чан знает, как Чанбин любит. — Посмотри на себя, альфа, — с обесценивающей интонацией проговаривает он, — стоит лишь вот здесь надавить чуть сильней, — подушечки пальцев с лёгкостью находят центральные позвонки — главную эрогенную зону, — как ты мгновенно готов отдаться мне. Кто там хотел сегодня вести? — Ты не расплатишься, — цедит хрипло, едва слышимо Чанбин, закатывая глаза, когда пальцы нащупывают его сосок. — Ты же понимаешь, что я тебя потом отымею, придурок? — Тш, — щиплет Чан его больно, — не люблю, когда ты меня оскорбляешь, находясь в таком уязвимом положении. Щёки Со горят огнём. Этим же огнём горят точки на его шее, в которые по-прежнему впиваются ногти Чана; сосок, спина, бок, ягодица, пах — особенно пах — всё полыхает страшно, стоит почувствовать кожей кожу. Жарко в толстых спортивных штанах невыносимо — пот скапливается под коленками, тонкими струйками стекая по голеням. Чанбин ненавидит и обожает себя в таком положении одновременно. Ему сносило голову, когда в Бан Чане просыпалось это желание проучать и поучать, и он знал прекрасно, что в такие моменты лучшее решение — подчиниться. Так сделал бы омега. Однако Чанбин, вылавливающий на фоне еловых веток запах свежей летней травы, на мгновение трезвеет, и взгляд его отсвёркивает ясностью. — Тебе нравится, — задыхается он, когда Чан сдавливает его сосок между своих пальцев, проводя по нему языком, — нравится, когда тебя называют так. Хватка на шее слабеет, пальцы размыкаются, и Со Чанбин чуть не падает назад, едва удерживаясь на подрагивающих ногах. Он хватается за столешницу острова и дышит загнанно. — Как? Придурком? — Не удерживается Бан от хохмы, пряча за ней правду, и смотрит глазами остро. Чанбин мотает головой, сглатывая, и подходит к нему, вплетая пальцы в курчавые на затылке волосы. — Нет. Папочкой, — выдыхает он в губы. — Мне стоило догадаться раньше. И то ли это близость их тел, то ли умение чувствовать Чана как себя, но Со совершенно точно улавливает, как чужое сердце проваливается куда-то вниз, не сразу возвращаясь на своё законное место. Запах Бан Чана становится беспокойным, и его зрачки начинают бегать быстро-быстро. Чанбин от этого лишь трепещет. Он мажет губами по линии его челюсти, прихватывая зубами мочку, и не понимает, почему на это не следует реакции. Отстраняется. Смотрит недоверчиво. — В чём дело? — Тебе не противно? — Пугливо спрашивает Бан. — Такое не всем подходит, мы это никогда не обсуждали, и я… — Молчи, — прислоняет к его раскрытому рту пальцы Чанбин, и прикасается к ним своими губами тоже, — я не хочу сейчас ничего обсуждать. Я хочу тебя, — а дальше на пробу, чуть зажмурив для уверенности на мгновение веки. — Папочка. Можно? Всеми своими огромными лёгкими Бан Чан на этих словах выдыхает, подушечками крадясь по его шее, словно под длинные волосы или фату, и убирает другой его пальцы со своих губ, кивая мягко. — Можно, любимый. Чанбин целует его, и становится ясным, что катастрофы сегодня не миновать. Он привстаёт на носочки и обхватывает лицо Чана с двух сторон нежно. Кожа под его ладонями знакомая, тёплая, немного сухая из-за пришедших в столицу морозов и, вне любых сомнений, родная; поведи большими пальцами наверх — нащупаешь скулы, опусти — провалишься под них на впалые щёки, соедини — окажешься прямо на массивном кончике носа. Нос у Бан Чана всегда тёплый почему-то, даже когда на улице холода, даже когда его ноги мёрзнут, и именно поэтому Чанбин любил всегда, когда он вёл им по его телу в моменты близости. Это придавало их сексу неуловимой мягкости на фоне преобладающей с обеих сторон властности, делало происходящее значимым, придавало смысла — это нельзя было не обожать. Целовались они обычно лишь перед самым началом, в качестве прелюдии, и поцелуи их были самыми разными. Сегодня — нежными, но хваткими, немного порывистыми, но больше всё-таки внимательными, чтобы не столкнуться зубами. Часто целующийся влажно, с языком, сейчас Чан держал тот за зубами и не давал возможности отстраниться, душил намеренно. В какой-то момент он перехватывает губы Со губами, подаваясь телом вперёд, и меняет наклон их голов слева — направо, намеренно упираясь на мгновение лбом в лоб, заставляет Чанбина слепо попятиться назад, не разрывая поцелуя. Остановиться у другого края мраморного острова кажется правильным обоим — Бан нависает над Со сверху, когда тот откидывается на локти и поднимает, запыхавшийся, на него голову, смотря с лаской. — Простишь меня? — Шепчет Бан Чан сбивчиво, опускаясь мягкими губами на кадык и верхней ведёт вниз к кромке воротника. — Меньше разговоров, — подначивает Чанбин с ухмылкой, когда чувствует, как руки альфы пробираются под его футболку, поднимаясь по рёбрам наверх. — Зависит от того, насколько хорош ты будешь сегодня в роли верхнего, папочка, — снова дразнит певуче, издеваясь нарочно. — Я давал поводы для сомнений в прошлом? — Усмехается тот самодовольно и едва прикусывает ореол соска сквозь ткань, добавляя тише, тоже на пробу. — Побудешь для меня послушным мальчиком сегодня, Бинни? «Бинни». Почти без вызова и снова так, как умел произносить это уменьшительно-ласкательное только он. Подушечки его пальцев очерчивают мышцы груди Чанбина нежно, в них — любовь и ожидание от разомлевшего под такими прикосновениями ответа. Щёки обоих красные; они вдвоём ступили на запретную территорию не реализованной до этого фантазии. Тут лишний вдох совершить страшно, чтобы не спугнуть, не то что произнести какое-нибудь слово невпопад — конец моменту. Однако Со Чанбин всё ещё альфа. А альфам по природе предписано не сдаваться до последнего. — Подарков не будет — не надейся, — поднимается он на столешницу при помощи Бана, который его своими сильными руками на ту с лёгкостью усаживает. — Я? Послушный мальчик? Мечтай больше, любимый. — Засранец, — выдаёт Чан с улыбкой и прихватывает его подбородок губами игриво, оказываясь заметно ростом ниже, ползёт пальцами к резинке штанов, не разрывая зрительного контакта, — наслаждается взглядом альфы, обращённого сейчас на него. — Люблю тебя, — говорит Чанбин тихо и разводит колени в сторону, обхватывая спину Бана ногами. — Люблю тебя, — ещё тише отвечает Чан и целует его в живот, стягивая мешающую футболку после. — Но за скандал сегодняшний, малыш, ты ответишь по полной. Оп — снова моментально переключился, будто кто-то щёлкнул кнопкой. Чанбин даже не успел среагировать толком и понять, как это произошло вообще: запах Бана вдруг сконцентрировался где-то над ним и осел поволокой — не смахнуть, не выбраться, попробуй справиться, чтобы не задохнуться от недостатка кислорода. И Чанбин, однако, не пробует. Он знает заранее, что справиться с этим у него ни за что не выйдет. Не тогда, по крайней мере, когда он сам добровольно на всё происходящее подписался. Не тогда, когда Чан хватает пояс его штанов зубами, ногтями впиваясь под спину практически больно — иголками. Он тянет ткань вниз, намеренно не задевая члена, и Со размыкает кольцо из своих ног интуитивно, даёт освободить себя от одежды, непослушными пальцами попутно расстёгивая пуговицы на чужой рубашке. Процесс заканчивает Чан своей одной — резво и очень — нет, слишком — сексуально. Он и впрямь совершенно не представляет, насколько красив, когда делает так. Чанбина мутит, как девственника, когда одежда Чана падает на пол к его футболке и штанам с характерным шуршащим звуком. Что-то странное происходит с его головой — ему кажется вдруг, что человек перед ним — это не его родной и любимый Бан Чан, которого он знает со всех сторон вдоль и поперёк, а тот, кем он был год назад: мало знакомый, запретно к себе влекущий, непредсказуемый и таинственный альфа, влюбивший в себя с первого взгляда. Кто-то, кому он готов отдаться сейчас, как в самый свой первый раз. Слишком идеальный для него. Его руки поднимаются от щиколоток по ногам Чанбина наверх, пальцами крадясь ровно по прочерченным ранее дорожкам из пота, забираются под предательски влажные колени, очерчивают чашечки и скользко ползут по бёдрам с ощутимым нажимом наверх медленно-медленно, подбираясь к белью. Замирают в нерешительности — ищут другой маршрут и не придумывают ничего лучше, как вернуться обратно к коленям. Всё с тем же нажимом. Всё так же медленно. Всё так же заставляя Со млеть и гореть. Бан Чан в этом невыносимый. Ему доставляло особое удовольствие смотреть за собственными движениями по чужому телу, за узорами, которые он мог выводить на нём в бесконечности своей чересчур долго, за процессом, за мимикой Чанбина — за последним краем глаза, искоса, будто бы даже неохотно, но на самом деле зорко, чутко, предчувствуя каждую новую ещё даже не наступившую эмоцию. Со Чанбин прекрасно знает урок: дольше поддавайся — быстрее получишь желаемое; не подгоняй, терпи, жди — Чан с лихвой наградит. Он всегда награждал. Однако сейчас получалось лишь, заломив брови, страдальчески постанывать, когда пальцы всякий раз возвращались к паху, но не касались его. Сегодня — совсем. Даже невесомо — нет. Никак. Вообще. Хочется подтянуться на столешнице выше, чтобы облокотиться — создать хоть какое-то трение члена о ткань, но Чан ловит сурово, твёрдо, возвращает на первоначальное место и смотрит из-под бровей недовольно. Он ничего ещё толком не сделал, а Чанбин уже на грани нервного срыва. «Проси, — читается в его глубоком взгляде. — Проси меня, проси». Закрыть глаза представляется единственным верным, чтобы уберечься, но хватка на подбородке Со в силе своей невероятная — ресницы распахиваются быстрее, чем до этого опустились, и остаётся лишь молиться, чтобы этот дьявол не заставил его читать стихи, как делал порой, когда хотел проучить: сбиваешься — сам себе оттягиваешь оргазм, начинаешь читать по-новой и так до тех пор, пока не дойдёшь до последнего слова, снова и снова. — Я не давал на это разрешения, — сиплым голосом цедит у его губ Чан прежде, чем отдаёт приказ. — Язык. Сердце от такой интонации заходится в груди суматошно. Потеряться из-за такого очень легко, но щипок над ключицей до намеренного болезненный приводит в чувство. — Альфа, я сказал — язык, — строже повторяет Бан Чан свою команду и находит выемку под подбородком, нажимая. Чанбин знает, что делать, а дрожит всё равно так, будто опыта ноль. Он высовывает изо рта лишь самый кончик, не смея разорвать постыдного зрительного контакта, пока левая рука Бана терпеливо лежит на его крепком бедре — слишком, но недостаточно близко к изнывающему месту. — Ещё. Язык Со трясётся в напряжении — сгореть заживо будет лучше, чем переживать этот процесс, но он подчиняется покорно, обещая про себя, что прибьёт этого чёрта при первом же предоставившимся случае. — Чую ноты бунтующего альфы в твоём запахе, — смеётся Чан глухо, — не изменяешь себе даже в таком положении. Дорваться до ответа на такой вызов — вот характер Чанбина, но он прикусывает язык (буквально), когда чужой большой палец на пол ногтя проникает под резинку трусов — Чан предугадывает это. — Я, кажется, отвечать не разрешал тоже. Он повторяет свои движения пальцами по бёдрам, с которых всё началось, пока Чанбин сидит перед ним, загнанно носом дышащий, с высунутым языком. Медленно — в темп Чану, на его кончике скапливалась слюна. Чанбин знал, что первая пытка прекратится, когда мокрая ниточка опустится на собственную грудь, но чем больше времени проходило, тем тяжелее становилось держать язык высунутым: у корня чувствовались спазмы, мурашками бегущие по венам снизу, челюсть сводило, а Чан, несмотря ни на что, продолжал издеваться. Надавливал у внутренних сторон бёдер сильнее, имитировал поступательные движения, отлично у него выходящие за счёт испарины, которой покрылось всё тело Со — она замечательно придавала скольжения. — Ты бы себя видел, малыш, — перескакивает Чан большими пальцами с внутренней части бёдер на живот, ведя ими к груди, вырывая из Чанбина ни то вздох, ни то стон, — ты просто олицетворение словосочетания «мальчик-пиздец». Со закатывает глаза и предвещает конец пытки, когда слюна, не сразу падающая, скапливается на его языке в полной мере. Бан ловит её двумя пальцами, стоит ей только сорваться, и тут же опускает их на сосок, размазывая. Дует, обдавая холодом, чем вырывает из чужого горла ещё один стон. Ловит вторую каплю тоже и мажет ею между грудями по солнечному сплетению вниз — к пупку, огибая его и оказываясь около резинки. Ещё чуть-чуть и Со Чанбин завоет. Он не контролирует больше свой рот. И языка своего он тоже больше не чувствует. Находиться в таком положении тяжело — поверхность под ним слишком твёрдая, а Чан даже не думает набрать в своих издевательствах скорости. Хочется извернуться — ну или хотя бы наконец-то подтянуться выше, но всё бестолку, пока Чан не даст команду. Ну или пока Чанбин не попросит. Второе менее вероятно, конечно. Суставы около ушей болят, и грудь с животом капля по капле становится мокрыми. К такому не привыкнуть даже спустя месяцы совместной половой жизни — особенно эмоционально. Чан делал из Чанбина своего омегу — подчиняющегося, не противящегося, не противостоящего и ужасно его желающего. Это было чересчур. — Убирай, — говорит он, наконец, спокойно, когда от слюны намокает резинка белья. Язык в собственном горячем рту кажется как минимум чужеродным, когда Чанбин прячет его, как максимум — под слабой анестезией на живо обратно пришитым, и наступает ощущение кратковременного удовлетворения: его лишили одного из дискомфортов. Не приоритетного, конечно, но тоже неплохо. Чан тянет его трусы вниз намеренно неосторожно, задевая член, и Со стонет, закусывая губу, вспоминая вдруг, зачем они тут изначально собрались. Терпение, только терпение, иначе этот тиран не даст ему сегодня кончить. — Выше и ноги в стороны. О нет. Только не это. — Только не это, — умоляет Чанбин впервые, подтягиваясь не столько из-за приказа, сколько из-за неудобства. — Чан, нет, пожалуйста, я… — Я сказал, — говорит тот намеренно вкрадчиво и блестит глазами хищно, — ноги в стороны, Со Чанбин. Хныкать — вот что сейчас реально хочется. Колени дрожат, когда Чанбин медленно, скорее даже неуверенно, ведёт ими — Бан помогает ему, разводя их чуть резче ожидаемого, хватаясь будто за самые сухожилия цепко. Лужица слюны на груди Чанбина приходится как нельзя кстати — Чан забирает её на свой левый средний палец и ведёт им от мошонки к проходу, играючись. Щекочет, елозит, медлит, но главное — смотрит. Смотрит на лицо Со Чанбина, не отрывая взгляд, и это был самый настоящий конец, это был ужас, разрушающая катастрофа, потому что дальше им можно было сегодня просто не продолжать — ничем хорошим такая практика ещё не заканчивалась ни разу. Со стонет, принимая в себя туго, и падает назад, больно стукаясь лопатками о столешницу, сносит правой рукой противень с печеньем, отталкивая его куда-то вбок, левой вцепляясь в край острова. Его член невыносимо тяжёлый и пульсирующий — страдает неистово от того, что к нему за весь этот вечер ни разу ещё не прикоснулись, и Чанбин не знает, что может произойти, когда Чан его наконец-то коснётся. Коснётся же?.. — Перестань мучить меня, — почти слезливо тянет он, задыхаясь, когда к пальцу прибавляется язык, — Чан… Чан, я прошу тебя. Язык у него горячий и влажный. Он смачивает им всё вокруг на совесть, пока ямки между собственных пальцев не становятся мокрыми — вот настолько старается. Не реагирует на мольбы и радуется, что они решили сделать остров высотой сто сантиметров: честное слово, как предвидели, что Чанбин будет на него вот так опрокинут. — Пожалуйста, — подаёт в новой попытке хныкающий голос тот вновь, когда чужой язык легко входит в него вместе с пальцем. Улыбка у Бан Чана просто безумная, когда он отстраняется, наблюдая, как Со пытается стопами найти хоть какую-то опору под собой, но ничего, кроме возможности держать их разведёнными, у него не было. Он щупает его изнутри, ища нужную им обоим точку, и давит на неё с садистским наслаждением, посылая по всему телу Чанбина неконтролируемую дрожь. — Омеги, к которым ты меня ревнуешь, не выдержали бы и минуты, — глумится он, — а я слышу от тебя первую мольбу только сейчас. Невероятно, — поцелуями проходится по животу около лобка, продолжая стимулировать пальцем простату. — Обожаю тебя. — Не могу ответить тебе тем же, — срывающимся голосом произносит Со, облегчённо чувствуя, как подхватывают его левую ногу. Второй палец входит в него за эти слова резко и без предупреждения. Чанбин дёргается телом вверх с глухим вскриком, закатывает глаза и цепляется за столешницу ещё отчаянней, ещё крепче. Кажется, Чан оставляет на его бедре засос. В рассудке всё путается и смешивается, когда пальцы в нём начинают поступательные движения волнами, каждый раз упираясь в простату и доводя до невиданного ранее состояния. Кончить без рук от рук же? Кажется, его сегодня к этому впервые подведут. Правые пальцы Чана сжимаются на его соске чересчур сильно — Чанбин выдаёт внезапно слишком высокую «а». — Ну каков певец, — мурлычет Бан Чан. — Чан, — наконец-то плачет Со, больше не в силах бороться со своим положением, — умоляю, прекрати эти издевательства, мне… я, — ни то стонет, ни то судорожно вздыхает, — я очень хочу кончить. — Ну так кончай, — подначивает его он. — Не так, я не смогу, — по его вискам катятся слёзы — Чан балдеет от этого зрелища натурально. — Уверен? А если так? Третий палец. Он добавляет в него третий палец, и мир Чанбина сводится и разводится по несколько раз, переставая быть реальным. Всё вообще перестаёт быть реальным. Средний палец попадает по тому месту, по которому и нужно, два других — ездят по стенкам, растягивая. Дышать просто нечем. Дышать в таком состоянии нельзя в принципе. Всё путалось, туман не только перед глазами, но и под ними — от него никуда не деться. Всего слишком много, особенно если учитывать, что Чан продолжал растирать его сосок — грубо, с нажимом, так, чтобы точно чувствовалось. Со готов поклясться, что ощутил бы в таком состоянии, как даже нечто совершенно несуществующее касается его кожи: снежинку, например, или легчайший лепесток сакуры, — однако он всё равно не верит своему осязанию, когда распознаёт на своей истекающей головке чужой горячий язык. — Чан! — Грудью подрывается он наверх. — Чёрт возьми… Чёрт. И плачет снова — уже совсем бесконтрольно, чересчур громко, подначивая этим звуком альфу, самого с трудом сражающегося с собой, чтобы не начать позорно на всё это стимулировать. Это был какой-то кошмар наяву. Лучший кошмар, если таковые вообще существуют. Ощущение обжигающего огня подступает к члену Чанбина, когда его головка оказывается у Бан Чана за щекой; он жмурится в своей предоргазменной привычке, и тот ловит это мгновенно — втягивает щёки, не прекращая поступательных движений пальцами, подводя к состоянию пика, но не давая, в конечном итоге, кончить. Всё заканчивается слишком резко. Он вытаскивает свои пальцы внезапно и выпускает головку из ваакума — орган пружинит. Пара секунд требуется тому, чтобы осознать, что он так и не излился. — Убью, — выходит из него очень злобно, по-звериному, и запах его дикой неспелой ежевики становится концентрированным. Он собирает себя на кухонном острове почти по кускам — всё тело затекло, член болит, задница горит, а Чан — этот чёртов Чан — смотрит на него с животным наслаждением, обожанием и ещё не разобрать днём с огнём с чем. Его взгляд сверкает, он насмешливо мерит им Чанбина перед собой с терпеливым ожиданием, ловит краем глаза красные лопатки, а за ними — такие же красные бёдра. И от такого, если честно, можно только насмерть задохнуться, удивительно, как ему удаётся продолжать дышать в одном ритме. — Я просто надеюсь, что ты уже растянут, — цедит Со сквозь зубы, заставляя того коротко рассмеяться, — иначе тебе просто… Они оба всё ещё альфы. И Чан Чанбина — всё ещё сильней. Они проверяли. Одним резким движением он разворачивает его к себе спиной и нагибает, заламывая руки на пояснице. — Иначе мне что, малыш? — Дразнит он его, дыша на ухо, и смачно хлопает по голой ягодице, не удерживаясь — звук отлетает от стен их пустого дома. — Не слышу ответа, Чанбин. — Конец. Тебе конец, — сквозь зубы рычит тот, пробуя вырваться, но терпит поражение, конечно. — Знал бы ты, как я обожаю в тебе эту дикость, с ума сошёл бы. Он водит своим скользким членом по разработанному входу, чем заставляет дрожать и привставать на носочки в попытке насадиться, но и тут Чанбин терпит поражение, конечно. Да, снова. Потому что не это он должен делать. Они оба прекрасно знают об этом. — Ну? — Требовательно в самый загривок и укусом в плечо. Пол головки быстро входит в Со и затем — столь же быстро выходят. Обречённый стон срывается с его губ, и щекой он упирается в столешницу под собой, выгибаясь в пояснице сильнее прежнего. Молчит скованный. Протестующе не собирается поддаваться. Не собирается просить. — Ох, Бинни, — с тёплым смехом реагирует на такой детский вызов Чан, и помещение заполняет его повседневный запах летней травы — более насыщенный, конечно, за счёт возбуждения, но он быстро перебивается вновь проступившими еловыми ветками, — хорошо, давай повыпендриваемся, сладкий. Он охотно принимает правила игры и отпускает руки Чанбина из захвата, отходит от него, кончиками пальцев левой руки продолжая лишь невесомо касаться его бёдер, очерчивать позвонки, спускаться к талии и снова подниматься к спине, чтобы опуститься к бёдрам, на одном из которых розовел след от его хлопка. Кожа у Со всегда была очень нежной и именно поэтому на ней всегда хотелось ставить свои отметины: царапины, укусы, засосы — это тело уже столкнулось со всем чем только можно, кроме главного: метки принадлежности. Чан собирался это сегодня исправить. Он приглядывается к его спине, словно к холщовому полотну, и выбирает подушечками пальцев, точно кисточкой без краски, место, с которого начнётся картина мира. Ближе к центру — прямо посередине лопаток или лучше на основании шеи? Сделать по классике — укусить в плечо? Или куда-нибудь за мочку — ближе к хрящу? Нет. Не то. Это всё было не то. Недотраханный Со Чанбин, между тем, не двигался. Не сводил ноги, не убирал скрещенные с поясницы руки, продолжал лежать щекой на столешнице, угловым зрением наблюдая, как Бан Чан себя слегка стимулировал, снова в своей манере водя по его телу глазами, рисуя неясные узоры, хотя давным-давно мог бы уже выебать — и дело с концом. Но нет, он предпочитал вести себя вот так. И вместе с раздражением это вызывало лишь столь же сильное возбуждение: знать, чем закончится, но не знать, когда начнётся. Чанбин ноет про себя и сглатывает с трудом, когда замечает просто огромный узел и явственно представляет, как он войдёт в него целиком. Из его головки предательски выделяется смазка на таких мыслях, формируясь в крупную белёсую каплю. Чан, отвлёкшись от своих любований, усмехается. — Так что, долго драму разыгрывать будем? — Да как с тобой её не разыгрывать! — Вспыхивает Со вдруг и уже было порывается, чтобы развернуться, как чувствует на своём загривке, прямо у роста волос, укус. Тот самый. Метка. — Чан, — оторопело выдыхает он, теряясь в запахе, который мгновенно смешивается с его, и они вдвоём словно оказываются посреди летнего леса. Самым последним проступает повседневный запах Чанбина — сладко-землистый, но естественный: так пахнет почва в теплицах перед посевом клубники. — Да, любимый? — У самого уха, ласково проводит Бан Чан носом, прижимаясь к нему сзади плотно. Он мокрый, твёрдый и очень нужный. — Чёрт, — чуть не со слезами произносит Чанбин от эмоций, упираясь предплечьями в столешницу, — будь ты проклят. Давай. Только с темпом. Не церемонься, слышишь? — Это просьба? — Шепчет Чан у его метки, проводя по ней своим привычным тёплым носом, и кладёт руку на талию очень плотно, притягивая к себе ближе. — Нет, это приказ. — Не смею, в таком случае, ослушаться. Он пропускает свою большую руку под его грудью и поднимает туловище на себя, входя до узла, но не насаживая на него. Чанбин дрожит крупно — у него самого узел уже сформировался давно: пара движений, и он кончит. Но Чан не был бы собой, если бы так просто дал ему это, поэтому выходит медленно, возвращаясь назад, в противовес, очень быстро. На него злиться даже было некогда. Со стонет, как расстроенная гармонь: ни то высоко, ни то низко, ни то вообще с искажённым каким-то звуком, уходящим не то в него, не то наружу. Он альфа. И он узкий. И Бан Чан альфа. И член у него такого размера, что хочешь — не хочешь он будет попадать прямо по проступающему внутри нерву. Заниматься сексом стоя — это нечастая их практика, и Чанбин, несмотря на накаченные мышцы бёдер, чувствует, как предательски разъезжаются в стороны его ноги, как они дрожат аж в самых щиколотках от подступающего во второй раз оргазма — обжигающего до травматичного где-то внизу живота. Ему нечем дышать, и Чан ему совсем не помогает — его ладонь покоится на его шее, сжимая, в намеренной попытке прижать его голову к своему плечу. — Темп, — кряхтит едва держащийся Со Чанбин, кончиками пальцев поддевая мрамор перед собой: отступающие края — это гениально. Чан ускоряется с очень тяжёлым дыханием, больше, правда, похожим на загнанный волчий рык, и они оба не замечают, как из-за этого в Чанбина входит его узел. И это была крайняя их остановочка — дальше ехать было просто некуда. Недействующей, будто не своей даже ладонью Со находит чужую на своей шее и будто в бреду подносит к своим губам: ноги его уже совсем не держат, он буквально пребывает в состоянии неживого тела, и Чан обхватывает его своей правой поперёк живота, чтобы хоть как-то продолжать удерживать на весу. — Давай, любимый, — сбивчиво нашёптывает он, — сделаем это вместе. В ушах белый шум: всё звенит — Чанбин где-то совсем не здесь. Он слепо кусает Чана за первую фалангу его большого пальца, оставляя на нём свою метку, и слышит тяжёлый вздох у своей мочки. Их запахи смешиваются в воздухе снова — всё пропитывается ими, но ежевики с хвоей в нём всё равно заметно больше, и разум от этого окончательно погружается в туман. Пара рваных, но особенно глубоких толчков — последних — выбивает из-под стоп Со Чанбина почву: он чувствует внутри себя горячее семя, и из него брызгает, как в самый первый раз, закономерно — до предобморока. Почти сразу падает он на собственные колени с откинутой на плечо Чана головой, который помогает опуститься вниз намного мягче, продолжая удерживать, конечно. Они оба томятся в посторгазме, не в силах произнести ни звука. Грудь Бан Чана вздымается рвано, а правая рука трясётся всё равно что в судороге — он удерживал ей тяжёлое тело Чанбина практически в воздухе — до того тот ослаб под конец. Вынимать член сразу после оргазма неприятно — мышцы продолжают сокращаться, но выбора нет: внутри слишком много спермы. Проникнуть в апогей пальцами и заставить Чанбина по привычке вздрогнуть — правильно, зато в душе потом будет проще. Они вдвоём отодвигаются от места произошедшей катастрофы и откидываются в объятиях прямо на пол, подкладывая под спины свою одежду. Дышат друг другом. Их метки приятно жгутся, и нет ничего прекраснее этого момента. — Люблю тебя, — говорит Чан тихо первым, приглаживая волосы Чанбина ласково. Тот поднимает на него свой взгляд, щекой едва проезжаясь по выемке между грудью и плечом, и улыбается с утомлённой нежностью. — Люблю тебя. Поцелуй в лоб — это традиция, завершающая любой их секс, и ответный поцелуй в вечно тёплый нос — завершение этой самой традиции. — В душ и украшать ёлку, — сооружает Бан Чан худо-бедный план. — И по пути найти противень с печеньем, — задумчиво добавляет Чанбин, приподнимаясь в его объятиях. — Обсудить наш кинк и решить, как и когда мы будем его использовать. — Правильный ты мой, — говорит Со Чанбин по-доброму и берёт его руку, присматриваясь к поставленной метке. Чан тоже разглядывает её, но больше глазами Чанбина всё-таки: наблюдает за его подрагивающими веками и улыбается благоговейно. Они не обговаривали, что их метки появятся на них сегодня, и сейчас Со сомневался, по всей видимости, в том, насколько хорошо у него получилось. — Красивая, — спешит Чан уверить его искренне, не позволяя своему альфе закопаться в этих сомнениях, — заживёт — будет самой лучшей. И у тебя такая же. Со Чанбин улыбается на эти слова очень тепло и приглаживает укушенное место большими пальцами почти невесомо — в желании, чтобы то поскорее зажило. В больших руках Бан Чана маленькие сжатые кулаки Чанбина смотрятся умилительно — он прячет их, накрывая, и тянется трепетным поцелуем к его губам. Губы у Со Чанбина всегда тёплые. Даже когда на улице холода, даже когда его ноги мёрзнут. Целовать их приятно и правильно.