***
Странное забвение охватывает юношу, бледно-голубой глаз дергается, не столько в конвульсии, сколько в отчаянии от понимания того, как странно и в то же время безупречно кольнуло сердце. Приоткрытое окно аудитории, и рядом полубоком стоит преподаватель, чёрные волосы которого, как оказалось, отливают глубоким фиолетом в солнечном свете низких лучей, пробивающихся и желающих одновременно коснуться тонкой белоснежной кожи лица. Секунда, и вновь кольнуло сердце, а в живот словно ножом пырнули, и вот он уже стоит в метре от Достоевского, наблюдает за его руками — длинные пальцы со слегка розовеющими костяшками, тонкими ногтями, а саму кисть прикрывает чёрное воздушное кружево рубашки, обрамленное шёлковой лентой, — а после он ловит на себе пронзающий взгляд. Словно лебединая шея, маленький шрамик слева, если смотреть с зеркальной стороны, выше, еле пробивающаяся венка, или артерия, — Николай не разбирается в этих тонкостях, но видит, как ласкают шею пряди, развивающиеся в лёгком утреннем ветерке, и какая-то ненароком отчужденная мысль, неясная ему, пробивается и перерастает в желание коснуться кончиками пальцев этой на вид шёлковой кожи, просто убедиться, что там глубоко в грудной клетке бьётся сердце, а этот словно мёртвый, но и одновременно пронзающий ледяным копьем взгляд принадлежит живому человеку. Он видит губы, с лёгкой кровизной, будто специально опечаленные и обветренные горем, спрятанным где-то вдали, или возможной косвенной иллюзией, и от бабочек в животе становится жарко; хотя бабочками назвать это и сложно, но точно можно сравнить с ножами и топорами, которые рассекают Гоголя и причиняют лишь странные желания касаться и разглядывать, смеяться и плакать, безудержные и безмятежные мысли комками мчаться. Силуэт лучей позади преподавателя окончательно разбивает юношу. — Вы что-то хотели? Николай вздрогнул, будто выйдя из гипноза. Смотрит, а горло сдавливает, словно железные тиски. На его лице снова появляется улыбка — неприятная блондину, но он не может от неё избавиться, а ощущение, что мышцы просто вросли в это состояние «безудержного хохота» настигает всё чаще. — Вы просили донести работы. — Он хихикает, словно издеваясь, однако совершенно не желая этого, и проклинает себя мысленно. — Для этого нужно было приходить на двадцать минут раньше? — Фёдор разворачивается теперь и сидит напротив студента. Закидывает ногу на ногу и пронзительно смотрит, словно хищная птица. Николай кладёт тетрадь и отправляется к выходу, однако, только доходит до двери, слышит сзади спокойный голос: — Николай, идите домой и проспитесь. Гоголь оборачивается, а брови подпрыгивают домиком, ведь это и вправду то, что ему сейчас необходимо. — Спасибо! — подпрыгивает на месте блондин, и из-за всплеска эмоций от странного милосердия преподавателя выбегает вприпрыжку из аудитории, и, сквозь пелену сна, но с легкою душой и чистым сердцем, наполненным зачатками светлых чувств, мчится домой. Мимо проносятся машины, вдоль дороги изредка едут велосипедисты и байкеры, а лёгкий колкий морозец покалывает щеки, и глаза слипаются от солнечного света и недосыпа. Он прыгает в автобус и уже через полчаса оказывается дома. Ложится на холодный пол, предварительно переодевшись в домашний вязаный ярко-жёлтый свитерок. Взгляд падает на окно, за стеклом которого молчаливо и в какой-то мере грустно светит блеклыми лучами солнце. Момент с изящным силуэтом, который никак не вяжется со званием преподавателя. Всё же обычно преподаватели, а особенно университетские, ассоциируются у большинства со старыми, словно вылезшими из века, так, семнадцатого, трухлявыми пнями-стариками. «Достоевский… — размышляет Николай. — А ведь он совершенно не такой, навскидку лет двадцать пять, уж очень он молодо выглядит. Только одно совпадает у него с трухлявыми пнями — то, что сам он вышел будто из эры королей и принцев». Лежит, утопая в размышлениях, блондин, накручивая тоненькую белоснежную прядь на палец; его веки прикрыты, а тело вбирает влажную прохладу, от которой бегут мурашки. Он перебирается на постель, прикрывает ноги пледом. И всё-таки, скорее, этот странный, чересчур молодой и как-то не по-мужски изящный преподаватель больше подходит на роль принца из какого-нибудь далекого, никому не известного, находящегося на самом краюшке земли королевства, под туманными облаками, окрамленными лунным светом".***
Родился в России, мать его была домохозяйкой – отличалась она мягким сердцем и лёгким нравом. Отец же был офицером, и, когда мальчику исполнилось восемь, тот познал всю красоту и контраст воспитания по методу "Кнута и пряника", а к двенадцати уже был почтенным юношей с глубокими знаниями в химии, биологии, языках и прочих науках, которые детям его возраста не свойственны. Усадьба, в которой проживал свое детство и юность Достоевский, была в довольно глубокой провинции Ленинграда, насыщенная кислородом и простилающаяся дальними полями. Фёдор, как и его матушка, много хворал, но при том всё так же оставался смышленым и рассудительным ребёнком, из-за чего учёба его шла в поспешном ритме. И, не смотря на всю суровость отца, юноша был к нему привязан, а в шестнадцать уже заканчивал второй курс педагогической академии, ибо, как все его детство говорил отец: "Педагог – профессия высших чинов и интеллигенции". В свободные от учёбы часы юноша прогуливался цветущими садами, скрываясь под ласковыми ветками берёз. И вам, наверное, знакомы эти благоуханные остатки дня, которые виснут вместе с мошкарой над какой-нибудь цветущей изгородью и в которые вдруг попадаешь на прогулке, проходишь сквозь них, у подножья холма, в летних сумерках — глухая теплынь, золотистые мошки. Так и Фёдора привлекали эти тёплые деньки, умеющие согревать холодную кожу брюнета. И вот он проехал километры вересковой пустоши, и теперь он тут, и он видит, насколько отличается реальность от отцовских мечт престижной профессии. Видит толпы смеющихся студентов утром, бары, светящиеся вечером, и ночные клубы – всё то, что было далеко. Отец скончался, когда мне было девятнадцать. Он оставил мне кое-какое имущество – его прекрасно хватало на покупку неплохой квартиры недалеко от центра Санкт-Петербурга. Бывшая отцовская подруга по молодости, не помню как её звали, худая и весьма суховатой наружности женщина с выпученными, словно жабьими глазами, прислала мне весточку о том, что до одного из самых лучших Университетов Петербурга дошли слухи о чересчур умном юноше для своих лет, то есть обо мне. Из этого письма я узнал, что в гуманитарном университете Профсоюзов не хватает нескольких преподавателей. Через неделю я выехал в Петербург, а ещё через месяц уже устроился на работу в Университет, тем самым исполнив мечту покойного отца. Не сказать что я был рад, но и не тревожился. Практически сразу я купил квартиру. Хорошую, двухкомнатную, с кабинетом и балконом, выходящим на старые улочки. Так и началось.