Третий урок по четвергам

— Фриц! Фриц! Фриц! Бей фрица! Вали в свою проклятую яму! Яма? Германия (как её ни назови в разные исторические моменты) уж никак не напоминала яму. Даже могильную. У ямы хотя бы дно есть… Германия — она скорее обрыв. Долгое падение с обрыва, когда уже устал кричать, а дна всё никак не достигнешь. Тилль, прокручивающий в голове эту и прочие метафоры на тему своей родной страны, едва ли смог бы высказать свое мнение на этот счет, так как не знал, как на русском будет «обрыв», «дно» и «могильный». К тому же сложновато выдвигать аргументы и вступать в дискуссии, когда лежишь на пыльном асфальте школьного двора, закрыв голову руками, и принимаешь удары по спине и ногам. Рубашку жалко, отстранённо подумал он. Пока он гладил её утром, утюгом оставил себе на пальце ожог. Двух минут не прошло, как экзекуция закончилась — всё как по расписанию, озверевших детей растащили в разные стороны подоспевшие учителя. Тилль встал, отряхнулся, попытался вывернуть голову, чтобы взглянуть, насколько пострадала одежда на спине. Один из зачинщиков, Петр, старше на два класса, повиснув в руках физрука и учительницы русского языка, с негодованием плюнул в сторону Линдеманна — плевок не долетел, но Тилль его заметил и смерил обидчика длинным красноречивым взглядом. Потасовки на школьном дворе он никогда не начинал, не продолжал, не поддерживал и не заканчивал. Правило. Отца могут попереть за любую мелочь, в том числе касающуюся дисциплины его сына. Они здесь чужие, фрицы, немцы, приживалы, те, кого нужно исправить и наставить на путь истинный. А вот в подворотнях, в темноте, все равны. Ты только, Петр, дождись этого момента возмездной демократии. — Линдеманн, что случилось?! — воскликнула одна из преподавателей, Анна с трудным отчеством. К тому же она шепелявила, и её порой не с первого раза понимали не только иностранцы, но и носители языка, — Почему ты вечно оказываешься в самой гуще событий?! Тиллю не нужно было даже вслушиваться в слова, чтобы понять, что она говорила. Всё как всегда: он говорит что-то неподходящее кому-то неподходящему, назревает ссора, на него нападают, учителя их разнимают и начинают требовательно спрашивать, в чем дело. И Тилль вовсе не виноват в том, что практически любое его слово — как красная тряпка для местных. Он был немцем — некоторым недалеким этого было достаточно. Хотя в этот раз нарисовавшийся конфликт был германским в квадрате, потому что причиной ему были слова Тилля, вступившегося за нового преподавателя. Новый учитель физики приковал к себе внимание всей школы сначала своим внешним видом, наводящим на мысли о моделях с обложек журналов с одеждой, которую никто здесь себе не мог позволить, а затем — своим именем. Круспе Рихард Михаэлевич. Очередной «фриц» на советской земле. В его защиту и высказался своей корявой, но ужасно горячей краткой речью Тилль. Люди, которые боролись против национализма, как-то подозрительно скоро свалились в яму нетерпимости. Вот, сюда уже слово «яма» подходит. — Я ничего не сделал, — сказал Тилль. Учительница встряхнула Петра, которого крепко держала за локоть: — Малиновский! В чем дело? Давно к директору не захаживал? — Я за себя отвечать не боюсь! — гордо задрав нос, объявил тот, вырываясь с такой яростью, что едва не выскользнул из рубашки, — Фрицы топчут память о моем отце! — А ну-ка успокойся! Фрицы, которые родились после войны, топчут память о давно погибших людях, которых никогда в глаза не видели. Звучит логично. Тилль задумался на секунду, остаться ли до момента, когда речь привычно зайдет о рудниках, на которые следует с легкой руки Петра сослать всех немцев, но всё же решил не бередить себе нервы понапрасну. В конце концов, завтра будет новый день, новые нападки. И так будет всегда. Он выбрался из кучи мала и зашагал обратно в школу, перекидывая за спину портфель. Надо хоть взглянуть на звезду сегодняшнего вечера и виновника своих свежих синяков. Собственно, в кабинет физики Тилль и направлялся, когда его настигли Петр и компания. Родители не говорили на немецком языке даже дома, даже заперев все двери и окна. Тиллю на немецком разрешалось только спрашивать правильный перевод некоторых слов в русском, в который его швырнули два месяца назад, заставив принять это как данность. Увидеть в толпе лиц советских граждан кого-то родной нации казалось невероятным. Хотя понятие нации и пытались натужно стереть из голов школьников, пока что они понимали только «свой» и «чужой», и Линдеманн не был исключением. Процесс уравнения, против всякой логики, только усиливал контраст. Читать и понимать русский он научился быстро — благо слова в нём, как правило, не очень длинные. Но без практики родной речи порой становилось тяжело. Остановившись перед кабинетом физики в пустом коридоре (все уроки и факультативы закончились, можно было идти домой), Тилль помедлил, вдруг засомневавшись в своём решении. В конце концов, чего он ожидает? Что с ним заговорят на немецком в учебном заведении на территории Союза? Родители боятся потерять работу даже за случайно вырвавшееся в разговоре «ja» в значении «да», может, новый препод такой же? Почти наверняка. Но не мешало бы проверить. Подняв руку, он аккуратно постучал в выкрашенную голубой краской дверь. Не дождавшись ответа, дернул за ручку — дверь, к его легкому удивлению, открылась. Он осторожно заглянул в кабинет. Солнечный свет заливал помещение — в кои-то веки поднятые непроницаемые шторы не мешали этому. В золотом мареве купались ровные ряды деревянных парт с порядочно поднятыми на них стульями. Кафедра была идеально чиста — ни единой книги или бумажки. Скрипнув половицей, Тилль вошел, понятия не имея, на что рассчитывает, и закрыл дверь. С одной стороны, логично, что, раз уж кабинет открыт, то в нем либо кто-то есть, либо вышел ненадолго. С другой — может, и не стоит?.. Он не успел закончить мысль, когда за приоткрытой дверью подсобки в дальнем конце класса послышалось какое-то шуршание. Тилль, не трогаясь с места, нарочно снова скрипнул половицей, на этот раз громче; в ответ на звук из подсобки выглянул высокий молодой мужчина с приглаженными черными волосами и удивлённым выражением лица. — Вы ко мне? — спросил он без малейшего, как показалось Тиллю, акцента. Линдеманн собрался с силами и, проникновенно кивнув, негромко, будто опасаясь, что их подслушают, произнёс впервые за долгое время на немецком: — Здравствуйте. Учитель уставился на него, в некоторой растерянности приоткрыв рот. Затем вдруг серьезно нахмурился, вздохнул и вышел из подсобки, утомленно разводя руками: — Понимаю ваши чувства, молодой человек. И всё же прошу помнить, что мы все в этих стенах собрались за одним — за получением и закреплением знаний. Всякого типа дискриминации и «-измы» в таком случае было бы этично оставлять за дверью. Тилль недоуменно моргнул, удивленный этой тирадой на пустом месте. К тому же примерно на четверть им не понятой — говорить преподаватель продолжал на русском. — Я тоже оттуда, — нетерпеливо пояснил Тилль на их родном языке, решив не уточнять и не прибавлять никаких эмоций — всё-таки он ещё не понял до конца, что за человек перед ним стоит и чего следовало бы от него ожидать, — Просто зашел поздороваться. Грубоватые, рваные, родные слоги, никогда не произносимые прежде в этом кабинете, кажется, двенадцать раз отразились от стен, прежде чем замолкнуть. Учитель посмотрел на него внимательнее. — Мне очень приятно, — сказал он ровным голосом. И всё ещё по-русски, к недоуменному разочарованию Тилля, — Меня зовут Рихард Михаэлевич, я буду преподавать физику. Из какого ты класса? Как тебя зовут? — Тилль Линдеманн. Из девятого «Б», — не скрывая некоторого недовольства продолжением этой театральной постановки с игрой в другую национальность (что-то уж больно похоже на события двадцатилетней давности, которые все вокруг так силились исправить), буркнул Тилль, нехотя переходя обратно на общепринятый на этой территории язык. Может, Рихард Михаэлевич столь обрусел, что он и немецкого-то не знает? Может, он и не из Германии вовсе? Да уж, странная ситуация получилась. Даже неловко как-то. — Тогда увидимся на уроке, Тилль Линдеманн, — доброжелательно и вместе с тем с намеком кивнул Круспе, наклонив голову в сторону двери. Тилль, ничего не ответив, чувствуя себя если не дураком, то болваном уж точно, вышел за дверь в пустой коридор, немало встревоженный после необычного диалога. Оглядевшись, будто рассчитывая заметить поблизости любопытные уши, которые тотчас напоют директору о попытке двух немцев пообщаться, презирая приличия, Советские устои и мировую политику, он перехватил поплотнее рюкзак и направился к лестнице, всё ещё проматывая разговор с учителем в голове. Но стоило ему покинуть здание школы, как мысли заполонили другие, более важные вещи. Например, Петр. Тилль, чуть воспрянув духом в предвкушении драки, зашагал через пустой двор быстрее, не заметив, как из окна четвертого этажа за ним неотрывно наблюдал новый учитель физики с нечитаемым выражением лица. *** — Мр-р-р-разь фашистская! Петр сплюнул кровь, глядя исподлобья, припав одной рукой к асфальту. Тилль, чувствуя буравящие спину взгляды, не двинулся с места, только чуть заметно напрягся, когда Петр рывком поднялся на ноги, резкими движениями закатывая рукава великоватого серо-зеленого свитера. Он говорил что-то ещё, от злости практически высвистывая отдельные слова сквозь зубы, и Тилль почти не понимал его — но легко было догадаться, что это вовсе не похвала его хорошо поставленному удару. — Не лезь, — бросил он раздельно, стараясь вложить в эти два коротких слова всю полноту значения, которое он без конца втолковывал кулаками и кровью практически каждую неделю Петру и его шайке. Глаза Петра — это было видно даже в сумраке двора — налились кровью, он был готов драться до последнего, но все равно косился по сторонам на зрителей, которые, исходя из дворовых понятий (и будучи хорошо знакомыми с техникой Тилля «не жалей костяшек»), предпочитали не вмешиваться. Петр, уже отворачивая голову и направляясь в обход, громко бухая ботинками, прошипел ещё что-то малопонятное, и Тилль бы непременно пропустил это мимо ушей (словесные оскорбления его уже давно не трогали), если бы не прозвучавшая в его речи знакомая фамилия — Круспе. Линдеманн оглянулся. — Что? — Глухих повезли, — огрызнулся Малиновский, снова сплевывая кровь длинным дугообразным плевком. Тилль чуть заметно вздохнул — ему угрожают, а он почти ни слова не понимает. Ещё и учителя физики приплели. Или, может, в русском есть какое-то слово, схожее по звучанию с «Круспе»? Надо разобраться с этим как можно скорее. — Тебе есть что сказать? — раздельно спросил Тилль, краем уха слыша, как испуганно хихикнула одна из зрительниц, скорее по инерции, чем желая распалить конфликт ещё сильнее. Петр утер рукавом рот, зло блеснув окровавленным ртом: — Нет, ничего. И добавил ещё одно слово, Тилль не расслышал. Да и не нужно ему это было — передышка закончилась. Он занёс кулак, привычно бросаясь вперёд, отстраненно думая, что следует все же разнообразия ради пожалеть лицо Петра. *** Первый урок физики в этом семестре начинался в четверг, и Тиллю, уже и без того красноречиво посланному преподавателем куда подальше, следовало выждать и пережить ещё два дня, чтобы снова увидеть его. Рихард Михаэлевич оказался не ходоком по чужим кабинетам и коридорам, и на обеде в столовой не появлялся, чем, сам того не зная, ещё сильнее разжигал любопытство юного немца. К третьему уроку во вторник Тилль уже дважды успел поменять своё мнение о происходящем и единожды отбиться от «простых советских граждан», которым во что бы то ни стало требовалось выяснить, планируют ли Линдеманн и Круспе зарядить в школе восстание против коммуны. Поднимешь тут восстание, когда вокруг такой тотальный контроль. Нет, Тилль, конечно же, совершенно точно не собирался ничего поднимать, его пока что устраивала его тихая спокойная размеренная жизнь с ответственностью, четким жизненным расписанием и талонами на всё материальное, и он не видел причин её извращать. Но… Этот немец… Если жизнь Тилля была бы газетой (иногда его пришибали подобные странные метафоры), то новый физик в ней оказался сложной загадкой с последней страницы, которую никто в семье так и не смог разгадать. И это за неполные три минуты знакомства. Как будто этот немец что-то значил для него. Для его прошлого. Вторник прошел сложно и муторно — Тилль выглядывал в школьной толпе среди десятков опасливо и с любопытством глядящих глаз знакомые, спотыкался о взгляды Маш, Петь, Тань, Юр и Саш, не находя лица Рихарда Михаэлевича, с которым он, вопреки всякой логике, ощущал наибольшую связь, чем с кем-либо ещё в этой школе. Хмурое любопытство постепенно превращалось в азартное нетерпение. В конце концов, он должен знать, говорит ли Круспе на немецком. В среду он пообещал себе отбросить все лишние мысли — тем более что Круспе в ближайшем окружении не наблюдалось и подкрепить свои сомнения или уверенность было нечем. В таком состоянии его нашла Гита, еврейская девчонка из параллельного класса, которая относилась к нему немного лучше, чем все остальные, и не боялась садиться рядом с ним за обедом. — На, — усевшись рядом, она протянула ему тускло-зелёное яблоко, — Не люблю есть одна. — У вас уже была физика? — спросил Тилль, принимая дар. — Да. Ты про нового учителя, наверное? Он немец, — Гита повела одним плечом, будто бы беззвучно спрашивая что-то, — Вроде ничего. — Хочу поговорить с ним. — Только будь осторожен, — Гита серьёзно посмотрела на него своими глубокими карими глазами, — Директор не дремлет, — Тилль хмуро уставился на неё с нехотя-вопросительным выражением, и Гита пояснила: — Это значит «бдит»… Ну, знаешь, ждёт, когда ты ошибешься. — Понял, — Линдеманн потёр яблоко о рукав и раскусил его, щурясь от яркого кислого вкуса. Помолчав, притворно без интереса, так, поддержать диалог, спросил: — Как прошёл урок у него? — Урок был ознакомительный, — охотно ответила Гита, перочинным ножиком ловко разрезая своё яблоко на ломтики на своих коленях, — Рассказал про звёзды и планеты. Звучит интересно, но там такая куча информации, что она в голову не помещается. — А он? — Создаёт впечатление умного дядьки, — хрумкнув яблоком, ответила Гита без особого интереса — видимо, впечатления на неё новый преподаватель не произвел. Или же она делает вид, что не произвел, — Ваш класс уже прошел новую тему по алгебре? Я что-то не до конца разобралась с этими интегралами, может, ты мне поможешь… *** Случился четверг, а в четверг случился третий урок. Третий урок по четвергам — физика. Ещё в понедельник Тилль был уверен, что ему будет стоить огромного труда не сорваться сразу после звонка и не рвануть в кабинет физики, чтобы поскорее увидеть снова полу-недо-почти-знакомое лицо; а сейчас еле плелся в хвосте группы класса, понимая, что не так уж и заинтересован во встрече. За два дня восторг и любопытство, вызванные первой встречей с человеком его национальности, улеглись; в конце концов, что в этом такого? Русские не вешаются на шеи другим русским, казахи не удивляются встрече друг с другом, так отчего бы немцам вдруг проявлять эмоции? Так положено. И в конце концов, проявлять эмоции невежливо. Только и всего. Но стоило Тиллю, всему из себя такому отреченному и серьезному, ступить в класс и скрипнуть половицей, машинально вскидывая взгляд, направленный в сторону подсобки, — и встреча с уже знакомым бледноватым от волнения лицом обратила в прах все его попытки быть взрослым социалистом без «неправильной» родины и злокозненного флага. О какой вообще политике может идти речь? Во взволнованном лице Рихарда Круспе он внезапно узнал себя. Живого человека в тисках чужих свобод. Только и всего.