Ненавижу

Акутагава снова сплёвывает кровь, морщится от ощущений, разрастающихся в груди, морщится от кашля, подступающего к горлу, рычит; потому, что больно. Потому, что это так ненавистно. Идти в здание Портовой мафии, где он снова должен будет слушать такое количество людей — ненавидит. Потому, что слишком много, слишком часто Чуя хлопает по плечу, слишком часто Дазай гонит его от Акутагавы, слишком часто они начинают грызться, и становится слишком громко. Звонкие голоса бьют по голове и заставляют снова морщиться от боли, и когда Рюноске тихо шипит, Дазай прогоняет Накахару окончательно. Поворачивается к своему ученику, улыбается приторно, так мерзко, так «по-Дазаевски», как это называет Чуя, поправляет чуть помявшийся воротник, а в груди Рюноске розами распускается ненависть к этому человеку. Режет грудную клетку, шипами вкалывается в легкие и чëрное-чëрное сердце, убивает изнутри, ведь это лицемерие такое острое. Потому что потом он снова ударит, снова скажет что-нибудь колкое, снова, снова, снова. Акутагава Рюноске ненавидит слабаков и Осаму Дазая. Он восхищается им, восхищается абсолютно искренне, но ненавидит точно так же, как и восхищается. Балансирует между этими чувствами, потому что если он оступится и полетит с этой верёвки в одну из сторон — это его убьёт. Акутагава Рюноске ненавидит, когда Дазай Осаму такой. Ненавидит, когда при всех «шестёрках» он бьёт в лицо, в грудь, в печень, наступает на ладони, или куда-нибудь ещё, причиняет боль, говорит, какой он никудышный, жалкий, слабый, какой-нибудь ещё, а когда распускает их, чуть ли не подбегает, приподнимает из положения лежа, или в каком он там оказался, обеспокоенно оглядывает, а Акутагава ненавидит этот обеспокоенный взгляд. Харкает кровью прямо на чужие чёрные — наверное, очень дорогие — туфли, но Осаму не обращает внимания. Осаму подхватывает его на руки, не обращает внимания на протесты, мягко улыбается, приносит его в свой кабинет, находит аптечку, стягивает подаренный когда-то плащ, обрабатывает видимые раны; те раны, к которым Рюноске позволяет прикоснуться. Дазай улыбается каждый раз, когда касается Акутагавы, когда проводит продезинфицированной ваткой по разбитым костяшкам, когда вытирает с уголка губы кровь, улыбается так глупо; глупо, как называет это Рюноске. Осаму не лезет под его рубашку, чтобы обработать раны, не лезет не потому, что ему лень, не потому, что ему не хочется, о нет. Ему хочется, очень хочется — огладить выпирающие ребра, наклеить пластыри на царапины и синяки, поцеловать в каждое место удара, извиниться за каждое нанесённое ранение, за каждую каплю боли — но Акутагава не разрешает. Каждый раз, когда Дазай пытается, он перехватывает его руку, сжимает чужое забинтованное запястье, и Осаму убирает её. Слушается, хотя должно быть абсолютно наоборот. Потому, что это Рюноске должен любыми способами умолять Дазая позаботиться о нем, но он этого не делает, а Осаму слушается. Акутагава Рюноске ненавидит этот взгляд. Дазай осматривает Рюноске. Он сидит на тëмно-коричневом диване, обитым кожей, без своего плаща, и без него действительно кажется таким хрупким и маленьким, кажется фарфоровой куклой. Но это не фарфор, это что-то настолько твёрдое, что сломать или разбить невозможно, сколько ни пытайся — не выйдет. Осаму подходит к нему, встаёт на колени, чтобы быть с ним на одном уровне глаз, но все равно оказывается чуть выше, потому что Рюноске сидит сгорбившись. Дазай берëт его лицо в свои ладони, мягко, подушечками пальцев проводит по щекам, вглядывается в ртутные, бездонные глаза, и ослеплённый чем-то таким ненавистным для Акутагавы, чувства, что намешаны в этих глазах, он не замечает. Улыбается так нежно, так мягко, так искренне влюблённо. Дазай и искренность это несовместимые понятия, но это не отменяет того, что сейчас он смотрит на него глазами, похожими на растаявший шоколад — теплый, сладкий и такой приятный; смотрит на него с любовью, с безграничной любовью, которую Акутагава не может понять, которую Акутагава ненавидит. — Я люблю тебя, Рю-кун. И не ожидая ответа, Дазай целует — неумело, просто утыкается в чужие сухие, обкусанные губы, старается чуть приоткрыть чужой рот. Дазай умеет убивать, умеет пытать, умеет давить на больное, издеваться, бить и материться. Дазай не умеет целоваться, а Акутагава недалеко ушёл от него. Рюноске просто не понимая, что вообще происходит, поддаётся, а Осаму-то больше и не надо: он неловко посасывает чужую нижнюю губу, пробует и смакует на языке. Он не привык получать отказы, а когда отстраняется, то жмурится довольно, как кот, а младший кривит губы, пока Дазай не видит; морщится от непонимания и злости, растущих в груди. «Я ненавижу тебя, ненавижу всем, чем только могу, каждым уголком своей сгнившей души, ненавижу, ненавижу» Но Акутагава этого не скажет. Сказал бы, если бы не было сестры. Потому, что если бы его убили или выкинули из мафии за такие слова, ему было бы плевать, но оставлять сестру нельзя — она без него не справится. Он смотрит на Осаму, всë ещë не выпускающего его лицо из своих рук, и, хмурясь, приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрывает его. Осаму смотрит на него всë так же влюблëнно, так же нежно. Любой бы на месте Акутагавы был бы рад, потому что увидеть искренность Дазая, его настоящие чувства — это как увидеть девятое чудо света; но Акутагава ненавидит. Ненавидит Дазая, потому что Осаму больной ублюдок, потому, что он лжец, потому, что лицемер, он чëрт знает что, но вот что говорить — Акутагава не знает. Не знает, как сказать. Но он точно не хочет, чтобы Дазай ещë хоть когда-нибудь его целовал. Акутагава берёт чужие руки и опускает со своего лица, видит чуть дёрнувшиеся в грусти глаза, но не обращает внимания. Хочется блевать. — Не делай так больше, пожалуйста. Акутагава говорит неуверенно, с чуть тяжёлыми паузами, но смотрит уверенно, видит брови Дазая, чуть приподнявшиеся домиком, и смотрит на грустные глаза. Чувствует, как в груди снова разрастается что-то мерзкое, но Осаму встаëт с колен, проводит по чужой руке с нежностью, и ничего не спрашивая, ничего не говоря, просто кивает, улыбается; улыбается тепло, и, спрашивая, не нужно ли ещë чего, отпускает Акутагаву, который, оказавшись за дверью кабинета, сломя голову несётся в туалет, и его рвëт. Рвëт желчью, потому что во рту с утра ни крошки, но сейчас это не важно. Мерзко, ненавистно, противно. В голове снова мелькает эта картина губ Дазая, и к горлу подступает новый приступ рвоты. Когда его всë-таки отпустило, Акутагава кое-как выпрямился, и умывшись, вышел из уборной. Ненавижу.