Ненавижу

Акутагава взглядом пилит спину Дазая, копающегося в полках с непониманием, и, кажется, силится проделать в нëм дыру, чтобы он либо сдох наконец, либо развернулся и сказал, что он там так активно ищет, но тот видимо даже и не думает останавливаться, поэтому Рюноске, пересилив свои нетерпение и неприязнь, продолжает стоять и ждать того, что может выкинуть этот человек. — Ну как так! — Дазай разворачивается, досадно и по-детски топает ножкой по полу, складывает руки на груди и задумчиво-раздражëнным взглядом оглядывает весь кабинет, но смотря на Акутагаву, раздражëнность резко утихает, оставляя на душе место чему-то непонятному, но мягкому. Вместе с этим, смягчается и его взгляд, а у Рюноске от этого взгляда все внутри переворачивается и выворачивается. — Подожди, сейчас приду. Он важно тыкает в него пальцем, чтобы младший и вправду ждал, а сам выходит из кабинета в поисках чего-то, что он так и не нашел у себя. Акутагава ненавидит этот мягкий шоколадный взгляд, потому что этот мягкий шоколадный взгляд раздражает; он лживый, он ненастоящий. Рюноске оглядывает весь кабинет Осаму Дазая, и понимает — он ненавидит и вкус Дазая; потому, что его просто нет. Кабинет неказистый, на полу красный ковëр пестрит узорами, стол из тëмного дуба, как и стены, кожаный стул повернут спинкой к нему, и это еще выглядит нормально, потому что сзади в шкафу — самый настоящий срач, да собственно как и во всем кабинете. Валяющиеся на полу бумажки, папки с документами, где-то раскрытые и закрытые книги, с закладками и без. Акутагава подходит к одной такой книге и с удивлением смотрит на «Портрет Дориана Грея», с чуть порванным переплётом, и чуть ли сам не ломает корешок книжки, но благо с ней ничего не случилось. Акутагава Рюноске ненавидит неаккуратное отношение к книгам. Беспорядок он тоже не очень жалует. Фырчит, и, поправляя переплет, смотрит на выпавшую закладку, а после с безразличием кладёт уже закрытую и чуть приведённую в порядок книгу на стол-комод, стоящий у стены. Снова оглядывает кабинет и думает, что даже этот кусок Осаму Дазая он ненавидит. «Вспомнишь солнышко — вот и лучик», как говорится; вот и Дазай Осаму ворвался в кабинет по истечению, как оказалось, уже двадцати минут, которые Акутагава не заметил из-за рассматривания кабинета. Ворвался Осаму с двумя коробочками лапши. Комната наполнилась запахом гречневой лапши и свиного мяса. Просвечивались нотки перца, моркови, а сверху всë было посыпано кунжутом. Акутагава поморщился, и с недовольством посмотрел на дебильную (по его мнению) улыбку Дазая. Тихо фыркнул, но тот проигнорировал — точнее, даже не заметил — этот факт. Пролетел в центр кабинета, поставил еду на низкий столик, а потом резво полез в карман плаща, висящего на плечах, и достал из него коробочку с дайфуку. Акутагава поморщился. Он не любит дайфуку. — Я подумал, что ты очень мало ешь, когда на работе, а на ней ты почти всегда, поэтому вот, — он, глупо улыбаясь, пальцем указал на две ёмкости, а потом покрутил в руках коробочку с дайфуку. — А это… Ну, я решил, что без сладкого нельзя, и взял наугад. Дазай пожимает плечами и тихо хихикает над чем-то своим, пока раздражение в груди Рюноске всë нарастает. Он хочет сказать, что ему это ни черта не нужно, и послать куда подальше. Сбежать куда угодно от этого мерзкого кабинета, от этого ненавистного Осаму. Ему нужно лишь одно — его признание, ни больше, ни меньше, и после этого он сможет спокойно уйти от этого человека, или убить. Второе предпочтительнее. Но сейчас он просто кохай, и тихо рыча, кивает, и садится на диван. Берëт коробку лапши, палочки, торчащие из неë, и приступает к еде, даже не собираясь слушать Дазая, подсевшего рядом, и начавшего что-то весело тараторить. Только думает, что это так странно. То, что Дазай Осаму, весь такой серьëзный, один из членов Исполкома, жестокий и радикальный, а на тренировках ещё хуже — сидит, глупо болтая ногами и что-то тараторя, смеëтся, и, кажется, даже старается угодить Рюноске, слушается его. Отвратительно. Акутагава невольно сравнивает Дазая и Чую. Чуя хоть и резкий, но постоянный, одинаковый со всеми, будь то «шестëрка» или кто-то из Исполкома; в критерии «особенных» входят, наверное, только Босс и Коë-сан, как он еë называет. Чуя такой же уличный ребёнок, как и Рюноске, ему есть, о чëм с ним поговорить. Пусть он и слишком громкий, но это не смертельно. С Накахарой общаться легче, потому что он не вызывает отвращения и ненависти, встающих в горле вязким комом, будто перекрывая доступ к кислороду. Коробки остаются на столе пустыми. Дазай жуëт дайфуку, облизывает пальцы, на которых осталась сладость угощения, а Акутагава глотает через силу, стараясь сдерживать тошноту, подступающую к горлу. Он жуëт эту мерзость из чистого уважения, ничего более. Напоследок Дазай провожает его из кабинета и резво целует в щëку, а потом тут же скрывается за дверью и сползает по ней, хватается за галстук, рвано дыша. Это всë равно непонятно, страшно, но так тепло и мягко. Акутагава красивый, Акутагава холодный, с тонкими изгибами, и каждый раз, когда Дазай — а он очень часто таким грешит — фантазирует о нëм, дыхание восстановить просто невозможно, а ощущения, окутывающие всë тело, невообразимы. Он попросил не целовать в губы, поэтому Дазай целует в щëки. Акутагава, стоя за дверью, прикрывает рот рукой и молится, чтобы его не вырвало прямо на ковëр перед кабинетом блядского Осаму Дазая. Акутагава не любит дайфуку.