The dehydration of your flowers still alive

Направляет мертвых к следующей реинкарнации

Гигантский особняк был в действительности заброшен очень давно. Судя по комнатам и личным вещам, здесь когда-то жило немаленькое семейство. Любопытно, что в один прекрасный день все — от хозяйских ребятишек до орды слуг — разом исчезли без всякого следа. Может, утонули во время шикарного круиза, может, попали под зачистку мафией — новостей про это сходу не вспоминалось. Каждый день в Готэме и так происходит тысяча убийств, пятьсот грабежей и триста изнасилований; куда уж тут впихнуть ещё один криминальный репортаж. К счастью, удалëнность от города и всеобщее забвение превратило этот дом в отличное убежище. Засыпанная снегом крыша держалась на месте, электричество не сбоило, а по трубам продолжала бежать приличная на цвет и запах вода. Скорее всего, в подвале обнаружилась бы своя котельная и работающий генератор, однако ни Айви, ни Освальда подобное не интересовало. Сегодня Айви привезла его на каталке в свою оранжерею — длинную стеклянную коробку, набитую сверху донизу растениями. Наверное, для неë Освальд тоже был чем-то вроде растения. Жухлый маленький кустик, увядшая фиалка, выдернутая из горшка, мимо которой Пеппер не смогла пройти. Стоило сказать этой дурочке, что он всë-таки человек. Что уже в состоянии двигаться сам, несмотря на перманентные страдания. Стоило кричать, злиться, возмущаться и активно планировать грандиозную месть... Но Кобблпот больше не мог. Он знал, что должен делать всë вышеперечисленное с утроенной силой — и больше не хотел шевелиться. Эдвард Вторая смерть оказалась куда жёстче предыдущей. Швырнула на дно, вымыла душу и выбросила в зимнюю серую нереальность. До сих пор Пингвин считал воду своей стихией, но река Готэма была хуже антарктических морей. Он не заметил этого сразу, но вместе с теплом и кровью из его сердца исчезло нечто важное. Божья искра. Главный осколок души. Назови как угодно, сама суть потери не изменится. Эдвард Тусклые лампы на потолке вели далеко во мрак, в домашний тропический лес, куда нырнула Айви с незатейливой песенкой. Оттуда слышались щелчки ножниц, шорох задаваемых листьев, чавканье разрыхляемой земли. Тяжело пахло сыростью и гнильëм, дневной свет скупо бросал лучи через мутные окна. Это сейчас всё, что у него есть. Какое-то время Освальд сидит, безразлично закрыв глаза, затем встаëт и уходит обратно вглубь дома, надышавшись сполна миазмами своей нынешней реальности. Пыльная тьма снова прячет его мокрый взгляд. Будет славно, если он успеет найти бутылку виски и запереться до того, как слëзы помешают ему разглядеть ступеньки лестницы. Кое-что по-прежнему не меняется. Освальд засыпает — если засыпает — и просыпается абсолютно один, в ещë большем одиночестве чем раньше. Айви не в счёт; она жуткая, странная, по уши в своих сорняках и умеет только одно — выхаживать болезненные экземпляры. Каждое утро она заставляет Кобблпота есть, и он не сопротивляется. Жидкая овсянка, консервы, яичница — одинаково безвкусные, одинаково бесполезные. Регулярные похмелья Освальд замечать перестал; всего лишь плюс одна проблема, повод отключить мозг и накачаться снова. Из всех многочисленных комнат особняка он выбрал для существования самую далëкую мансарду. Досюда обычные звуки старого дома не доходили, только ветер иногда дребезжал в окна и падали с глухим стуком сосновые шишки. Здесь стояла только кровать, пара тумбочек, книжные стеллажи и маленький телевизор, выключенный из розетки, к которому Пингвин даже не пытался найти пульт. Боль — физическая и душевная — не выпускала его из транса, наделив спокойствием истинного трупа. Это было в новинку — перестать срываться по любому поводу, ждать опасности, язвить и манипулировать. Как будто нечто внутри менялось и перекраивалось, не терпя образовавшейся пустоты. Мир снаружи тоже стал тихим и опустевшим: рокот Готэма, его интриги и грязные тайны сюда не добирались, создавая убедительную иллюзию надёжности. В сумерках на заброшенную аллею сыпал новый снег, изредка трогая стекло отдельными снежинками. Лëжа в скорлупе из пледа, Освальд раз за разом прокручивал плëнку своей жизни, безэмоционально рассматривая детали. Он считал, что в каком-то смысле это тоже продуктивность, путая здравый анализ с рефлексией. Чужие лица, удачные ходы, очевидные теперь промахи. Мама всегда считала его исключительным — отчасти она не ошиблась. Мало кто без всяких козырей вроде характера и внешности мог пробиться на вершину успеха; тут Пингвин был обязан только самому себе, и он, конечно, способен сделать это опять. Опять. Опять начинать с нуля. Опять добиться. Опять лишиться всего. Опять умереть. Вернуться в цикл. Или бросить его навсегда. К чëрту. Что-то не так. Титаническими усилиями он стал царём Готэма, но не стал от этого счастливым. Он мог перечислить по пальцам свои моменты истинной радости, но ни один не был связан с властью или мнимым величием. Может быть, это распространенная ошибка. Хотеть всё и сразу. Хотеть не то. Пойти ва-банк, сорвать куш и не смочь потратить его на самое главное. Эдвард Рану вдруг как будто прострелили несколько раз. Кривые швы разошлись, бинты, свитер и плед пропитались новой кровью. Несмотря на уход, заживать нормально она не желала. Наверное, алкоголь всë-таки не шëл регенерации на пользу. Пришлось сползти на пол и, морщась, ковылять до ванной. Хорошо, что их было несколько, одна или две на каждый этаж. Освальд не стал включать свет; дорогу по коридору он знал наизусть, а всë нужное лежало в шкафчике над раковиной. В отличие от комнаты, дверь сюда он теперь не запирал. Не до щепетильности. Стянув всё с торса и вздрогнув от холода, Пингвин собрался было намазать рану лидокаином, чтобы зашить... и вдруг чуть не заорал от страха и удивления. Прямо из рваной плоти наружу высунулся зелëный росток. Слегка ощупав его дрожащими пальцами, Кобблпот убедился, что это отнюдь не пьяная галлюцинация. Жëсткий и крепкий, он был похож на бутон цветка, неизвестно что забывшего в человеческом теле. Идея выдрать неожиданную находку пришла моментально; рванув стебелëк, Освальд рухнул на пол и сложился пополам, едва не потеряв сознание. Агония была неописуема. Будто плеснули серной кислотой и лавой одновременно. Безумно заныло сердце, дышать какое-то время совсем не получалось. Такого не происходило с ним со времëн лечения в Аркхэме. Разумеется, он привык выносить разного рода пытки, однако сейчас весь организм пребывал в шокированной, бесконтрольной панике. — Айви... — белые как кафельная плитка губы шевельнулись без единого звука. — Айви... помоги... Умирать настолько жалко Кобблпот не хотел. В самый отчаянный момент, на грани потери сознания он горячо подумал о том, как Эдвард ему когда-то улыбался. Какие у него при этом были глаза. Как звучал его голос, бесконечно дорогой и прекрасный. Как дрожал в его руке пистолет прежде чем отстрелить на бетон пустую гильзу. Нет. Он не может, не имеет права загнуться в этой ванной, даже если боль съест остатки его рассудка. Он должен хотя бы ещë раз увидеть Эда и сказать ему то, что придумала за него серая недействительность. — АЙВИ! — голос наконец-то прорвался через спазмы и судороги. — ПОМОГИ! ПОМОГИ МНЕ! Быстрые шаги в глубине особняка послужили ему утешительным ответом. — Признайся, твоих рук дело? — Вот ещё! — фыркнула Пеппер, не отрывая глаз от пулевого отверстия. — Сам-то понял, чего спросил? — Ну, учитывая обстоятельства, это единственное реалистичное предположение, — пожал плечами Освальд. Спасëнный и накачанный обезболивающими по самые гланды, он начал мыслить в разы яснее. Что поразительно, мëртвое равновесие его не покинуло, притупляя истинные эмоции до еле заметных колебаний. Чуть-чуть испуга, немножко любопытства, капелька злости. Впервые в жизни Пингвин добровольно отказался от истерики, хотя повод был более чем веский. Росток до сих пор торчал, пронзительно выделяясь на прозрачной коже. Понятное дело, избавиться от него сходу уже не представлялось возможным. — Ты могла случайно занести внутрь инфекцию, когда впервые трогала мою рану. Или какую-то спору, какое-то семечко... — Не, — качнула головой Айви. — Совсем за идиотку меря держишь? Я бы заметила. Можно? — Нет. — Ну, пожалуйста! — Я сказал, нет! Хочешь снова триста лет со мной возиться? — Ой, смотри, смотри!! Крохотное насаждение, будто почуяв свою причастность к разговору, подало признаки жизни. Стремительно налившись красным, оно раскрылось и медленно выбросило из себя несколько узких лепестков-водорослей. Длинные изогнутые тычинки плавно раскинулись вширь, завершая изящную композицию. Освальд ещё никогда не видел таких цветов. Страшно, что такое выросло прямо из его живота... и в то же время невероятно прекрасно. — Это же «паучья лилия»! — с нежностью прощебетала Айви. — Ликорис лучистый! Значит, это точно не я, он же вообще не растёт в нашем климате! Как интересно! Что бы это значило? — А? — тупо моргнул Кобблпот, не шелохнувшись. Сюрреалистичная картина заворожила его на добрую минуту, пока он не вспомнил один важный факт — он всë ещё в Готэме, а, значит, удивляться чему-либо в корне бессмысленно. Гораздо важнее задаться иными вопросами, более насущными. Какова природа этой болезни? Откуда она взялась? Вырастут ли ещë цветы и в каких местах? И — самое главное — не убьют ли они его раньше времени? Кажется, в глубине души ты и сам прекрасно знаешь ответ. Печально. — Эти лилии обычно водятся на кладбищах, — безмятежно продолжала девчушка, — поэтому они считаются цветами мëртвых. Там ещë что-то связано с реинкарнацией и прочей мистикой, я точно не в курсе, можно почитать... — И ты считаешь это нормальным? — тихо осведомился Пингвин. — Нифига. Я всякое видела, но такое — впервые. Тебе бы к врачу по-хорошему. — Как раз собирался предложить. Возьми у меня образец крови, часть этой... этого... штуковины, в общем, и отнеси куда-нибудь в больницу. Пусть сделают анализы и выяснят, что за бред со мной происходит. — А ты уверен, что стоит резать твой ликорис? По мне, лучше бы ему оставаться целым... Эй! Какого?.. Чтобы выдернуть одну тычинку, Освальду пришлось приложить куда больше усилий, чем требует столь простое действие. Сквозь анастетики он знал, что должен чувствовать боль; из тонкого стебелька капнула его кровь, подтверждая смысл всей затеи. — На, — он протянул руку испуганной Айви. — Давай быстрее, пожалуйста. — Рехнулся? Ночь на дворе! Куда я пойду? — Знаю, куда, — в голове сверкнуло озарение. — В полицейский участок, к Ли Томпкинс. Это их судмедэксперт, ответственная и опытная. Пусть нюхнëт твоих духов и займëтся делом. Скажи ей ни в коем случае не раскрывать моего имени, а лучше назови другое, иначе... Он сипло вздохнул. Что-то в лëгких мешало ему нормально дышать. — ...иначе нас обоих начнут искать. Поверь, ты точно этого не хочешь. — Я точно не хочу идти одна в темноте, — заныла Пеппер. — Отсюда до Готэма далеко, на автобусе надо ехать или попутку ловить! Подожду до утра. Освальд был готов по привычке рявкнуть во весь голос, но серая нереальность подсказала кое-что другое. Попроси еë. Уговори ласково. Скажи ей, как тебе плохо. Вот увидишь, это сработает не хуже. — Айви, полчаса назад я едва не отдал концы. Я без понятия, сколько мне осталось растить из себя этот цветочек. Если тебе плевать на меня, то пожалей хотя бы его. В отличие от твоих друзей, он-то себе клумбу не выбирал. — Ладно, — сдалась Айви, и еë взгляд стремительно потеплел. — И вообще-то тебя мне тоже жалко! Если честно, не такой уж ты и козëл. Готовь вены. Пока она рылась в поисках чистого шприца, Кобблпот не сдержал слабой улыбки. Маленькая победа. Гениальный Эдвард Нигма всë-таки ошибался. Качаясь на грани пугающей неизвестности, бывший мэр Готэма смог хоть в чем-то себя преодолеть.