angel of small death & the codeine scene

«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим…» Слова отскакивают от бездушного мрамора плитки, слегка колыша пламя сотни восковых свечей. Холодно. «…и всею душею твоею, и всем разумением твоим…» Колени жжет неприятная боль, под тяжелым сочувствующим взглядом Мадонны с младенцем. Холод кажется пробирается под кожу и дробит хрустальные кости. «…и всею крепостию твоею, и ближнего твоего, как самого себя…» Кровь медленно застывает в жилах, льдинками разрезая капилляры внутри. Холодно. «…аминь» Звонкий хлопок Евангелие вырывает из мыслей. Ты вздрагиваешь всем телом, вспоминая о том, что необходимо сделать. Бледной рукой бегло крестишься, поклоняясь, касаясь лбом ледяного пола, заслуживая одобрительную улыбку седовласого мужчины. Покаяние. «Как всякой болезни есть врачевание, так и всякому греху есть покаяние.» — уже отпечаталось где-то с обратной стороны век. Ты видишь эту фразу, невинно брошенную одной из матерей, перед сном, когда работаешь в саду, когда читаешь священные писания, когда молишься в часовне на коленях. — Молодец, дитя мое, а теперь иди в исповедальню и поведай о том, что ты сотворила. — успокаивающим, почти убаюкивающим голосом. Так разговаривают с раненым зверьком, перед тем, как его умертвить. А сотворила ты собственно не так много. Пара разбитых цветочных горшков в погоне за проворным котом, в попытке выхватить из цепких зубов украденную рыбу. Но святой отец Тэиль подобного баловства не прощает. Легкомыслие приводит ни к чему иному, как к фантазированию, а за выдумками всегда следует греховное желание. В темноте тесной исповедальне сильно пахнет ладаном и елеем. На жесткой скамейке сидеть неудобно, опилки неприятно впиваются в неприкрытые молочного цвета ноги. Скрип дверцы, эхом отдающиеся шаги. Сегодня исповедовать должен был Кун, но его с самого утра нигде не было видно. Да и матери сегодня слишком уж дотошные. Хотя они всегда такие, они ведь каждый день имеют дело со сворой непослушных детишек. Сквозь решетку ты видишь тонкую полоску света, чей-то темный силуэт, терпкий тяжелый запах хвои и мускуса. В носу свербит, кожа горит огнем, так и хочется содрать ее с себя. Ты терпишь. Темная фигура становится более менее различимой. Острая линия подбородка, пушистые, наверняка мягкие, волосы. Это точно не святой отец Кун, тому около тридцати, а по ту сторону едва ли взрослый. Любопытство разгуливает с бензопилой по венам, щекочет. Любопытство — грех, а значит за такое следует кара божья. — Покайся в грехах своих, дитя мое. Голос приятный, хрипловатый и низкий, слышно, что уже сломался, но не так давно. Ухо режется витражными стекляшками, колется неподдельным интересом. — Святой отец я согрешила. — В чем состоит грех твой, дитя мое? — Я согрешила. Я была слишком легкомысленной, — начинаешь ты, игнорируя копошащихся в животе бесят, уставясь в собственные бледные руки, — Я ослушалась матерей, не прочитала утреннюю молитву и была слишком любопытной. Ты поднимаешь взгляд, сталкиваясь с двумя чужими, тёмными, искрящимися и светящимися изнутри. Как будто там и не человек вовсе, а точно единорог. — И все что ли? То есть… — сглатывает, прочищая горло, — Я прощаю тебе грехи, дитя мое, иди с миром. — Вы должны прочитать крестное знамение, отец. — шепчешь ты, вздрагивая от звучного шлепка, кажется руки по лбу. — Точно, во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь. — протараторил голос, перебивая самого себя. Ты тихо посмеиваешься, слыша короткое «какой же ты дурак» за стенкой. Постепенно дрожь уходит из пальцев, забирая с собой леденящее чувство. Покидать исповедальню впервые, совсем не хочется. Терпкий запах уже кажется забился в ноздри, укутал своим спокойствием, согрел. Но скоро обед, а у тебя еще работы в саду было невпроворот. Получать тумаков от сестер не хотелось, от тех, что были неделю назад, все еще синяки остались. Перекрестившись и тихо шепнув дежурное «Аминь», ты нехотя почти что выползаешь из тесной деревянной коробки. Дверца с жалобным скрипом закрывается за твоей спиной, а внутри снова бурлит ледяной океан. Холодно. — Погоди, стой — на плечо опускается теплая ладонь, легко разворачивая к себе. На вид, ее обладателю было от силы около девятнадцати. Тёмные пушистые волосы, серьезное выражение лица. Хвойный, согревающий запах. — Не говори никому, что я слова забыл, пожалуйста — бормочет парень, неловко почесывая затылок, — Я, кстати, Марк. «Это мой лучший воспитанник, Тэиль, послушный, добрый, праведный — из него выйдет отличный пастор. Он приедет через пару дней, нужно выделить ему комнату. Его зовут Марк». Разговор, подслушанный случайно, потихоньку всплывает в голове. Если бы не чужая, теплая ладонь на плече, затуманивающая рассудок, дело шло бы в разы быстрее. Кажется, святой отец Кун говорил об этом еще неделю назад. А теперь это Давидово дитя неловко кривит губы в добродушной улыбке, хлопает черными ресницами. Красивый. — Не скажу, — приложив палец к губам, как будто это самая страшная на свете тайна. — А ты не рассказывай, что я утреннюю молитву пропустила, это я только тебе сказала, я в часовне больше стоять не буду. Марк кивает, широко улыбается. Он может весь мир дотла сжечь одной только своей невинной улыбкой. Перед ним потрясётся земля, поколеблется небо, солнце и луна помрачатся, и звезды потеряют свой свет. — Не понимаю, чего они тебя так наказали, за горшки то, — хмурится Марк, цепляясь взглядом за твои багровые кровоточащие коленки — Пойдем, нужно водой промыть. Марк с осторожностью касается твоей ладони, потянув за собой, как Навин, ведущий людей в землю обетованную. Хочется пойти следом, узнать что будет дальше, даже если это разгневает чопорных матерей. Тебе любопытно. А еще тепло. Горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит — горе тому, кто сознательно, или по презрению, по небрежению к ближнему, вовлекает его в грех. Марк вызывает любопытство.