***
Когда Аурелия вернулась домой к супругу и детям, солнце уже проделало половину дневного маршрута и устремилось к западу. Женщина вошла в распахнутые двери, собранная и твёрдая, как натянутая тетива. Ещё немного — и порвётся. Пальцы поспешно провернули ключ в замке, но чувство безопасности не вернулось. Деревянная дверь, каменные стены, власть отца и меч мужа — ничто не могло защитить в эту минуту от предчувствия неясной угрозы. Зыбкое, призрачное ощущение чего-то грядущего преследовало с самого утра, а разговор с отцом натянул тетиву до предела. — Тебя не было почти пять часов. Всё в порядке? — Где дети? — от внезапно раздавшегося неподалеку голоса Леонцио женщина вздрогнула и рвано выдохнула. — С кормилицей в комнате наверху. Успокойся, все наши враги сейчас в Авероне. Здесь ещё безопасно, — мужчина приблизился к Аурелии и мягко притянул к себе за плечи, прижав к груди. — Нет. Что-то не так… Знаешь, будто вихрь вокруг, а мы в его центре. Дело не в твоей семье. Сегодня во время разговора с отцом меня не покидало ощущение, что есть ещё что-то. Понимаешь? Будто нам известна лишь часть происходящего. Нечто страшное, нечто смертельное надвигается прямо на нас, а мы вглядываемся в сплошную стену тумана перед глазами — и не замечаем… И этот Бокканегра… — Народный капитан? К чему вдруг ты вспомнила? — Леонцио ненароком задумался во время этой спутанной речи, не сошла ли в конце концов с ума его супруга. — Нет, не он. Его племянник. Был сегодня в кабинете отца. — Что ж в этом необычного? Ардженто по роду деятельности положено вести разговоры с известными фамилиями. Ручаюсь, они собирались обсудить какие-нибудь мелочи по торговле или около того. — Отец никогда не запирает кабинет на замок. Когда Бокканегра выходил от него, я услышала щелчок ключа в двери. Ты сочтёшь это мелочью, но поверь, я чувствую здесь нечто значительное. Их взгляды, жесты, понятные лишь им двоим… Мысль об этом меня не отпускает. Взгляд Леонцио посерьёзнел. В политические дела влезать не хотелось, но дрессировка Лучио снова дала о себе знать: за тихими разговорами политиков в запертых кабинетах редко скрывается что-то хорошее. — Думаешь… Восстание? — Я не знаю. — Вряд ли, — мужчина покачал головой, — твой отец не из бунтовщиков. Этот род людей, хоть и прячется по углам поначалу — потом кричит во всё горло и собирает толпы на площадях. Удел Ардженто — скрип пера в тишине кабинета. Он может быть идейным вдохновителем, но не вождём народов. К тому же, о котором из племянников ты говоришь? — Их несколько? — Два брата. Симон и Эжидио. Второй меня беспокоит больше. Корсар. Ходят слухи, на его счету не одна жизнь. Восстание для него оказалось бы детской игрой. Но ведь его сейчас, кажется, и в городе нет. Этот человек предан морской стихии и редко сходит на берег. — Не этот. Другой. — Симон? О нём я почти ничего не знаю. Гибеллин, но не слишком идейный. Застрял где-то между патрициями и плебеями, не склоняясь окончательно ни на одну, ни на другую сторону. Положением не пользуется: оно у него весьма зыбкое. Особенно если учесть, что выстроено оно на одном-единственном имени его дяди. Народ может последовать за именем, это правда. Но только не на смерть. Такие жертвы слишком значительны и требуют сильной, а главное — известной людям личности во главе. Восстания не будет. Да и народ не готов. — Есть ещё что-то. Кроме этого посетителя, кроме политики. Подумай, даже если отец и Бокканегра плетут какие-то заговоры — стал бы некто, имеющий власть, угрожать его дочери? — Чтобы заставить отказаться от переворота, перспектива которого и без того весьма туманна? Вряд ли. Не исключено, но у политиков обычно иные методы. Деньги решают больше и проще. Уровни влияния и связи добивают остальное. — А отец боялся. За меня. И смотрел так, будто видел, как смерть уже притаилась за моей спиной и ждёт удобной минуты. Аурелия умолкла на несколько секунд, прижавшись к крепкому плечу мужа и прикрыв глаза в попытке справиться с беспорядочным потоком мыслей. Вдруг она выпрямила спину, взгляд её стал твёрдым, а губы сжались в тонкую прямую линию. Она решилась. Леонцио улыбнулся, мягко и печально, будто извиняясь перед старыми каменными стенами и заранее скучая. — Хочешь уехать сегодня? — Да.***
Собирать вещи было странно. Проходить мимо заполненных самым разнообразным тряпьём шкафов, понимая, что в повозку можно взять только самое необходимое. Бережно раскладывать в плотные свёртки маленькие детские рубашки, не имея ни малейшего представления о том, как выглядит место, которое дочь и сын теперь будут называть домом. Зажигать свечи в час, когда солнце коснулось линии горизонта, и продолжать спешные сборы в дрожащем слабом освещении. Делать всё, чтобы скрыться от липкого страха и длинных теней, которые мерещились за каждой полуоткрытой дверью. От тайн, которые не принадлежали никому из находившихся в поместье. От странного чувства чьих-то ледяных пальцев вокруг горла, на котором панически бьётся тёплая жилка. Знать бы, от чего ещё. Супруги быстро решили все первостепенные вопросы. Они бы удивились теперь своему внезапному согласию и воскресшему взаимопониманию, если бы только у них осталось на это немного времени. Со слугами было назначено рассчитаться из оставшихся накоплений. Недоплату — компенсировать позволением забрать любые понравившиеся вещи из оставленных. Хотя Гаспаро Ардженто и помог некоторыми средствами — он всё ещё оставался человеком среднего достатка. Жизнь в республике, основной ресурс которой — торговые отношения с соседними государствами, благоприятна для дипломата. Однако вместе со снижением экономического благополучия Генуи начало снижаться и финансирование. Отец не мог предоставить дочери достаточно денег, чтобы её семья могла безбедно существовать. Несколько месяцев пропитания — всё, что могла окупить переданная Аурелии сумма. Лишние расходы оказались бы не ко времени. Более успешно решился вопрос с жильём. Почившая супруга дипломата оставила ему старое фамильное поместье где-то близ Равенны. Совершенно неизведанный край. Всё, что дипломат успел объяснить дочери — правящий там синьор относит себя к гвельфам поэтому о гибеллинской фамилии Мартинелли нельзя упоминать даже вскользь. Всё это теперь казалось сущей ерундой. Оба супруга ощущали себя где-то на грани реальности и сновидения. Чувства были стёрты, краски проступали будто через зыбкую стену утреннего тумана над озером. Руки складывали какие-то ткани, считали деньги, пальцы бегали по связке заржавевших ключей, подбирая нужный, — казалось, что конечности принадлежат кому-то другому или действуют самостоятельно, отдельно от тела. — А кто поведёт повозку? Возьмём конюха? — Аурелия с некоторой периодичностью вспоминала очередное занятие, к которому никогда не имела отношения, и перспектива столкнуться с ним без помощи слуг пугала её, как ребёнка пугает новое взрослое поручение. — Нет. Конюх запряжёт, я уже распорядился. Потом рассчитаюсь с ним и отпущу. Поведу сам. Леонцио был твёрд неожиданно даже для себя. Будто оковы, долгие годы висевшие на его запястьях, проржавели насквозь и рухнули на землю бессильной кучкой металла. Он чувствовал в себе силу действовать и упрямство, уверенно заявившее вдруг откуда-то из глубин ожившего сознания: я здесь, и я буду жить так, как хочу.***
Около четырёх часов оставалось до рассвета, когда конюх забросил в повозку последнюю связку вещей. Аурелия стояла у входных дверей, не решаясь распахнуть их и выйти на улицу. Руки мелко дрожали, и она сунула их в складки шерстяного походного плаща. Кормилица в последний раз собирала детей в комнате на втором этаже. Леонцио тихо притворил дверь в своём кабинете, чтобы в последний раз проститься с привычным уютом. Мужчина медленно прикрыл глаза, едва слышно выдохнул и быстро вышел в коридор. Затем остановился. Оглянулся назад. На переносице углубилась тонкая морщинка, выявив смесь сосредоточенной мысли и смутного сожаления. Леонцио вернулся назад в комнату. Медленно приблизился к дальней полке в затенённом углу. Рука скользнула в небольшое пространство между стеной и аккуратным рядом рукописных книг. Пальцы нащупали небольшую шершавую коробочку нелакированного дерева. Он извлёк её на свет и раскрыл. Пламя свечи отразилось на гладкой поверхности небольшой серебряной подвески. Алая эмаль заполняла пустое пространство между выпуклыми краями украшения с изображением лестницы с четырьмя ступенями в центре. Фамильный герб. Леонцио снова закрыл коробочку, не прикоснувшись к подвеске, а затем стёр с крышки рукавом плотный слой пыли и сунул в тканевую сумку на поясе. В маленькой детской комнатке кормилица молчаливо сдерживала слёзы, закутывая полуторалетнего мальчишку в маленький тёплый плащик. Копна непослушных чёрных кудрей топорщилась из капюшона, и Ульдерико недовольно морщился, когда волосы щекотали нос. Женщина, которая была для него матерью гораздо больше, чем Аурелия, мягко улыбнулась и смахнула с лица мальчишки чернявую прядь, а со своего — едва заметную в полутьме влажную дорожку на щеке. — Берегите себя, юный синьор, — ласковый голос едва слышно дрогнул. — Спать… Если ночь — гулять нельзя, — очень рассудительно выговорил ребёнок своим едва разборчивым детским воркованием, а затем с полным осознанием своей правоты попытался выпутаться из плащика. Увы, развязать узелок на креплении было слишком сложной задачей для неуверенных детских рук. Новорождённая девочка лежала рядом на краешке кровати и внимательно вглядывалась в черты лица брата. Её ловкие пальчики нащупали маленькую ладошку Ульдерико и крепко сжали. Малышка довольно фыркнула. В просторной гостиной Аурелия в последний раз подошла к большой карте на стене. Рука потянулась к плотному гобелену сама собой. Тонкий женский палец плавно обогнул Апеннинский полуостров и проследовал через Сардинию и Корсику к подножию Альп, а потом замер. «Я не смогу исполнить вашу мечту, — прозвучал в голове знакомый голос. — Мы не уедем далеко за океан, не посетим страны, очертания которых вы прослеживаете взглядом на огромной карте в гостиной. У меня есть семья. И обещания, которые я поклялся сдержать». Дрогнувшие кончики пальцев коснулись полотна в месте, где, по представлениям Аурелии, должен был находиться неотмеченный на карте Аверон. Семья. Обещания. Где всё это теперь? — Был ли у нас шанс? — задумчиво прошептала она в каком-то странном забытьи. Тихий перестук шагов на лестнице вывел её из транса. Аурелия оглянулась. К ней подбежал спустившийся первым Ульдерико и протянул ручки вверх, напрашиваясь к маме в объятия. Женщина мягко улыбнулась, потрепала сына по взлохмаченной голове, с которой сорванец всё же скинул капюшон, и приняла из рук спустившейся следом кормилицы плотный свёрток, из глубины которого на неё посмотрели два любопытных детских глазика. Мальчик с некоторой растерянностью во взгляде проследил удивлённо моргнувшими глазками за скользнувшим мимо него подолом платья Аурелии. Впрочем, через секунду он уже выкинул из головы неприятное чувство обиды и вцепился в подол кормилицы, которая с удовольствием подхватила своего воспитанника в объятия в последний раз. — Все готовы? — Леонцио быстрым шагом проследовал по коридору, миновал гостиную и распахнул двери наружу. Город ещё оставался погруженным в предрассветную полутьму. К тому же, всё на расстоянии более десяти шагов надёжно скрывалось завесой плотного тумана. Особенности приморского города теперь играли на руку. Мужчина вышел к стоявшей у крыльца повозке и окликнул конюха. — Синьор? — с другой стороны от повозки высунулась голова парнишки неопределённого возраста, с раскрасневшимися от перетаскивания хозяйских вещей щеками и слегка сонным взглядом. — У меня к тебе последнее поручение, Пьетро. Здесь три письма, — Леонцио протянул конюху три сложенных в несколько раз листа бумаги. — Они подписаны, не перепутай. Первое отнесёшь в дом Ардженто и отдашь в руки хозяину. Два других вшей в подкладку для сохранности, тебе предстоит дальняя дорога. Доберёшься до замка моего отца в Авероне. Второе письмо передашь ему или Ламберто, не имеет значения. Можешь вручить слугам, они доставят. Но третье им не показывай ни при каких условиях. Пусть слуги проводят тебя к Федериго. Или же тебе нужно будет дождаться на улице, пока он выйдет. Третье письмо — для него. Всё понял? — Да, господин, — парнишка послушно кивнул и принял письма. — Возьми, это тебе на дорогу. Оставшаяся сумма будет вознаграждением за преданную службу, — Леонцио протянул конюху небольшой мешочек с монетами. Несмотря на ограниченность их финансов, мужчина не мог не заплатить этому человеку: Пьетро всегда был ответственнейшим из слуг, исполнительным и способным вовремя ответить и столь же вовремя смолчать. Конюх подхватил мешочек, вежливо поклонился, перепроверил закреплённую подпругу и убежал выполнять поручение, мгновенно скрывшись в тумане. Через несколько секунд откуда-то с отдалённой части двора раздалось недовольное лошадиное ржание и звон пряжек второй подпруги: Пьетро вывел своего коня, чтобы подготовить к отбытию. — Не торопись отправляться. Поезжай к Ардженто после рассвета, когда солнце полностью взойдёт над горизонтом, — бросил ему вслед Леонцио, решив про себя, что это даст им запас времени, чтобы на всякий случай отдалиться на достаточное расстояние. Всё же порой этот юноша был даже чрезмерно расторопным. Мужчина лёгким движением вскочил на место извозчика. По внешне уверенному и сосредоточенному виду было не сказать, что повозкой он правит впервые, а запрягать лошадь научился у Пьетро два часа назад. Аурелия забралась внутрь и тут же приняла из рук кормилицы протянутую ей новорождённую девочку. В секунду, когда женщина скрылась в глубине повозки вместе с младенцем, едва сумевший вскарабкаться на верхнюю ступеньку повозки Ульдерико издал тихий звук, похожий то ли на испуганный вдох, то ли на всхлип. Впрочем, его тут же подхватила под мышки кормилица и подсадила внутрь экипажа. Мальчишка даже не успел осознать, что готов был расплакаться. Леонцио дёрнул поводья, и повозка степенным перестуком копыт двух весьма неплохих лошадей покинула двор и растворилась в дымчато-сером тумане.***
Произошедшая в дальнейшие несколько часов цепь событий показалась бы набором случайных совпадений стороннему наблюдателю. Сперва стены старого поместья, столь долго и верно служившего нынешним беглецам, охватил огонь. Медленно разгораясь, заползая в щели, оставляя чёрную копоть на камне и пожирая старую древесину, он прокрадывался внутрь здания сквозь рассохшиеся доски ставен. Если бы хозяева поместья в этот час мирно спали в своих комнатах на втором этаже — проснуться на утро им было бы не суждено. Ядовитый дым струился вверх, тонкими бесплотными пальцами перебирая старые перекрытия. Но в эту ночь за плотно закрытыми ставнями, откуда не проникало на улицу слабое освещение, всё ещё бурно кипела жизнь. Бывшие слуги покинувшей город семьи со свойственными их жизни лёгкостью и смирением быстро забыли тревоги по поводу поисков нового места работы. Одинокие мужчины заглянули в погреб и извлекли оттуда запылившиеся глиняные бутылки с дорогим вином, будто бы ценнее для них сложно было что-то придумать. Те, кого дома ждали жёны с детьми, пытались отыскать что-то для них, с трудом ориентируясь в загадочных женских потребностях. Служанки же небольшой весело щебечущей стайкой притаились в гардеробной Аурелии. На резные стулья летели шёлковые платки, яркие ткани родом из Византии, расшитые ажурными узорами перчатки… Наряды, которые простой народ не смог бы себе позволить никогда в жизни. За этой суматохой запах дыма заметили не сразу. Только когда удушливый воздух распространился по комнатам второго этажа и проник в погреб, девушки сбежали вниз по лестнице, а мужчины выглянули из тёмных винных хранилищ. Первый этаж был охвачен огнём. Пламя прорвалось сквозь ставни и теперь мгновенно распространялось по гобеленам и паркету. Испуганный крик служанок встряхнул мужчин. Они попытались сбить пламя кусками первых попавшихся под руку тряпок, но огонь уже вступил в свои права. Не забыв прихватить с собой выбранные в компенсацию за службу вещи, слуги высыпались во двор. До рассвета оставалось полчаса. Пьетро отошёл от пылающего здания и присел на краю дороги, опершись спиной на ствол дерева. Этому человеку было свойственно то гармоничное спокойствие, которое многие знатные люди обретали лишь через книги древних авторов Греции и Рима, именуемых теперь стоиками. Отложив в сторону небольшой перевязанный верёвкой мешок, в который он насобирал какой-то нехитрый, но вполне необходимый по хозяйству скарб, Пьетро откупорил прихваченную с собой бутылку и приложился к горлу. Дома одиноко, на улице холодно, а огонь от поместья грел получше костра в лесу — самым благоразумным решением Пьетро признал остаться здесь и понаблюдать. Какая-то молоденькая и весьма приятная на вид служанка, тихо всхлипывая и утирая глаза явно хозяйским платочком, расшитым золотыми вензелями, прошла мимо него по дороге. — Ну что ж вы так убиваетесь, милая? — Пьетро вскинул на неё голову и тепло улыбнулся. — Как же так… Мы ведь жили тут… А хозяйка мне стала почти подругой… Знаю, так не должно быть, но она была так добра… И что же теперь? — девушка отвернулась и тихо всхлипнула, однако же поубавила шаг, в конце концов совсем остановившись. Пьетро в долгих намёках не нуждался. — Пойдемте-ка я провожу вас, синьорина. У вас тяжёлые платья в руках, а у меня пусть не самая элегантная, но весьма выносливая лошадка. И ещё час свободного времени, прежде чем я покину вас по последнему поручению моего господина, — он подскочил с земли, наспех отряхнулся, закинул за спину свой мешок и подбежал к служанке, с деланой претензией на аристократичность предложив ей свою руку. — Да не господин он ведь вам теперь, — девушка смущённо улыбнулась и поддалась на невинные ухаживания, протянув свою иссушенную стиркой и исколотую иглами для шитья руку с такой же игривой аристократичностью. — Пока я не выполнил его приказ — господин, — уверенно кивнул сам себе Пьетро и увёл девушку куда-то в туман, откуда доносилось скучающее ржание его лошади. Когда рассветное солнце наконец показалось над горизонтом, а вокруг догорающих руин обвалившегося за это время поместья собралась толпа любопытствующих, от стука в дверь своей комнаты проснулся старый дипломат. Накинув на плечи цветастый халат, привезённый из какой-то азиатской страны несколько лет назад, он отпер задвижку. Такой же поседевший, но не утративший статности слуга протянул ему связку писем и тихим голосом сказал: — Плохие новости, господин. Дом синьоры Аурелии сгорел сегодня ночью. Я направил нескольких людей разобрать завалы после того, как огонь потухнет. От поместья ничего не осталось. Лицо Ардженто покрыла мертвенная бледность. Он сжал в руке стопку писем и отступил назад в комнату. — Подожди, я соберусь и направимся туда. Мужчина снова запер дверь и бросился к столу. Отбросив большую часть листов из принесённой связки, он выхватил из неё одно. Обыкновенный лист грубого пергамена — дешёвого материала для тех, кому не по карману бумага. Никакого конверта. На странице — всего одна фраза: «Теперь ты познаешь сполна всё, что чувствую я». Письмо дрогнуло в руке дипломата. Неверной походкой он приблизился к шкафчику у стола и провернул в нём небольшой ключик, выдвинув ящик. Внутри лежало около десятка таких листов. Исписанный отрывочными фразами пергамен. Ни печати, ни единой подписи. Ардженто сунул в ящик новую страницу и, по-прежнему шатаясь, покинул комнату. Чтобы собраться и выбежать из дома, потребовалось не больше минуты. На пороге с дипломатом и его слугой чуть не столкнулся едва спешившийся всадник. Молодой человек наскоро отвесил поклон и протянул Ардженто письмо. На этот раз — обыкновенный лист бумаги. — Мой господин просил передать вам… — Пьетро! — дипломат узнал посыльного и выхватил письмо из его рук, не дав закончить фразу, — Леонцио тебя послал? Значит, он жив? И моя дочь? — С чего бы им умирать, синьор? Они покинули город глубокой ночью. Скорее всего, сквозь туман им не был виден даже отблеск пожара вдалеке. Из груди дипломата раздался облегчённый стон, и он обессиленно опустился на ступень перед домом, сжимая письмо дрожащими руками. Отцовское сердце, замершее в миг, когда до слуха долетела весть о пожаре, а взгляд упал на единственную строчку на проклятом пергамене, теперь снова забилось. Ардженто читал письмо, и с каждой строчкой колотящаяся в венах кровь успокаивалась. «Синьор Ардженто, я приношу вам свои извинения за столь скорый отъезд. Я знаю, что вы разговаривали с моей супругой, и планировал навестить вас перед отбытием, чтобы попрощаться. Однако всё сложилось иначе. Аурелия обеспокоена. Её тревога может оказаться надуманной, однако я склонен уберечь её если не от действительной угрозы, так хотя бы от этого беспокойства. Мы безмерно благодарны вам за помощь. Небольшая просьба напоследок: не сообщайте о нашем местонахождении никому, кто мог бы этим интересоваться. Особенно моему отцу. Я уверен, что Аурелия предупредила вас об этом, но упомяну ещё раз: не посылайте писем, за посыльными могут следить. Я сожалею о том, что лишаю вас права попрощаться с вашей дочерью и внуками, однако это вопрос их безопасности. Мы вернёмся в Геную вновь, как только это будет возможно. Ещё раз благодарю вас за всё, что вы сделали для нашей семьи. Леонцио Мартинелли». — Знал бы ты, мальчик, что извиняешься за спасение всей семьи, — Ардженто едва заметно улыбнулся. Теперь опасность миновала. Сгоревшее поместье показалось сущим пустяком по сравнению с той катастрофой, что едва не обрушилась им на головы, бесследно рассеявшись в воздухе в последний момент. — Разрешите идти, синьор? — Пьетро осторожно вывел дипломата из задумчивости. — Да… Хотя нет, постой. Почему твой господин именно тебе приказал доставить это послание? Ты конюх, а не гонец. — Вероятно, я смог заслужить его доверие. Впрочем, претендовать на такой ответ было бы нескромно. Возможно, я просто оказался под рукой в нужный момент. Дипломат медленно кивнул. На пару секунд задумавшись, он снова окликнул посыльного. — У тебя ведь теперь нет места службы? Можешь работать на меня. — Как только я вернусь из Аверона, передав письма семье господина, я с удовольствием приму ваше предложение и приступлю к работе, синьор, — Пьетро вновь поклонился на прощание, вскочил на свою лошадь и направил её к главным городским воротам спокойной поступью. — Хороший мальчишка, — усмехнулся Ардженто, — точно знает своё дело. — Вам ведь не требуется конюх, господин, — с сомнением проговорил старый слуга. — Я нанимаю его не для этого, — дипломат произнёс эти слова таким тоном, будто за ними скрывалось что-то более значимое. — Если Леонцио и умеет что-то действительно превосходно, так это разбираться в людях. Передадим этому конюху пару задач, доверившись моему растворившемуся в тумане зятю. — А она? — спросил слуга, сделав акцент на последнем слове, будто бы назвать имя обозначенной персоны не представлялось возможным. — Найди её. Пошли людей обыскать город. Она всё ещё должна быть здесь, — голос дипломата обрёл жёсткие нотки.***
У догоревшего пепелища тем временем собралась толпа любопытствующих. Кто-то смотрел со стороны, а кто-то пробирался по обломкам камня и почерневшего дерева, разгребая золу мысками старых потрёпанных ботинок в поисках чего-нибудь ценного. Те, у кого по несчастью на ногах красовались новенькие пулены, стояли с весьма озадаченными лицами, гадая, нужно ли лезть на пепелище в поисках чего-нибудь, что смогло бы окупить стоимость недавно отделанной кожи. Находилась здесь и недавно повстречавшаяся Пьетро служанка — вернулась в ожидании своего конюха, чтобы передать ему свёрток с недавно испечённым тёплым хлебом в дорогу. Невинную влюблённость юного возраста не потребовалось долго разжигать — она сама вспыхнула, как сухой мох от одной случайной искры. Вдруг девушка услышала тихий оклик со стороны и оглянулась. Рядом с ней стояла монахиня, в которой без труда узнавалась одна из послушниц-мантелаток при каком-нибудь кармелитском монастыре. Правда, служанка не могла припомнить, чтобы где-то поблизости располагалась их община. — В чём дело, матушка? — Я вижу, здесь что-то недоброе приключилось… Если тебе известно, чьи жизни сегодня унёс этот огонь, — назови их, дитя моё. Я помолюсь за их души перед Господом нашим, — морщинки на уже немолодом, но ещё совсем не старом лице монахини тонкими штрихами обрисовали портрет женщины доброй, но прошедшей через какую-то ей одной известную скорбь. — К счастью, никто не погиб, матушка, — девушка улыбнулась, — видно, Бог отвёл беду. Господа покинули поместье незадолго до пожара. Помолитесь лучше за их здравие. Мы и знать не знаем, куда они направились. Вот только не вернутся уже, поди. — Помолюсь, милая, — кивнула монахиня и отошла в сторону. Служанка оглянулась ей вслед, но тёмная ряса исчезла в толпе так же внезапно, как и появилась. Через несколько минут та же монахиня вышла за пределы городских ворот и направилась по пустой дороге. На плече у неё висел небольшой мешок. Одним движением женщина стащила с головы чёрное покрывало и белоснежный монашеский головной убор. По плечам рассыпались поседевшие, но ещё сохранившие чёрные пряди волосы. Если бы случайный путник встретил её на дороге в этот час — в его памяти навсегда запечатлелись бы глубокие тёмные глаза, полные нескрываемой боли и отчаянной ярости загнанной псами раненой волчицы.***
Тем временем повозка, запряжённая двумя лошадьми, уносила чету Мартинелли всё дальше от родного города. Туман рассеялся, и солнце освещало путь, удерживая Леонцио от сна после проведённой в сборах ночи. Он уверенно правил, погрузившись в размышления о чём-то сокровенном, и на лице его попеременно то напряжённо сжимались челюсти, то проступала лёгкая полуулыбка. В повозке Аурелия кормила белокурую дочь, ласково прижав её к груди. Рядом мирно спал Ульдерико, уронив голову на колени матери. Его спутавшиеся чёрные пряди разметались по юбке Аурелии, и женщина с улыбкой приметила, что они начинают слегка завиваться. Будто бы семейная черта Мартинелли, забывшись на Леонцио и Федериго, вдруг снова опомнилась, когда родился на свет этот мальчишка. Впрочем, какая теперь разница. Ульдерико никогда не посетит город, где стоит его фамильный замок. Не вернутся они и в Геную, где он провёл свои первые дни. Не покажут старику Ардженто, вновь ставшему дедом, его новорождённую внучку. Может быть, оно и к лучшему. Пройдёт полгода — и Генуя в мгновение ока изменится до неузнаваемости. Уставший от экономического упадка народ потребует нового управления, и в конце концов соберётся у народного дворца с намерением избрать аббата, способного взять в свои руки судьбу города. Суматоха, крики, стычки потерявших авторитет за минувшие года гвельфов и гиббелинов… И вдруг выступит из толпы один неприметный юноша, поднимется на трибуну и громко провозгласит: — Выслушаете ли вы моё предложение, каким бы оно ни было? Из толпы, ещё не окончательно умолкшей, но по меньшей мере притихшей, донесутся согласные возгласы. Юноша отбросит с лица пряди волос и откроет честное, по-простому народное и обожжённое солнцем лицо, в котором Леонцио, будь он здесь, с удивлением узнал бы своего верного конюха Пьетро. — Пусть будет Бокканегра! — крикнет он в толпу. — Да! — ответит ему народ хором разношёрстных голосов. И прежде чем обыкновенный конюх спрыгнет с трибуны, уступив место статной фигуре нового объекта внимания толпы, он увидит, как в дальнем конце собрания не сводящий с него глаз старый дипломат едва заметно кивнёт, показывая, что юноша справился со своей задачей великолепно. На возвышение поднимется высокий мужчина, чьё по-прежнему моложавое лицо будет создавать странный контраст с седыми волосами. Пронзительный изучающий взгляд скользнёт по толпе, и Симон Бокканегра приветливо и непринуждённо улыбнётся. — К сожалению, у нас в роду никогда не было аббатов. Не хочу рушить традицию. Выберите кого-нибудь другого, — пожмёт он плечами так, будто совершенно искренне равнодушен к предложенной ему высокой должности. — Тогда пусть будет дожем! — выкрикнет конюх, филигранно завершив отрепетированный заранее спектакль. Толпа снова огласит площадь перед дворцом одобрительным многоголосьем. Заранее настроенный дипломатом и его сторонниками подобно тому, как профессиональный музыкант регулирует звук на музыкальном инструменте, народ будет изначально хорошо расположен к Бокканегре. Пьетро, этот искусный портрет типичного человека из народа, пробудит своим выступлением доверие тех, кто остался глух к политическим полунамёкам Ардженто. Остальное довершат находящиеся в толпе соучастники этого мирного и тайного переворота, которые в нужный момент поднимут крик, заводя толпу. Их громогласное «Да!» бесповоротно убедит остальных присутствующих в правильности выбора. Не меньший эффект, впрочем, возымеет и природная харизма избранного кандидата. Его бесповоротная уверенность в успехе довершит дело. Под конец дня Генуя сменит форму правления, окончательно переняв систему дожей у находящейся где-то на другом конце полуострова Венецианской республики. Никто уже не спросит, откуда вдруг так быстро возник позолоченный головной убор, изготовленный на манер венецианских шапок правителей и водружённый на голову Бокканегры под ликующие крики толпы, скандировавшей: «Да здравствуют народ, купцы и дож!». Этот внезапный лозунг больше всего поразит самого новоизбранного правителя и дипломата, которые озадаченно переглянутся и поймут, что никто из них этот девиз заранее не изобретал. Толпа войдёт во вкус, и теперь действие начнёт развиваться, как в уличном спектакле, по воле публики и с её участием. Ничего этого не увидят уже Аурелия и Марчелло, чья повозка под размеренный стук копыт двигалась прочь от Генуи. Чему им ещё предстоит стать участниками — знали лишь невидимые и нервущиеся нити, протянувшиеся через Аверон и Геную, обвившие сердца беглецов крепкими узлами и теперь направленные чьей-то руководящей рукой вдаль, за горизонт, к городским воротам неизведанной ещё Равенны.