Я всегда с тобой, так что не волнуйся слишком сильно
Если ты боишься упасть, я готов поймать тебя
Почувствовав тепло объятий вновь, отказаться от них — нечто невозможное. Юнги даже немного расстраивается, когда Чимин отстраняется, задерживая руки на татуированных предплечьях. Он продолжает улыбаться, а Мин мнется в безмолвной неловкости, не в силах подобрать слов. Но они же друзья, а все друзья обнимаются? Пак же молчание между ними истолковывает не верно и тут же мрачнеет, убирая руки. — Черт, надо было спросить, да? — Юнги быстро-быстро мотает головой. Он совсем не против обниматься. С Чимином даже за. — Все хорошо. — Тебе точно было не неприятно? Если тебе не нравится, скажи, и я больше не буду, но... — Мин машет руками, призывая Чимина перестать тараторить, да еще так громко. — Хватит. Я же сказал: все хорошо. — Значит я официально могу тебя обнимать? — щурится Пак, а Юнги кивает. — Спасибо! — Не за что, — насмешливо хмыкает Мин, — Ты еще не выступил? — Нет, только пять человек станцевало, а я иду последним, тринадцатым. Пока перерыв. — Хорошо, значит успеем, — Юнги наклоняется к бумажному пакету, который все же помялся и выглядит совсем непрезентабельно. Чимин с интересом наблюдает за ним, и на протянутый подарок вскидывает брови. — Это мне? Хен, зачем?— он только цокает, и настойчивее пихает пакет в руки друга. Мин и без того задолжал стольким людям из-за собственной безнадежности. А в должниках Юнги ходить не любит. Тем более, что содержимое пакета — мелочь, всего лишь приятная и незначительная ерунда. Стоит ли даже называть это подарком? — Бери и не выпендривайся. Там ничего особенного, — Чимин медлит с распаковкой, поэтому Мин закатывает глаза. — Хотя, если тебе не надо, то пойду отдам вон той девушке, — он резко выдергивает пакет из рук друга, и даже делает шаг влево, словно и вправду намеревается направиться в сторону блондинки в красном, но Чимин быстро его останавливает за предплечье. — Ладно-ладно, шучу, — Юнги довольно ухмыляется, наблюдая, с каким энтузиазмом Пак перехватывает подарок и лезет внутрь. Он выуживает большую коробку разноцветных моти, перевязанную голубой ленточкой, и прикусывает губу так, будто ему не нравится. Мин действительно начинает переживать по этому поводу, но Чимин тут же расплывается в улыбке и качает головой. — Я кажется говорил, что мне нельзя много моти? — наигранно возмущается он. — Все тебе можно, — фыркает Юнги в ответ. — Аллергии нет, ты их любишь, в чем проблема? Ответа он не получает, но о его содержании догадывается. Как же глупо и бессмысленно считать себя толстым, намеренно ограничивать, когда ты так хорошо сложен, как Чимин. А сейчас он и вовсе само изящество: в этой шелковой черной рубашке; с уложенными волосами и крошечными стразами под глазами, похожими на слезинки. Тонкое и неповторимое. Но мнения Юнги никто не спрашивал, поэтому оно остается при своем обладателе. Чимин же кладет коробку обратно в пакет, не переставая улыбаться. — Спасибо большое, хен, это так мило, — радость на его лице неподдельная, даже очаровательная. — В «Алмазе» делают лучшие моти, тебе понравится. — Да ну? Я пробовал самые вкусные и они были в «Луне». — После этих моти из Луны покажутся каменными. — Ну посмотри. А пуннопан у вас тоже самый вкусный? Я и его люблю. — Заходи и узнаешь. — Зайду. Еще раз спасибо! Юнги доволен тем, что угодил, но все же чуть хмурится. — Слушай, — начинает он, взъерошивая свои жесткие волосы и думая, как бы не звучать слишком грубо. — Завязывай с этим. — С чем? — Со «спасибо». Я ничего такого не делаю, но ты все время это повторяешь. Хватит, — вопреки ожиданиям, Чимин ухмыляется. — А сам-то. — Что? — Ты такой же. Поэтому либо оставляем все как есть, либо ты тоже больше никогда не благодаришь меня, а то нечестно получается, — Юнги поднимает бровь на это спонтанное и странное высказывание. Их помощь друг другу неравноценна, но Чимин, кажется, не понимает этого. — Не правда. — Чего? Это ты за каждую мелочь благодаришь! — Нет. — Как нет? Спасибо, Чимин-и за то, за се... — Чимин руками размахивает, кривляется, на взгляд Юнги, совсем непохоже его изображая. Единственная выпущенная черная прядка из уложенных назад волос колышется с каждым движением. Пак поправляет ее, и на запястье звенит неизменный серебряный браслет. — Ты ведешь себя как ребенок, — закатывает глаза Юнги. — Это ты начал! — Никакого уважения к старшим... — начинает ворчать Мин, но ему резко протягивают руку, на которую он в растерянности пялится. — Что? — Давай поспорим. Тот, кто первый скажет другому «спасибо», должен будет желание. Начиная разговор об этом, Юнги хотел добиться немного другого результата... Но предложение, при всей своей глупости, звучит интересно, поэтому он принимает протянутую руку. И снова она теплая, гладкая и мягкая. Чимин разбивает сцепленные руки, и отвлекается на уведомление. — Так, мне уже нужно бежать, там всех собирают и все такое. Ты проходи в зал, постарайся сесть поближе, если там не занято конечно, найдешь короче. Оставишь пока это у себя? — он начинает суетиться, вместо пакета протягивая телефон. Юнги аккуратно забирает то, что нужно и посмеивается над чужой рассеянностью. — Иди уже, — Пак кивает, нервно хихикая, и уходит в сторону высокой темной двери. А спустя секунду, Мин понимает: он облажался. За все время их разговора не сказав ни слова поддержки, не спросив о самочувствии друга. Насколько глупо будет желать удачи сейчас? Но наверстать упущенный момент кажется необходимостью, и Юнги окликает его, когда Пак уже почти исчез из поля зрения. Обернись, пожалуйста. И Чимин оборачивается. Юнги вскидывает сжатый кулак, улыбается самой ободряющей улыбкой, на какую способен. — Файтин! Друг повторяет его жест, улыбается и скрывается за дверью. Первые ряды в зале, как и ожидалось, заняты, но Юнги вполне комфортно устраивается на шестом. Он в танцах разбирается ровно так же, как и в математике, но оценить их красоту, наблюдая за другими участниками, вроде получается. Да и разве не в его мечтах, чтобы под его мелодии пели и танцевали? Возможно, это даже чуть выше любых его грез. И стоит лишь радоваться возможности лицезреть то, что однажды может стать частью его будущего. Того самого, ради которого Юнги еще живет и старается. Какие-то номера ему очень нравятся, какие-то меньше. Но наконец-то выступает двенадцатый участник, и теперь он даже не старается разглядеть танцующего. Мин ерзает на сидении, придвигается ближе в нетерпении. Он никогда не видел, как Чимин танцует, но отчего-то кажется, что это будет очень хорошо. И когда он выходит на сцену под нежную музыку, похожую на какую-то классическую композицию на современный лад, так уже не кажется. Первое движение, и Юнги понимает: это будет потрясающе. Чимин не просто талант, а настоящий творец, словно искуснейший из искуснейших. Он почти порхает: изящно вскидывает руки, запрокидывает голову назад, падает на пол, чтобы подняться и сделать переворот в воздухе. Медленно делает волны то одной рукой, то другой, то всем телом. Каждый взмах — искусство. Каждый разворот — эстетика. Сцена подходит ему невероятно: Чимин даже кажется еще красивее, чем в жизни. Он же продолжает танцевать — будто всем своим существом — жонглирует эмоциями под каждый акцент в музыке, до кончиков пальцев контролирует все движения в такт. Юнги и не подозревал, что человеческое тело и вовсе способно на подобное. Он завороженно смотрит, любуется танцем. А все выступление в голове лишь одно слово — великолепно. С последней нотой Чимин глубоко кланяется и в этом же поклоне удаляется со сцены. Кажется, Юнги хлопает громче всех. Он спешит обратно в фойе, чтобы встретить друга и высказать восторг от увиденного выступления. Но тот появляется только спустя почти двадцать минут, уставший и печальный. Подходя ближе, Мин и вовсе видит дрожащие губы, растертый до красноты нос и потемневшие от влаги ресницы. Чимин тихо шмыгает. И стоит Юнги открыть рот, чтобы разузнать, что случилось, опережает его: — Насколько было плохо? Ему послышалось? — В смысле? — Ну... — снова шмыгает носом Пак, — я ошибся в пяти местах, и чуть не упал на первом прыжке... — Чего? Слушай... — Ты не понимаешь, — сокрушенно качает головой Чимин. — Для такого конкурса это очень много, меня точно не возьмут! — он падает на обшарпанный диванчик неподалеку, и руками закрывает лицо. Юнги опасается, что тот вновь начнет плакать, но Пак сидит неподвижно. И не поймешь, что хуже. Мин не мог найти слов, чтобы описать красоту выступления, в то время, как за стенкой лили слезы из-за того, что оно недостаточно хорошее. Бессмыслица какая-то. Юнги несколько секунд топчется на месте в нерешительности, не зная, как подступиться, утешить. Что стоит говорить в такой ситуации? — Чимин-и, — он легко похлопывает его по плечу, невольно робея перед чужой слабостью. Друг не реагирует, и Мин совсем теряется. Будь он на его месте, наверное, хотел бы побыть в одиночестве, может, разбил бы что-нибудь, чтобы полегчало. Но это же Чимин. Милый и чувствительный Чимин, который вряд ли станет крушить все вокруг себя в моменты расстройства. Юнги присаживается на уровень его лица, прикасаясь к аккуратным миниатюрным рукам, закрывающим лицо. — Чимин-и, — еще раз зовет он. — Посмотри-ка на меня. Пак мотает головой, горбится еще больше и снова всхлипывает. Он кажется совсем крошечным, такой поникший и расстроенный. И его так безумно жаль, но что можно сделать? Как успокоить друга, развеять его безосновательные переживания? Юнги прикусывает губу, продолжая наблюдать за мелко дрожащими от рыданий плечами. Но лучше он будет винить себя за резкость, чем за равнодушное бездействие. Он крепко сжимает чужие хрупкие запястья, тянет на себя, вынуждая Чимина податься вперед так, что тот чуть не падает. Парень вздрагивает, испуганно бегая заплаканными глазами по лицу Юнги. Опасаясь сделать больно и оставить синяки, он немного ослабляет хватку, но не отпускает. Каждый рваный вдох и выдох на столь малом расстоянии звучит громче. И, возможно, это очень близко. Возможно, слишком. Возможно, ему сейчас немного неловко. Юнги словно не дозволено видеть все это: крошечные веснушки, высохшие дорожки пролитых слез, собственное отражение в черных зрачках. Но он видит. — Чимин-и, — Мин старается начать аккуратно, но истинные мысли вырываются сами, — Что, блять, значит плохо? — друг непонимающе хлопает глазами, но плакать перестает. — И не смотри на меня так, ты себя слышишь вообще? Чимин сникает еще больше, и Юнги тут же жалеет о выбранном способе поддержки, начиная подбирать что-то менее бестактное. Но Пак лишь грустно ухмыляется: — Слышу. А еще я не слепой, и видел свое выступление, хен. Даже мой хореограф не уверен, что я пройду, — Юнги поджимает губы, всем видом показывая, с каким скептицизмом он относится к данному утверждению, но Чимин, очевидно, серьезен. — Хрень полная. Даже я понял, что это было отлично. То есть нет, это было... — он делает паузу, подбирая подходящий эпитет, но их столько, что мысли сложно собрать, —... это было вау. — Но... — Слушай сюда, — начинает Юнги, встряхивая Чимина за руки, — Ты станцевал на свой максимум? — получив слабый кивок, он уверенно продолжает, — Вот и все, не надо тут сопли разводить. Если не пройдешь, значит твои судьи слепые тупицы. — Он невольно приближается еще ближе, нарушая все оставшиеся границы, чтобы вдолбить все сказанное в эту глупую голову. Чужое горячее дыхание уже не просто слышно — оно мелко щекочет кожу. Юнги весь трепещет перед такой близостью с другим человеком, но не отступает от задуманного, продолжает: — Нахрена так убиваться, если ты сделал все, что мог? И если тебе станет легче от этого, то тебе хлопали громче всего. Особенное я. В глазах напротив ни капли веры, но Чимин хотя бы слабо улыбается. — Ты такой милый, хен, — Мин фыркает. — Милый, ага. Надеюсь это первый и последний раз, когда я вижу тебя плачущим из-за такой фигни. — А если нет? — словно боязливо спрашивает друг. — Тогда придется из тебя это выбить. Пак хмыкает, но все и так видно — он уже не боится. Только молчит, будто обдумывая все сказанное Юнги. Наконец он поднимает взгляд на него. Слов благодарности не произносит, помня о споре, но это искреннее «спасибо» и так чувствуется. Пока этого достаточно. Он уже собирается отпустить руки друга и встать, как слышит громкое презрительное «тьфу» в их сторону. Они одновременно поворачиваются, чтобы увидеть возмущенное лицо какой-то аджуммы, которая косится на них чуть ли не с отвращением. Словно еще чуть-чуть — и в них полетит сумка. — Постыдились бы! Светите здесь этой мерзостью! Фу! Юнги выпрямляется и складывает руки на груди, не совсем понимая, в чем заключается чужая претензия. — Аджумма, что-то не так? — Он еще спрашивает! — уже во все горло надрывается старушка, все-таки начиная размахивать своей сумкой. Стоит Юнги сделать шаг вперед, она отскакивает от него как от прокаженного. — Больные, да вам лечиться надо! Он непонимающе смотрит вслед женщине, которая уже мчится к выходу, все еще бросая сердитый взгляд. Это он сошел с ума или она? Мин оборачивается к Чимину, который снова уткнулся лицом в ладони. Его плечи мелко подрагивают, и Юнги вообще перестает понимать происходящее. К чему другу вновь реветь? Он подходит ближе, как и несколько минут назад, хлопая того по плечу. Пак резко откидывается на спинку дивана. И оказывается, он совсем не плачет. Чимин смеется. Смех у него приятный: чистый, мелодичный и громкий. И Юнги был бы очень рад его услышать, если бы знал причину. Поэтому он терпеливо ждет, пока друг перестанет хохотать, и наконец спрашивает: — И что это было? — А ты не понял? — утирая свои покрасневшие глаза, спрашивает Чимин. — Как видишь, нет. — Она приняла нас за геев, — Юнги чуть не давится смешком. Так вот что за диагноз у них выявили. Очень мило. — Ты же и есть... — он не договаривает, потому что Пак громко и злобно шикает на него. — Хен! Об этом необязательно объявлять в публичных местах! — Точно. Извини, — Чимин встает с диванчика, поравнявшись с Юнги. Заплаканный, он кажется гораздо младше: словно ему всего четырнадцать, а не семнадцать. Друг повеселевшим голосом спрашивает: — Пойдем домой уже? — А результаты? — Они будут завтра на их сайте, а я все равно не хочу тут больше торчать. И еще Суна странно косится на нас. — Юнги смотрит в сторону взгляда Чимина и видит ту самую девушку в красном платье, которой грозился отдать моти. Кажется, ее выступление ему понравилось, но после танца Чимина оно выветрилось из памяти — и вполовину не такое хорошее. Она улыбается ему, замечая на себе взгляд парня, но Юнги эту улыбку замечает лишь мельком, уже поворачиваясь обратно к другу. — Ты ее знаешь? — Ага. Раньше мы вместе занимались. Пошли? — Идем. На небе еще сияют отголоски прошедшего ярко-алого заката, но оно, по-летнему обычаю, даже в девять вечера, приветливо и светло. Юнги невольно засматривается на медленно плывущие облака; бледный полумесяц, еще не показавшийся во всей красе; совсем низко опустившийся небосвод: глубокий, необъятный. Намджун однажды сказал ему, что в Сеуле, куда он так стремится, небо серое и не такое низкое, а наоборот. Слишком далекое, чтобы любоваться. Пару дней назад подобное он услышал от Чимина. Но как бы он ни любил небо Нанмена, он согласен променять его. А потому пока Юнги пользуется моментом, задрав голову кверху и рассматривая облака. Идти им долго — почти на другой конец города, а на быстрый шаг никто из них не способен. Но удивительно другое: они никуда и не торопятся. Юнги не нужно бежать на работу, Чимину — домой или на свои занятия. И есть в этой неторопливой прогулке нечто привычное и простое. Они никогда не ходили вместе домой, несмотря на то, что им по пути, но происходящее кажется столь обыденным, что совсем немного щемит сердце. Словно всегда они шли вот так: под широко раскинувшимся над головами небом, плечом к плечу, вдыхая прохладный вечерний воздух и болтая о ерунде. Словно уже целую вечность Чимин есть в его жизни. Участвуя в шутливом футбольном матче, который они устроили, вместо мяча используя камешек, Юнги не думает о насущных проблемах. Расспрашивая Чимина о компьютерной игре, в которую он никогда не играл, Мин не заботится о делах. Протягивая ему один из наушников (— Любая музыка хорошая, разве нет, хен? — Да, кроме плохой. Сейчас я покажу, что такое реально хорошая музыка), его не беспокоит ничего. Он просто идет домой со своим другом. По пути Юнги поглядывает на него, который ведет себя как обычно, а сам избавиться от странных мыслей не может. Он вспоминает, как зачем-то пересчитал чужие веснушки, а потом поглаживал пальцами нежную кожу на чужих запястьях, чтобы сгладить боль от его сильной хватки. Зачем, а самое главное — почему он так долго размышляет об этом? Да, Юнги нагло нарушил его личное пространство. Наверное, это было настолько неуместно, что их приняли за парочку. Но в конце концов, его намерения же были чистейшими? Должно быть, он просто разучился дружить, раз любой близкий контакт с человеком вызывает столько тревоги. На улице Чимина, уже темной и пустой, Юнги отвлекается на странное предчувствие. Он пару раз оглядывается назад, в сторону высоких деревьев, в ночи выглядящих довольно устрашающе. Но Мин давно перестал бояться темноты, а чувство в груди ворочается и вправду жуткое. Будто кто-то наблюдает. Он так сосредотачивается на этом, что не замечает, как Чимин пару раз дергает его за рукав. Юнги вздрагивает от мелкого и оттого, болезненного щипка, инстинктивно хлопая друга по руке и чуть отшатываясь. — Ты совсем дурак? — восклицает он, потирая больное место. Пак виноватым не выглядит, а вот испуганным — да. Он шикает на него, подходя ближе. — Ты тоже чувствуешь это? — Юнги кивает на тихо заданный вопрос, а Чимин облегченно вздыхает. — Мало ли, — пожимает плечами Мин после секунды напряженной тишины, — собака или кошка, — Чимин быстро мотает головой, делая еще шаг к другу, и опасливо оглядывается назад. — Хен, возможно это глупо, но... — он топчется на месте, засунув руки в карманы, и избегает чужого взгляда. — Кто-то наблюдает за мной. Уже неделю, а может и больше. Когда я иду в школу и обратно, на допы, тренировки... И это очень жутко. Я уже начал думать, что совсем чокнулся. — А ты видел кого-нибудь подозрительного? — Не-а. — Странно, — потирает затылок Юнги. Нанмен не самое безопасное место на Земле, но чтобы тут промышляли маньяки и сталкеры, он никогда не слышал. Немного подумав, он принимает самое разумное решение, и подталкивает Чимина вперед. — Пойдем лучше быстрей. И они чуть ли не бегом направляются к нужному дому. По пути приходится придерживать неизменно неловкого Чимина за рукав, спасая от падения. Когда они уже подходят к крыльцу, за спиной раздается ехидное хмыканье. Пак резко разворачивается, а Юнги от внезапного изменения направления, чуть ли не проезжается носом по асфальту. Перед ними стоит мужчина лет двадцати пяти. Высокий, коротко стриженный, с хитрым прищуром и самодовольный. В тусклом свете фонарей его лицо, искаженное тенями, кажется грубым, резким. — Привет, Чимин, — неизвестный широко улыбается, делая шаг им навстречу. Названный же сразу отступает назад и Юнги машинально выходит немного вперед, чувствуя непонятную угрозу от незнакомца. Уж что-что, а это гадкое чувство опасности, щекочущее внутренности, он способен распознать с первой секунды. Мин краем глаза смотрит на реакцию Чимина, на лице которого эмоции вихрем крутятся, сменяясь одна за другой: страх на удивление, удивление на волнение, волнение на злость. — Что ты тут делаешь? Проваливай, — цедит он сквозь зубы, чуть обходя друга, и толкая мужчину в грудь. Юнги намеренно отходит достаточно далеко, давая другу разобраться самостоятельно. Тот выглядит довольно уверенно. И хоть это не его дело, настороженно наблюдать за происходящим Мин не перестает. На всякий случай. — Как грубо, любимый, — продолжает улыбаться мужчина, как чеширский кот. Нагло и развязно. — Я пришел мириться вообще-то, а ты что, уже нового ебаря себе нашел? Все время шляешься с ним где-то, — он бросает взгляд на Юнги, стоящего поодаль, и, кажется, хочет сделать шаг вперед, но его снова толкают. Так это бывший парень Чимина. Пак никогда не рассказывал о нем, и все, что помнит Юнги, так это случайно подслушанный телефонный разговор. Однако, балансируя между явью и обмороком тогда, он плохо помнит содержание. Кроме того, что этот самый бывший вел себя как мудак. — Это мой друг, — чеканит Пак. — Я... — тяжело вздыхает он, словно сомневаясь в том, что намеревается сказать, — не хочу с тобой мириться, Сухо. Уходи. Мин чувствует, как его начинает тошнить от чужой жеманности и фальшивости. Мужчина насквозь пропитан ими и когда улыбается, и когда якобы с большой любовью заглядывает в глаза Чимина, протягивая к нему руки. — Да ладно, ты что, обиделся? Я глупостей наговорил тогда, прости меня. Я же люблю тебя. Не знаю, что тогда на меня нашло, извини... Юнги никакой искренности в этих словах не слышит. Они бездумные, лживые. Да и весь Сухо, даже по первому впечатлению похож на елочную игрушку: красивый, почти идеальный снаружи, а внутри глухая пустота. Впервые на памяти Юнги, Чимин выглядит настолько разозленным. Он начинает загинать пальцы прямо перед лицом мужчины: — Ты бросил меня. Вышвырнул на улицу, променяв на ту девушку. Потом звонил, прося вернуть все подарки, а теперь... — Пак замолкает, будто осознав что-то. И когда он резко отшатывается назад, осеняет и Юнги. Все это время Чимина преследовал Сухо. — Да ты чего, Чимина-а? Любимый, я был дураком, признаю, но я же извинился! Я не заслуживаю второго шанса? — Это был ты... — бормочет Пак себе под нос, Юнги уже порывается подхватить его: друг выглядит так, словно сейчас грохнется в обморок, хотя и на ногах стоит ровно. — Я думал, что ебанулся, что у меня глюки, а это был ты... — О чем ты, любимый? — Ты следил за мной! Зачем? — Я не следил! — оскорбленно заявляет мужчина, подходя ближе. Юнги про себя отмечает, что если тот сделает еще хотя бы шаг — он вмешается. — Я просто искал подходящий момент, чтобы извиниться, поверь мне. — Сухо, как ты мог? — тычет ему в грудь Пак, и глухого разочарования в его голосе столько, сколько никому не пожелаешь услышать от любимого человека. — Лучше уйди. Мужчина молчит, глядя на Чимина сверху вниз, а потом резко целует. Жадно и так по-мерзкому пошло, что и отсюда видно. Кажется, Юнги тошнит уже по-настоящему. Но Чимин быстро вырывается из чужой хватки, с отвращением, которое Мин полностью разделяет, вытирая губы рукавом. — Какого хрена? — чуть ли не сплевывает он ему в лицо. — А что не так? Раньше тебе все нравилось, — сально улыбается мужчина. — Хотя тебе многое нравилось, стоять передо мной на коленях, например... Во всех смыслах. — Я... — Чимин стыдливо смотрит в сторону Юнги, который в растерянности неловко смотрит в ответ. — А что? Это не правда? — грязно скалится мужчина, — нам же было хорошо вместе, чего ты нос-то воротишь? — Ты мне противен. Юнги словно под ноги стреляют — так быстро он подрывается и мчится в их сторону, лишь увидев замах чужой руки. Рефлексы срабатывают быстрее разума. Но он не успевает. Удар в челюсть сильный — Чимин даже на ногах не удерживается. Юнги же удается предотвратить второй, перехватив чужую руку и вывернув ему за спину. Хочется ее сломать. Или оторвать к чертям. — Ты глухой? Тебе три раза сказали съебаться отсюда, — шипит он прям в ухо мужчине, давя все сильнее. Злость быстро овладевает им, растекается с каждой секундой, а стоит бросить взгляд на друга, размазывающего кровь по лицу, и вовсе, искрится и пылает в груди. Чужой болезненный скулеж и ругательства сейчас — почти музыка для ушей. — Хен, пусти его! — Чимин, пошатываясь, подходит ближе и машет рукой, словно говоря бросить нечто столь ничтожное. — Точно? — Да. Но стоит чуть ослабить хватку, как мужчина вырывается, выкручивается так, чтобы кулаком по носу Юнги проехаться. Противник оказывается сильным: бьет резко и точно. Однако Юнги не отстает, вновь поддаваясь неконтролируемой ярости, словно бурлящей в крови. Той самой, которой он и сам до смерти боится. Она словно обнажает ту уродливую часть его личности, взращенную в нем с детства. Юнги боится, что однажды она станет слишком огромной, чтобы быть скрытой. Но сейчас он не думает об этом. О том, что позже он и половины происходящего не вспомнит — тем более. Не вспомнит как Сухо повалил его на землю; как хрустели его собственные кости от чужих, чересчур сильных ударов; как он сам сбил костяшки в кровь. Он отзывается лишь на звук своего имени. Поразительно, что ему удалось расслышать тихое «Юнги», но оно словно отрезвляет его, открывает глаза на содеянное. Но стоит лишь повернуть голову на голос Чимина, как Мин снова пропускает удар. И еще. Падая на асфальт, обдирая локти в кровь, он уже не может найти в себе силы подняться. Сухо замахивается, и Юнги лишь успевает прикрыть голову трясущимися руками. Давно выученный рефлекс, усвоенный им с детства: закрывай голову и если не способен дать отпор — готовься к боли заранее. Так проще ее перетерпеть. Но боль не наступает. Мин открывает глаза. Но вместо замахнувшегося мужчины он видит спину Чимина. Идиот. — Сухо, не трогай его, — с нажимом произносит тот, — уходи, пожалуйста. Юнги не видит мужчину, но слышит его фырканье и звук удаляющихся шагов, и чувство опасности отступает с каждым новым. Чимин же поворачивается к нему и протягивает руку, грустно улыбаясь, светя рассеченной губой, которую видно и в темноте. И, как и всегда, Юнги с безграничной благодарностью принимает ее. Однако ухватиться за протянутую ладонь сейчас почти невозможно — собственная дрожит так сильно, что страшно. — Прости, Чимин-и... сейчас, — Юнги делает попытку подняться самостоятельно, и едва не заваливается назад. Чимин успевает перехватить его за предплечья и потянуть на себя. С трудом, но выпрямиться получается. И тело тут же бунтует, начиная почти вопить о необходимой помощи. Саднят синяки на лице и сбитые костяшки; тянет поясница и совсем недавно зарубцевавшийся шрам; голову словно сдавливают огромные щипцы для орехов. Мин шипит от боли, держась на ногах лишь благодаря другу, который бормочет слова извинений. Бедный, глупый Чимин. Он заслуживает всех извинений мира лишь за то, что встречался с этим мудаком. — Чимин-и, прости, — сокрушается Юнги как в бреду. Пляшет даже темнота под опущенными веками. — Я не успел. — Хен. — Ублюдок, прям в висок... надо обработать раны и тебе, и мне. — Хен. — Дай мне минуту, и пойдем. Я видел у тебя кровь, ты же боишься ее... — Юнги-я, посмотри! Он с трудом разлепляет глаза, чтобы увидеть свои руки, трясущиеся чуть ли не до локтей. Что там нужно делать? Посчитать до десяти, задержав дыхание? Раз, два, три, четыре... А что идет после четырех? Боли так много, что Юнги и не знает за какую хвататься. В растерянности от потери контроля над собственным телом он поднимает взгляд на Чимина. Тот выглядит так, словно сам сейчас грохнется в обморок, однако крепко продолжает удерживать Юнги. — Блять... я не могу, Чимин-и, — он смотрит на длинные, словно ему не принадлежавшие пальцы, пытаясь вновь присвоить их себе. Тщетно. — Хен, посмотри на меня, вот прям в глаза, ага, вот так хорошо, — Юнги смотрит. В темноте не различить ни привычных прожилок на радужке, ни легкого зеленоватого оттенка возле зрачка. — Смотри и повторяй за мной. Раз, — Чимин шумно вдыхает и Мин повторяет за ним. Он цепляется за мягкий голос, который считает до десяти, за звуки глубоких вдохов и выдохов, за тепло чужой кожи. И постепенно, но все получается. Юнги разминает руки, поднимая благодарный взгляд на друга. — Про спор помнишь? — улыбается он, и Мин хмыкает, тут же пожалев об этом — тянет разбитая губа. — Ты как? — Нормально. — Врешь, — Чимин пожимает плечами, но очевидного не отрицает. — Нужно обработать. — Нужно. И у тебя наверное опять давление упало, надо посмотреть что-нибудь для него, пошли, — тараторит Пак и тянет его за руку в сторону двери своего дома. Свет в его окнах не горит, но Юнги все же стопорится. — Чимин-и, давай я лучше дома, у тебя опять будут проблемы. — Не будут, сегодня родители точно не вернутся, они в командировке, наверное... да даже если вернутся, то хрен с ним, идем, хен, пожалуйста... — Ты уверен? — Да. Заходя в просторный и хорошо обставленный дом, Юнги чувствует себя так же некомфортно, как и в прошлый раз. Слишком чисто и красиво. Он моет руки и достает аптечку из того же шкафчика, пока Чимин гремит чем-то на кухне. — Ты сейчас ужинать собрался? — приподнимает бровь Мин. Друг стоит с большой тарелкой кимпаба, коробкой подаренных моти, чашкой с мандаринами и бутылкой сока. — Да. Там еще кружки и чай на столе, возьми пожалуйста, у меня рук не хватило. Моя комната на втором этаже слева. Мин и не думал, что его друг такой педант. Комната пустая, идеальная до скрипа, каждой крошечной детали. Словно и не живет здесь никто: ни тебе разбросанных носков, ни забытых учебников на письменном столе, ни ярких плакатов. Даже постель заправлена без единой складочки. Нет ни одной мелочи, что выдала бы в этом холодном невеселом помещении присутствие жизни. Присутствие Чимина. Пак закрывает дверь, включает лишь тусклую настольную лампу и усаживается на полу, куда раскладывает и еду. Юнги следует его примеру и достает из аптечки все необходимое. — Расскажешь? — спрашивает Юнги совсем тихо, осторожно. Он бы прожил и без знания того, насколько бывший Чимина отвратительный человек, но друг выглядит так, что без рассказа об этом не проживет он. Видно, как ему это нужно. Как гложут его невысказанные боль и обида. Пак даже глаз не поднимает, резко перехватывая антисептик и ватный диск. Спорить толку нет, поэтому Мин лишь придвигается ближе, доверяя ему избитое лицо. Как бы хотелось, чтобы и ему доверились. Как человеку, которому искренне жаль. Как другу. Чужие руки аккуратны, бережливы, их касания — мягкие, осторожные, и вся эта нежность немного сглаживает все болезненные ощущения. Юнги смиренно ждет и терпит, рассматривая ссадину на губе Чимина. Такую непривычную и так ему неподходящую. — Мы познакомились в магазине, — неуверенно и очень-очень тихо начинает он,словно колеблясь, стоит ли начинать свой рассказ. — Мне было шестнадцать и тогда я только-только понял, что девчонки мне не особо нравятся. Сухо провел меня до дома и мы разговорились. Он был милым, вежливым и очень красивым. — А можно вопрос? — друг кивает. — Сколько ему лет? — Тридцать, — Тридцать! Если бы Юнги пил, он бы обязательно поперхнулся, а если бы не сидел сейчас, то упал. И видимо, все удивление отражается на его лице, потому что Чимин грустно усмехается. — Да, многовато. И знаешь, что странно? Это меня даже не смутило. Он был такой идеальный, я и не думал, что возраст - это проблема. Ну а потом он начал... не знаю как это назвать, ухаживать? Мы ходили гулять, он дарил подарки там, намекал на поцелуи и всякое такое. А я никогда... ну у меня не было такого. Конечно же, я влюбился. Голос Чимина звучит равнодушно, бесцветно. Юнги доводилось слышать, как тот с большим энтузиазмом рассказывает о пауке в углу их класса или даже о баскетболе, но сейчас — ничего. Осыпавшиеся осколки розовых очков хрустят под тяжелыми шагами озарения. Друг же, перейдя с избитого лица на поврежденные руки, с каждым словом становится все холоднее, словно и не о нем идет речь вовсе. Словно разбитое сердце уже залатано и совсем не заботит его, и даже обида на все те мерзкие и грязные вещи уже погасла и не тревожит. Распознать в действительности ли это так, у Юнги не получается. Но что получается хорошо, так это в красках представлять, как Сухо бьется в конвульсиях и умирает адской и болезненной смертью. За то, что называл Чимина толстым и страшным; за манипуляции; за то, как заставлял ревновать и внушал чувство вины за каждый пустяк; за пропажи на несколько дней без предупреждения. Каждый новый рассказ болезненно тянет в собственном дряхлом израненном сердце, комком сжимается где-то в животе. Что же чувствовал бедный Чимин, душа которого чище чем у любого из ангелов, а сердце светлее самого благочестивого из всех святых? Какой камень нужно иметь в груди, чтобы относиться так к человеку, который тебя любит? — Как-то так, можешь начинать ругаться, — разводит руками Чимин, когда заканчивает. — Иногда мне кажется, что в нашей паре ты тупой, а не я, — качает головой Юнги, забирая медикаменты. — Но ты не... — начинает Пак, но тут же шипит от боли, стоит приложить к разбитой губе смоченную перекисью вату. — Потерпи немного, — Мин бережно дует на рану, смущаясь от этой странной интимной обстановки. В прошлый раз все было иначе. — А пока послушай. Виноват только этот Сухо, а не ты. Все, что он творил — это не любовь, а идиотизм и скотство. Поэтому забудь о нем и найди себе кого-нибудь получше. А на этого педофила вообще можно в суд подать, хочешь? — Чимин наконец улыбается. — Он работает в полиции. — Ох уж эта коррупция, — наигранно качает головой Юнги. — Не говори, — хихикает Пак. — И давно ты стал психологом? — Как с тобой подружился. Завязывай давай с этим. Я музыкант, а не психолог, — хмыкает Мин, запихивая в рот большой кусок кимпаба. — Я бы с радостью завязал, — тоскливо отзывается друг, разливая чай по кружкам. — Пока не получается. — Потому что ты во всем винишь себя даже тогда, когда не виноват. А из случаев, которые я видел, ты ни разу не был виноват. — Не знаю. Может ты и прав. — Я всегда прав, — Чимин фыркает, начиная чистить мандарин вплоть до самых тонких волокон, чтобы потом протянуть его другу. Постепенно беседа из рефлексии переходит в обыденную. Они спорят, смеются, вновь и вновь находя новые темы для обсуждения. Иногда Юнги поглядывает на часы, которые показывают, что драгоценных часов сна до работы, которая начнется в шесть утра, остается все меньше. Но Мин вновь сознательно делает выбор не в пользу своего здоровья, продолжая сидеть в комнате Чимина. — Юнги-хен, — посреди разговора неожиданно зовет его друг. Он мычит в чашку с чаем, показывая, что слушает. — Почему ты ничего не сказал обо мне? — В смысле? — О моей ориентации. — А что я должен сказать? — Ты не считаешь меня мерзким? — Очевидно, что если я до сих пор сижу с тобой, то нет. — Просто... — Ты мой друг, Чимин, — твердо говорит Юнги, переводя внимание с еды на друга. Длинные мягкие тени красиво очерчивают плавные линии его лица, а теплый свет ложится на губы, мерцающие глаза. Чимин прикусывает нижнюю губу в ожидании продолжения фразы. — Поэтому мне плевать с кем ты там целуешься и кого любишь. Главное, чтобы это были не такие идиоты, как Сухо. — То есть тебя это совсем не смущает? — придвигается Чимин чуть ближе, а в голосе сплошная неуверенность, оголенные страхи. — Конечно нет, — Пак немного склоняет голову, будто выискивая в глазах напротив ложь, и не найдя ее там, облегченно выдыхает. Юнги мог ожидать от друга чего угодно. Но не того, что тот резко притянет его за шею, впиваясь в приоткрытые губы.