Хочу признаться, что был искренен только с тобой
Сон не идет уже третий час. Юнги переворачивается на другой бок, из уха выпадает наушник, и на мгновение становятся слышны пьяный смех и крики. Уже готовый завыть от безысходности, он вставляет его обратно, прибавляя громкость. Эти звуки за дверью, которую он на всякий случай подпер стулом — его персональный ад. Как и все происходящее в этой квартире. И он даже не знает, что действительно не дает ему заснуть: они или страх, что стул не выдержит. Может, на море у него будет шанс выспаться. Спустя, кажется, сотни часов уговоров, Чимин решил с ним не церемониться и молча заплатил за поездку сам. Юнги сначала наорал на него, потом прочитал лекцию о его задетой гордости и правилах приличия. А потом взял, и согласился, пообещав позже все вернуть. Вопрос с пропуском работы тоже решился просто: аджосси Ан тоже уехал в отпуск на месяц, оставив мастерскую закрытой, а на складе и в «Алмазе» он специально отработал на несколько дней вперед. Больная спина ему спасибо не сказала, но зато сказал Чимин. Страшно признаваться себе в этом, но согласился он только из-за него. Под спокойную мелодию без слов мысли текут сами, и Юнги, переворачиваясь на спину, размышляет, сможет ли вновь воспринимать Чимина как прежде. Да, спустя время и тот откровенный разговор в раздевалке, Мин действительно перестал беспрестанно думать о том странном поцелуе, который почти разрушил всю их дружбу до основания. И теперь он не разрывается от того мощного вихря эмоций, что преследовал его всю ту неделю, которую он трусливо избегал Чимина, когда достаточно было лишь поговорить. Больше Мин не игнорирует его, не пропускает школу из-за этого и снова срезает путь домой через его улицу, уже не опасаясь встречи. Однако совсем не думать о том, что Чимин и вправду поцеловал его, не получается. Потому что то, что Чимин может рассматривать его как потенциального партнера — неправильно. То, что сам Юнги мог бы его так воспринимать — еще хуже. Не тогда, когда у него вновь появился друг. Человек, на которого не страшно опереться в момент слабости; тот, с кем можно вновь улыбаться; кого ты поставишь выше всех остальных лишь за одно его существование в твоей жизни; кто не побоится тебя защитить и кого не побоишься ты. И Юнги совсем не готов променять их трепетную, почти драгоценную дружбу на симпатию или любовь, о которой, за исключением пары неудачных опытов, он ничего не знает. Не сейчас. Не с Чимином, который позволил снова познать прелесть дружбы: искренней, удивительной, светлой. Почти такой же, какая у него уже была. Он пытается представить такую же ситуацию с Джином или Намджуном, но получается только скривиться, потому что представить их не иначе, как братьями невозможно и даже мерзко. Однако то же самое с Чимином... просто странно. Но Пак ведь сказал, что сделал это не от романтических чувств, так? А Юнги доверяет ему, значит и повода для беспокойства быть не должно, и со временем он забудет. За дверью раздается грохот и пьяные возгласы, и, даже не осознавая, Мин быстро выдергивает наушники, встает с матраса, что служит ему кроватью, и подходит ближе к двери, прислушиваясь. Он стоит еще несколько минут, сжимая спинку стула крепче, готовясь то ли к нападению, то ли к бегству. Но крики и шум успокаиваются так же быстро как начались, позволяя вздохнуть с наверняка временным, но облегчением. А уснуть так не получается.***
— Хен, мы приехали, — сквозь дрему он слышит знакомый мягкий голос, но игнорирует его, устраиваясь в кресле поудобнее. — Отвали, — бормочет он, не понимая, какого черта его вообще будят, когда в автобусе так приятно спать под шум дороги, а под боком так уютно и тепло лежит что-то мягкое. — Юнги-хен! — кто-то ощутимо пихает его в плечо, и он на рефлексе перехватывает чужую руку за запястье. Чимин ойкает от боли, и Юнги резко открывает глаза, тут же отпуская его. — Прости, — хрипит он сонным голосом, наблюдая как друг потирает запястье. — Какого хрена ты меня будишь? — Говорю же, мы приехали, а ты тут дрыхнешь. Я уже минут пять тебя зову, — Пак словно резко заговорил на эльфийском, потому что мозг Юнги отказывается воспринимать сказанное. Он зевает, лениво оглядывая автобус, который, кажется, стоит, а оставшиеся здесь одноклассники торопливо собирают вещи, чтобы выйти. — Мы приехали? — Чимин цокает и тянет его за рукав. — Пошли уже. Все еще плохо осознавая происходящее, Мин закидывает свою спортивную сумку на плечо, подчиняясь другу, который продолжает причитать, напоминая жужжащего на ухо комара. На улице он морщится от яркого солнца, тут же натягивая на себя кепку, а галдящая толпа школьников и пытающаяся их усмирить учительница, помогают немного взбодриться. Сквозь полуоткрытые глаза чуть вдали виднеются горы, покрытые густой сочной зеленью; остроконечные голые скалы; там же и море: лазурное, сияющее от золотистых солнечных бликов, бесконечное. Возможно, приехать сюда стоило хотя бы ради него. Сонсэнним что-то говорит насчет правил поведения и заселения, и Юнги очень надеется, что Чимин внимательно ее слушает, потому что у него это не особо получается. После инструктажа они идут в гостиницу, которая оказывается небольшим и милым двухэтажным зданием из светлого дерева с крышей, имитирующей соломенную. Он молча следует за остальными, потому что друг нашел себе более благодарного слушателя, и идет чуть впереди, продолжая болтать уже с ним. Иногда он оглядывается на Юнги, словно боясь, что он куда-то исчезнет. Но может ему просто кажется. На ресепшене он клюет носом, отдавая документы, кажется, даже забывая поздороваться с улыбчивым администратором. Чимин просит поселить их вместе и забирает ключи, светясь так, словно выиграл миллион вон. — Так, нам в сто седьмую, а потом можем делать что угодно. Ребята собирались окунуться, пойдешь? — Мин равнодушно пожимает плечами. Море ему нравится, но Юнги никогда не был любителем купания в нем, он и плавать-то не умеет. В детстве его не успели научить. — А ты хочешь? — Хочу. — Значит пойду, — Чимин улыбается, облизывает свои пухлые яркие губы, и тут же хочется сбежать от него в другой город или еще лучше: на другой конец света. От воспоминаний, которые так некстати всплывают в его не до конца проснувшемся сознании. Юнги переводит взгляд на картину на стене и поджимает губы, недовольный собственными мыслями. Другу кто-то звонит и по его помрачневшему лицу, Мин без слов понимает, что это кто-то из родителей. Он говорит, что донесет их вещи сам и забирает свои ключи, стараясь не коснуться чужих пальцев. Пробираться сквозь оценивающие и неприязненные взгляды одноклассников так привычно, что Юнги спокойно выдерживает каждый на пути к лестнице. Но лучше от этого не становится. Может все грязные слухи о нем распустил кто-то из них, а потом все подхватили? Или они взаправду считают его наркоманом и насильником? Борясь с желанием плюнуть каждому из них в лицо, он краем глаза улавливает удивление его присутствию здесь и ухмыляется про себя. Интересно, какие небылицы они сочиняют о том, что Чимин дружит с таким ужасным и испорченным человеком как Мин Юнги. Он бы послушал и вместе с другом посмеялся бы. Уже поднявшись на второй этаж, он доходит до нужной двери с желанием поспать хотя бы минут десять. Почему-то оказывается незаперто: Чимин поднялся раньше, а он и не заметил? Но внутри оказывается не Пак, а незнакомая девушка. В одном нижнем белье. Опешив настолько, насколько это вообще возможно, Юнги тут же зажмуривается, успевая увернуться от летящего в него тапка. Он резко поворачивается спиной к девушке, которая визжит так, словно ей только что отрезали ногу. — Простите пожалуйста, я ничего не видел, честно, — бормочет он, чувствуя как краснеют и горят смущением уши. Мин пытается прогнать случайно увиденное зрелище из головы, от чего забыть его становится еще сложнее. Страшно даже глаза открывать, и он так и стоит как идиот: зажмурившись и рассыпаясь в неловких спутанных извинениях. — Что ты здесь делаешь? — девушка орет так, что уши закладывает. — Это вы что здесь делаете? — восклицает Юнги в ответ, чуть поворачиваясь, чтобы было удобнее говорить. Второй тапок неприятно бьет между лопаток. — Да не смотрю я! — Я переодеваюсь! А ты зачем врываешься в чужие комнаты? — за спиной слышится шорох одежды вперемешку с ругательствами и он аккуратно уточняет: — Можно повернуться? — Нет, нельзя! — вопит девушка и Юнги радуется про себя, что у людей всего две ноги. — Ладно-ладно, так поговорим. Это же сто двадцать седьмая? — Да, но здесь живу я со своей подругой! — Черт, я наверное что-то перепутал, простите еще раз! И он вылетает из комнаты так быстро, что не рассчитывает силу и захлопывает дверь так, что она начинает дрожать. Дыхание сбивается от того уровня стресса, что он сейчас испытал. Хорошо хоть глаз не дергается. Он только сейчас обращает внимание на ключ в руке, на котором аккуратно выгравировано число сто семь. Оказывается, Юнги тупой. Это же повторяет Чимин еще раз десять, пока катается по полу от смеха спустя полчаса. В прямом смысле, потому что услышав о конфузе, он буквально сполз с кровати на ковер, пока Мин обиженно наблюдал за чужим весельем сидя на постели напротив. Он уже начинает жалеть, что рассказал другу об этом, потому что тот хохочет так, словно у него самый настоящий приступ. — Да хватит ржать уже, — возмущается он, а у самого улыбка на лицо так и просится. Чужой смех ужасно заразителен, но Юнги старается сдерживаться, продолжая строить оскорбленный вид. Но Чимин продолжает издавать такие звуки, словно кто-то проводит над ним обряд экзорцизма. Не выдерживая этого издевательства, Мин запускает в друга подушкой, но это не помогает, и он тоже спускается на пол, продолжая колотить его. На истошное «сдаюсь!» Мин прекращает нападение, но получает жестокий удар в спину: Чимин начинает его щипать подмышками, и остаться в долгу он не может. Они катаются по полу, стараясь дотянуться до особо чувствительных к щекотке мест или придушить подушкой посильнее. Юнги давно так не смеялся: до боли в животе и щеках и нехватки воздуха. Но их прерывает звук падения: они уронили торшер. И тут его осеняет, в каком они сейчас положении. Чимин одной рукой удерживая сразу два худых запястья лежащего Юнги над его головой, нависает сверху. Вторая рука друга располагается на чужой вздымающейся груди, а их ноги и вовсе запутались, и Мин не уверен, что с первого раза получится встать. — Это ты виноват, — коротко констатирует Пак. Собираясь возмутиться, Юнги поворачивает голову, но так и замирает с приоткрытым ртом, тут же позабыв обо всем, что хотел сказать. Потому что тяжело дышащий, раскрасневшийся и взъерошенный Чимин в паре сантиметров от собственного лица — это просто незаконно. Слишком близко. Слишком интимно. Слишком-слишком-слишком... Мин тяжело сглатывает, пытаясь взять себя в руки и перестать вглядываться в чужие внимательные глаза как завороженный, но он не в силах и вздохнуть как следует, не то что оторваться от взгляда напротив. Чимин моргает, его темные ресницы медленно трепещут, а Юнги не припоминает, видел ли в жизни что-то красивее. Внутри все мечется так, что странно, как грудная клетка под теплой ладошкой еще остается цела. Он не должен так реагировать на своего друга. Что он будет делать, если Чимин сейчас нарушит свое обещание не целовать его? И только эта мысль наконец отрезвляет. — Мы же должны были пойти на море? — он смущенно прокашливается, не узнавая своего же голоса, и пытается освободиться. Пак моргает, словно только что проснулся, и отпускает друга, тоже начиная вставать. — Точно. Уже все там, наверное. Они собираются почти в тишине, обмениваясь лишь короткими фразами по делу, выходят на улицу тоже молча. Но на полпути Юнги предлагает зайти в магазин за водой, и разговор по обычаю завязывается сам собой, стирая неловкость. Мин вздыхает с облегчением. Казалось, что еще минута этой напряженной тишины, и он бы просто сошел с ума. Когда они приходят, уже переваливает за полдень. Кто-то из их одноклассников играет в мяч; кто-то плещется в море со смехом и брызгами; кто-то обедает прямо на теплом песке. Чимин машет и улыбается нескольким людям, делает комплимент шляпе какой-то девушки (Юнги даже не помнит, что она учится в их классе), завязывает разговор с группкой, играющей в волейбол. Здорово, наверное, быть таким обаятельным и общительным. Все, что есть у Юнги — шепотки за спиной и настороженные взгляды, от которых хочется раздраженно передернуть плечами. Но он игнорирует их, направляясь к шезлонгу, на котором планирует оставаться весь оставшийся день. Под палящим солнцем нещадно клонит в сон, которому он не сопротивляется, расслабляясь и наконец засыпая.***
Он убирает мокрые потяжелевшие пряди с лица и морщится от попавшей в рот морской воды. Щурится, бросая взгляд на огромный солнечный диск. Откидывается на спину, чтобы позволить легким волнам подхватить его и неспешно покачивать под ярко-голубым небом. Хорошо. Чимину сейчас очень хорошо. Несмотря на только начавшиеся каникулы, он продолжал усердно учиться под строгим материнским надзором, так что отдохнуть толком не получалось. А еще родители его затаскали по гостям к «очень уважаемым и приличным» людям, где все хвастались своими невероятно умными и талантливыми детьми. Такими же уставшими как и Чимин от этой бесконечной гонки. Поэтому и разговаривали в основном взрослые, пока они молчали, уткнувшись в свои тарелки. А здесь главное просто отвечать на каждый материнский звонок, а отцовский лучше и вовсе предвидеть заранее и брать трубку сразу, если он не хочет отправиться домой уже завтра. Но в целом, он может вздохнуть свободно и повеселиться. На пляже Пак проводит весь день: болтает с ребятами, играет в волейбол или другие пляжные игры, собирает особенно красивые ракушки, по просьбе некоторых фотографирует их на фоне моря, но сам от съемок, конечно же, отказывается. Он специально голодал несколько дней, чтобы сейчас почти без стеснения разгуливать с голым торсом. И все почти замечательно. Не считая того, что кое-кого все же не хватает. Иногда он поглядывает на Юнги, который спит с момента их прихода. Он чуть хмурится во сне, сложив руки на груди, дышит глубоко и размеренно. И с закрытыми глазами он выглядит совсем по-другому: младше, чем есть на самом деле, как-то хрупко, словно всегда настороже. Чимину бы хотелось разгладить морщинки на чужом лбу, подарить другу только хорошие сновидения, но он делает только то, что в его силах: тащит с другого конца пляжа зонт и раскрывает над ним (Мин однажды упомянул, что его бледная кожа быстро сгорает на солнце), ставит возле него бутылку воды и немного опускает кепку на глаза. Чимин бы с радостью разделил с ним каждую свою положительную эмоцию за сегодня или повеселился как следует. Он знает, это бы ощущалось совсем иначе. Гораздо лучше. Но беспокоить Юнги, зная сколько тот работает, Пак не смеет. Поэтому он довольствуется общением с одноклассниками до момента, пока небо не начинает бледнеть и окрашиваться в золотой с алым. Устав от активностей, ребята усаживаются в круг на разгоряченный мягкий песок, продолжая болтать без умолку. Утомленный Чимин же только иногда вставляет короткие реплики и лениво потягивается. Он проверяет, не проснулся ли случайно Мин, но тот продолжает лежать так же неподвижно, как и пятнадцать минут назад. — Эй, держи, — кто-то хлопает его по плечу. Он оборачивается к Хан Чанылю, который протягивает ему банку пива. — Спасибо. — Слушай, Пак Чимин, — окликает его другой одноклассник, Юн Чонсок. Чимин мычит, показывая, что слушает, и делает небольшой глоток. — Вы с Мин Юнги типа друзья, да? — он буквально слышит, как все в кругу заинтересованно поворачивают голову. Тем разговора ему заранее совсем не нравится, но он все же кивает с непринужденным видом. — Ну да, а что? — Не боишься, что он тебя заразит чем-то? Спидом или чем там еще наркоманы болеют... — вокруг него все противно хихикают. Каждый из смешков громким эхом отражается в голове, раздражает и возмущает. До жгучего желания заткнуть поганые рты, которые осмелились потешаться над другом. — Лучше не верить слухам, Чонсок-щи. Мин Юнги не наркоман, — несмотря на бурлящее в нем недовольство, он все же отвечает спокойно, не желая нарываться на конфликт. Он судорожно перебирает темы, которые бы сменили нынешнюю, но как назло, в голове пусто. — Серьезно? Почему он тогда похож на зомби, а? — вклинивается в разговор Чаныль, которого поддерживают согласные возгласы: «Да, у него вечно синяки под глазами и шрамы на руках», «Я видела он как-то курил за школой, может это была не сигарета?», «А его постоянные прогулы чего только стоят!». От такого напора у Чимина начинается легкая паника. Все так увлекаются обсуждением несчастного Юнги, словно им нужны были не подтверждения или опровержения слухов от его друга, а лишь повод начать все это. Ему же и слова вставить не дают, пока на душе у него противно скребет от несправедливости, почти болезненного желания встать на защиту Юнги — самого достойного человека в его жизни. И пусть Пак сам не знает всего о друге, он знает одно: Мин все еще тот самый парень, нашедший его в один дождливый день плачущим в школьной раздевалке. Парень, всей этой грязи не заслуживающий. Но Чимин только недовольно поджимает губы, постепенно осушая банку в руках, и начиная вторую. — Ты же такой хороший парень, Чимин-а, почему ты вообще связался с Мин Юнги? — наконец к нему обращаются, но лучше бы не замечали дальше. — Какое вам дело вообще, а? Я еще раз говорю: это все неправда, и Юнги-хен хороший человек, — пиво на голодный желудок развязывает язык, и фраза получается грубой. Серьезно, какого черта они продолжают мусолить одну и ту же тему! Но видимо привыкнув к доброжелательному и милому Чимину, никто даже не обращает внимания на его резкий тон. — Да я его боюсь, — едко хохочет Чонсок. — Он же сломал Чон Чонгуку ключицу еще весной, а он только недавно гипс снял, он же твой друг вроде, не страшно? А если я посмотрю на него не так, он и мне что-то сломает? — Если очень хочется, могу устроить, — низкий насмешливый голос раздается совсем близко, чуть ли не над ухом. Чимин его узнает мгновенно, но все равно вздрагивает от неожиданности. Чонсок и вовсе давится своим напитком. — Чимин-и, можно тебя на минутку? — Пак мстительно улыбается, глядя на откашливающегося одноклассника. Он кивает, поднимается и идет следом за Юнги. — Долго там стоял? — Юнги пожимает плечами на вопрос. Еще не до конца проснувшийся, он похож на ворчливого взъерошенного кота. — Секунд пять, — ухмыляется Мин. — Может надо было остаться дослушать, как думаешь? — Чимин прыскает. — Тогда бы Чонсок точно целым не ушел. Выспался наконец? — Ага, давно такого не ощущал. — Так что ты хотел? — А, да. Дай ключ пожалуйста, я, кажется, забыл свой в номере. — Пошли вместе уже, я не хочу оставаться с этими придурками, — настает очередь Юнги смеяться от скривившегося Чимина. — А я думал, это твои любимые одноклассники. — Сейчас кто-то останется ночевать здесь. — Молчу. С Юнги даже дорога обратно в гостиницу ощущается ярче, чем весь сегодняшний день. Пак не может перестать трещать обо всем на свете, по пути показывая найденные ракушки или сделанные им фото моря, неба и спящего друга. Тот ворчит, требуя все удалить, но в ответ получает только высунутый язык. По пути Чимин противиться предложению Юнги взять в номер кучу еды на ужин, но в конце концов соглашается. Ведь ему не обязательно есть. И то ли это алкоголь, то ли свежий морской воздух, но Чимин улыбается как сумасшедший. Слушая, как Мин рассказывает о забавном случае на тренировке, Пак на секунду оборачивается, наблюдает, как красиво отголоски сегодняшнего солнца всех оттенков красного оседают на спокойных волнах. Наверное, дело все-таки в море.***
— Как ты работаешь на складе, если даже кровати сдвинуть не можешь? — Пак Чимин, ты не охренел? Иди помогай давай, у меня больная спина. — Старость — не радость, да? Чимин хохочет, на память делая фото мучающегося хена, и встает с пола, чтобы прийти другу на помощь. Они решили сдвинуть койки на середину комнаты, чтобы было удобнее смотреть «Железного человека» (у него в планах было заставить друга посмотреть все три части, о чем тот пока еще ничего не знает). Но кровати оказались такими тяжелыми, словно вылиты из осмия, и Юнги мучился с ними уже несколько минут. Наконец все получается и они плюхаются на кровать, включая фильм. Друг, на удивление, оказывается тем самым человеком, который комментирует каждую секунду и задает огромное количество вопросов. Но Чимин совсем не раздражается, с радостью вступая в диалог. Вечер незаметно перетекает в ночь, и от обсуждения фильма они так же постепенно переходят к разговорам ни о чем и обо всем одновременно. Насыщенный персиковый аромат заваренного чая витает по комнате, какой-то неизвестный гитарист из интернета тихо перебирает гитарные струны, сливаясь со свистом ветра из приоткрытого окна, за которым алмазами сверкают мириады звезд. Чимин и не помнит, было ли ему когда-нибудь столь же уютно и хорошо, как в этом старом и обшарпанном гостиничном номере. Умиротворение и безмятежность опускаются на плечи вместе с прохладной звездной ночью и мягким спокойным голосом Юнги. Плевать, что там думают все их недалекие одноклассники, он сам знает точно — ему тепло вовсе не от градусов за окном. Мин полусидит, облокотившись об изголовье, пока Чимин напротив сидит по-турецки, обнимая подушку, удовлетворяя собственную потребность в прикосновениях. Совсем не хочется портить вечер, если вдруг Мин отпрянет от него как ошпаренный из-за касания невзначай. — Так ты встречался только с этим отморозком и все? Что, во всем Нанмене больше нет геев? — ухмыляется Юнги, отпивая давно остывший чай. — Смешно. Сам знаешь, как многие относятся к таким, как я, — пожимает плечами Чимин, нервно смеясь. — Особенно в нашем городе. «Особенно мои родители». — А тебя к девчонкам даже не тянуло никогда? — он отрицательно качает головой, чувствуя себя немного странно. Так открыто о своей ориентации он никогда не заявлял. Тэхен почти рос вместе с ним и она воспринималась как нечто естественное, тем более что и сам друг предпочитал парней, а Чонгук догадался сам. Остальные, конечно же, не знали. — Не-а. А тебя? — К девчонкам или парням? — смеется Юнги, но словно с ноткой легкой нервозности. — К обоим. — Тянуло и к тем, и другим, — Чимин едва с кровати не валится от шока. Он не ослышался? — Ого... расскажешь? — Да там ничего интересного, на самом деле, — смущенно чешет затылок хен, с деланным интересом разглядывая свои татуировки. Но под внимательным взглядом сдается. — Честно, это было... что-то странное. Не знаю, помнишь ли ты, но до меня капитаном «Королей» был Хан Джун, на пару лет нас старше. Так вот, я тогда был в средней школе и он мне нравился. Очень. И иногда мы целовались в раздевалке или туалете. — И? — нетерпеливо тянет Чимин, все еще находящийся в изумлении. Его чуть ли не разрывает от необузданного желания узнать о друге побольше, наверстать все упущенные моменты, когда они еще даже не были знакомы. — И все. Сам не знаю, что это было, мы не встречались, не признавались в любви и прочее. Общались как обычно, целовались, а через год он выпустился и больше я его не видел. Наверное ему было скучно, а тут я такой влюбленный и всегда доступный, — голос ровный, ни грамма обиды или разочарования Чимин не улавливает. Но кто знает, что кроется за этими темными зрачками. Ему вдруг резко становится интересно, как выглядит и ведет себя влюбленный Юнги. Словосочетание даже звучит нелепо. — Это отвратительно, — кривится Пак. — Согласен, — кивает Юнги. В желтоватом тусклом свете их номера каждая черта чужого красивого лица отбрасывает острую тень, и Пак совсем немного завидует. — А что насчет девушек? — Ее звали Херин, — почему-то Чимину не нравится нежная интонация, с которой друг произносит имя. Он не знает, что именно в ней не так и с чего вдруг, но его словно передергивает, и Пак вцепляется в подушку покрепче. — Мы случайно познакомились в магазине два года назад. — Долго встречались? — Чуть больше года. — А почему расстались? — аккуратно и тихо спрашивает он, боясь разрушить драгоценный момент доверия и спугнуть ту искренность и доверие, которые ему наконец-то показали. Они витают между ними вместе с чайным ароматом, и Чимин благодарен за них. Он на своем опыте знает, что это немного больно — так обнажаться, срывая с себя чуть ли не куски кожи. — Она уехала учиться в Кенджу, — грустно ухмыляется Юнги. Он любил эту девушку? Если да, то Чимин бы с радостью вырвал ей все волосы за эту горечь в голосе друга, за бледные пальцы, сжавшие кружку чуть крепче всего на мгновение. Он бы ободряюще сжал его руку, если бы ему позволили. — Мне... жаль, — фраза звучит так глупо и стереотипно, что хочется ударить себя по лбу. Но Чимин никогда не был силен ни в словах, ни в действиях. А то, в чем он действительно силен ему сделать никак нельзя. — Выпьем за одиночество, Чимин-и! — восклицает друг, протягивая ему кружку с чаем. — Согласен, — улыбается он в ответ, и они чокаются, глупо хихикая. Любопытство, раздирающее Чимина, успокаивается, и он больше не мучает друга расспросами. Спать ложатся, когда следующий день уже заявляет свои права, раскрашивает небо в розовый, желтый и малиновый, орошает траву прохладной росой. Кровати они не раздвигают, и укрываются одним одеялом, потому что на второе Пак разлил чай. Засыпая, Чимин думает, что причина всех его улыбок сегодня — вовсе не море.***
Жарко. Чимин с трудом разлепляет глаза, чувствуя острую необходимость в глотке свежего воздуха. Но натыкается на спящего Юнги, крепко обнимающего его за талию, и тут же забывает о воздухе. Он точно помнит, как они заснули спиной друг к другу. Но вот лицо друга совсем рядом с его собственным, придвинься он чуть ниже — кончики их носов соприкоснутся. А после того, как затекшая нога начинает покалывать, он замечает, что она закинута на бедро друга. Чимин бы тяжело сглотнул, но во рту так сухо, что он только может дышать через приоткрытые губы так рядом с чужими, стараясь даже не шевелиться. От охвативших его чувств трепета и волнения, растерянности и потрясения становится как-то нехорошо. Но когда он замечает, что друг без футболки (видимо, не только Чимину стало жарко) становится уже откровенно дурно, и он несколько раз зажмуривается, пытаясь разгадать, проснулся ли он вообще. Или все его воображение отчего-то играет с ним злую шутку? А в голове лишь две шальные мысли: как хорошо, что первым проснулся Чимин и какого черта вблизи Юнги еще красивее. Жар то ли где-то глубоко в груди, то ли на щеках — от чего он? Это смущение пылает так, что даже воздух, который они сейчас делят на двоих, горячий, обжигающий? Или это Мин во сне дышит прямо на него, поэтому и жарко? Да, это хорошее объяснение. Просто замечательное. Он ведь сам пришел к выводу, что Мин Юнги ему не нравится. Они друзья. Но почему внутри все трепещет, а сердце стучит так, что в ушах звенит? Он никогда не чувствовал подобного рядом с друзьями. Эта мысль и нужда в прохладе все же немного отрезвляют, так что Чимин аккуратно выбирается из объятий, подставляя вместо себя подушку. Юнги хмурится во сне, зарываясь в нее носом, но, к счастью, не просыпается. Пак старается не шлепать босыми ногами по полу слишком громко, не шуметь в ванной и ничего не уронить в полумраке из-за зашторенных окон, пока собирает походный рюкзак. Уже почти два, а вчера они договорились пораньше утром забраться на небольшую гору примерно в десяти километрах от пляжа. Друг предположил, что оттуда открывается чудесный вид на море и Пусан, и наверняка в утренней розоватой дымке, пропитанной особым морским воздухом, вид был бы не чудесный, а потрясающий. Но Чимин, никогда не считающий себя красивым, легко находил прелесть в любых вещах, явлениях, людях. А потому его вполне устроит и просто чудесный. На часах уже три, поэтому он наконец решает растолкать друга, который за все время даже не пошевелился. Опасаясь, что тот снова его покалечит, он раздвигает шторы, позволяя солнцу разлиться по комнате. Юнги, лицом лежащий к окну, морщится, а Чимин, садится напротив и зовет друга до тех пор, пока он не открывает глаза и не зарывается лицом в подушку с недовольным стоном. — Отъебись, Чимин-и. — Вставай, у нас планы. — У меня свои планы... — бормочет он неразборчиво, — спать. — Ты что спать сюда приехал? — возмущается Пак. — Дома поспишь, вставай, — Мин хмыкает, снова что-то бубнит, но поворачивает голову на него и все же открывает глаза. — Вот почему тебе не спится? — Потому что сейчас три часа дня? — Ненавижу тебя, — произносит друг с такой серьезностью, что не знай его Чимин на самом деле, то поверил бы. Но он знает. Тем более, что Мин все же сползает с кровати, чтобы налить стакан воды. И как хорошо, что Пак ничего не пил, потому что обязательно бы поперхнулся. Чужое тело так красиво даже несмотря на огромный ожог на ребре, парочку почти заживших синяков; относительно свежий, но уже белесый и тонкий шрам на животе. Оно выглядит как мечта: выпирающие ключицы; плечи, которые оказываются шире, чем Чимин думал; аккуратный впалый живот; острые тазобедренные кости, выглядывающие из-под шорт. И эта кожа, сквозь которую просвечивают голубоватые тонкие вены, сияющая в солнечном свете... Чимин даже не знает, чего в нем сейчас больше: немого восхищения или невольной зависти. — И чего ты расселся? Я сейчас лягу обратно. — Я уже... — Пак сглатывает, с трудом отводя взгляд от обнаженного торса, — я уже все собрал. — Ладно. Юнги, в отличие от него, на сборы требуется всего пятнадцать минут, и вот они уже идут к пышущей яркой зеленью, даже издалека, горе, которая больше похожа на высокий холм. Они идут в наушниках, поделенных на двоих, Чимин иногда подпевает уже знакомым песням, а Мин всем остальным — это ведь его плейлист. Забраться наверх оказывается нелегко не только из-за высоты, но еще и из-за собственного смеха. Так что приходится сделать два перерыва прежде, чем они наконец ступают на более-менее ровную землю. Они любуются видом, сидя на пледе, пьют тот же персиковый чай из одного термоса, едят купленные по дороге сэндвичи (после одной съеденной половинки Чимин отказывается есть дальше — ему еще завтра идти на пляж) и сегодня почему-то почти все время молчат. Но в этот момент не может быть ничего комфортнее. Юнги вынимает наушники и оставляет музыку играть просто так, пока Чимин фотографирует все вокруг не переставая просто таять от восторга. Мин, судя по легкой улыбке, разделяет его чувства. Он предлагает сделать несколько совместных фото, и Пак долго отнекивается, но все же соглашается запечатлеть момент. В итоге среди всех размазанных или забракованных Чимином снимков все-таки находится один нормальный — он на нем даже неплохо выглядит. Юнги показывает козу и улыбается так широко, что десны видно, Пак же одной рукой держит телефон, а другой делает сердце из пальцев. Кроме того, парочку смешных (например тот, где Юнги улыбается, скосив глаза к переносице, или серию, на которой Чимин делает вид, что держит Пусан на ладони) он тоже оставляет. Вечерний ветер на высоте ощущается прохладнее обычного. У Чимина в теплой толстовке и кофте мерзнет только нос и руки, а вот Юнги в одной футболке холодно до гусиной кожи и синеватых губ, но он, конечно же, вида не подает. — Я же говорил одеваться теплее, замерзнешь, — он упрекает друга, не отрывая взгляда от предзакатного неба: еще голубого, но уже не такого ослепляющего. Он и так слышит, как у друга зуб на зуб не попадает. — Я не мерзну, — раздается справа. Чимин фыркает и начинает стягивать с себя толстовку. — На, — он протягивает ее Юнги, на что тот кривится, отталкивая его руку. — Я же сказал: мне не холодно. Надевай обратно. — Ты заболеешь. — Ты тоже. — Отвали. — Я все равно тебя заставлю. — Нет. — Да. — Нет. — Да, — он кидает толстовку ему прямо в лицо, складывая руки на груди и отворачиваясь. — Ты бесишь меня, — ворчит Мин, поднимаясь на ноги, и бросая вещь в ответ. — Ты чего это де... — Вставай давай. Юнги раскрывает огромный плед, на котором они сидели, и стелет так, что на одной половине можно сидеть, а другой можно накрыться. Он так и поступает, приглашая Чимина сесть рядом. — Доволен? — Пак пораженно качает головой, улыбаясь. — Доволен. Так действительно гораздо теплее. Укутанные в плед, они сидят, соприкасаясь плечами. Слышно чужое дыхание у самого уха, и Чимин, расслабившись, прикрывает глаза. Спокойно. И очень хорошо. Спустя пару часов, с приходом темноты они начинают собираться, вот только в сумерках спускаться становится проблематично, а потому идут парни еще медленнее, чем до этого. — Хен, ну давай быстрее! Или мне тебя на спине нести? — Еще чего. Надо было тебя столкнуть там наверху. — Читаешь мои мысли, — хитро улыбается Пак. — Как думаешь, возможно ли отсюда скатиться с велика? — Боже, — друг закатывает глаза. — У тебя что фетиш на велосипеды? — Да ты просто... — договорить он не успевает, оступившись и начиная падать. Сердце ухает вниз, и Чимин зажмуривается в ожидании удара. Но Юнги ловит его за локоть и тянет на себя, громко матерясь. Снова почувствовав собственное тело, Пак громко выдыхает, крепко вцепляясь в чужое предплечье, почти всем весом опираясь на друга. — Ты начнешь когда-нибудь под ноги смотреть, а? — Мин, дышит так, словно пробежал марафон, встряхивая и сжимая его руку с каждым словом все сильнее. — Хен... больно, — его резко отпускают и он опять теряет равновесие. А Юнги снова успевает. — Пак Чимин, ты издеваешься! — Чимин, чувствуя руку на своей талии, прикрывает глаза, позволяя страху отступить. Сам не ведая, что творит, лбом упирается в плечо друга, восстанавливая дыхание. Они стоят так несколько секунд, пока его мозг не перестает рисовать эти ужасные картинки его падения и не осознает, что он в безопасности. Юнги поймал его. — Извини, — шепчет он в ткань футболки, прося прощения за собственную неуклюжесть и неловкость. — Прости, — отстраняется он, глядя в глаза напротив, извиняясь уже за свое мимолетное странное желание — уткнуться ему в плечо. И почему подобные этому, самому Чимину непонятные, порывы возникают именно когда Мин рядом? — Все нормально. Дай сюда, — он забирает у него рюкзак, и протягивает левый локоть. — Держись, еще один раз так споткнешься и у меня будет инфаркт. — Ты просто старый, — улыбается он. — Может не стоило тебя ловить... — А ты уверен? — Чимин кивает на чужую руку, опасаясь очередной резкой реакции на его прикосновение. — Если предлагаю, значит уверен, — решительно заявляет Юнги, хотя этой решительности Пак совсем не ощущает. Он колеблется еще пару секунд, но все же решает идти сам, и в номер друзья возвращаются, когда сумерки уже уступают место звездной ночи. По-особенному яркой, такой, какую можно увидеть лишь с морского берега. Они находят кем-то забытую колоду карт в одном из ящиков комода. Вместе с ним Мин обнаруживает презервативы, и так заливисто смеется, что Чимин немного подвисает на этом раскатистом смехе, почти мальчишеском. Играют на щелбаны: у Юнги оказывается действительно тяжелая рука, и раскрасневшийся из-за нее лоб Чимина спасибо не сказал. Потом друзья по очереди пытаются попасть фантиками в урну, но из сотни раз Пак попадает всего один, за что его приглашают на индивидуальные тренировки по баскетболу с «лучшим капитаном во всей Южной Корее — Мин Юнги». В ответ в него летит подушка. Перед сном, снова ближе к утру, Чимин предусмотрительно ложится как можно дальше, на этот раз со своим одеялом, но все еще на сдвинутых кроватях. Но, кажется, где-то в глубине души, он был бы не против проснуться так же, как этим утром. И вопрос лишь в том, хватит ли у него завтра смелости себе в этом признаться.***
Юнги давно не проводил выходные так насыщенно: на третий и последний день их небольшого отпуска, Чимин с самого утра все-таки вытаскивает его на пляж искупаться. Сегодня почти никого из одноклассников не видно, а те, что здесь, к большому счастью, на них внимания не обращают. Поэтому они спокойно оставляют вещи на берегу и идут к воде. — Так ты не умеешь плавать? — спрашивает Чимин, заходя в воду так же медленно, как и Юнги справа, который кивает. — А воды боишься? — Нет, не боюсь. Мне главное чувствовать дно. — Хорошо, не буду заплывать далеко, — улыбается Пак. Куда ярче сегодняшнего солнца. Куда красивее раскинувшегося перед ними моря. Гораздо свободнее, чем когда-либо улыбался в Нанмене. Так, что Юнги не может совладать и с собственной улыбкой, расцветающей на лице. И пусть сегодняшний день уже с восходом солнца напомнил о том, как порой паршива и безысходна бывает жизнь, как отвратительно и подло она обошлась с ним одним августовским днем восемь лет назад, хочется верить, что у нее есть и другая сторона. Веселая, как Чимин, который несколько раз делает вид, что тонет и позже хохочет над Юнги, пугающемуся за него как в первый. Красочная, как пейзаж вокруг него, наполненный такими насыщенными оттенками всех цветов радуги, что хочется и зажмуриться, и держать глаза открытыми как можно дольше одновременно. Настоящая, как теплая-теплая вода, окутывающая тело. Он чувствует невозможное: словно в нем не просто пробуждается нечто новое, а оживает что-то уже давно мертвое и забытое. Юнги чувствует это весь день, пока они то плещутся в воде, то лениво валяются на мягком песке, то снова играют в карты. Но стоит закату окропить небо всеми оттенками красного, а позже позволить ночи заменить себя, все снова вянет и затухает. Они уже давно вернулись в номер, и все время, что Чимин в душе (ровно семнадцать минут), Мин лежит, подложив руки под голову и бездумно пялится в потолок. Бездумно ли? Хочется надеть наушники, покурить и набросать новые строчки в блокноте, чтобы как следует уложить все мысли в голове и просто побыть наедине с собой. Даже несмотря на то, как восхитительно, просто замечательно и волшебно они с другом провели время, Юнги нуждается в небольшом уединении. Слишком много хорошего всего за три дня, и каждую из прожитых эмоций хочется запечатлеть в сердце навечно, а глухую боль, терзающую его уже восемь лет, вырвать и запустить куда подальше. — Юнги-хен! — Мин выныривает из своих мыслей, испугавшись крика. Друг резко запрыгивает на кровати, которые так и остались одной большой. И как бы странно это ни было, никто из них не возражал. — Ты оглох? — С чего это? — Я тебя уже сто раз позвал, уже подумал, что ты заснул. — Извини, задумался. — Устал? — Мин кивает. — Значит сегодня смотрим третью часть, — улыбается Чимин. Он молча приносит ему чай со льдом, открывает окно, включает фильм и ложится на левую сторону. Удивительно, стоило Юнги лишь кивнуть, как его поняли и больше ему ни слова не пришлось говорить. Такая трогательная забота отдается невысказанным спасибо где-то в сердце. Юнги полудремлет, продолжая попытки понять смысл фильма, пока не ощущает на себе пристальный взгляд. — Что? — спрашивает он, не отрывая взгляда от Тони Старка и его костюмов. — Ты как-то ухаживаешь за кожей? — он ухмыляется. — Ага, в перерыве между починкой телефонов и мытьем полов в «Алмазе» делаю увлажняющие масочки. — Тогда почему у тебя такая идеальная кожа? — возмущается Чимин, на что Юнги только смеется. — Обычная. А с твоей что не так? — Слишком темная, — кривится Пак. — А еще мои веснушки выглядят как прыщи. — Мне нравятся твои веснушки. Признание вырывается против воли. — Правда? — Да, — не понятно как, но Юнги даже не глядя понимает, что Пак смущен и удивлен, поэтому молча продолжает просмотр фильма. Он и так чувствует, что его фраза растрогала друга достаточно, и что, возможно, не стоило этого говорить. Часы проходят мимо незаметно, и спустя время Чимин уже спит, свернувшись калачиком. Юнги очень медленно накрывает его одеялом, дабы иметь хоть какое-то оправдание тому, почему он не в силах оторвать взгляд от тихо сопящего друга. В груди теплится нечто инородное, незнакомое, стоит только внимательнее рассмотреть плавные черты красивого лица. Это оно является причиной избегания им прикосновений Чимина? Он бы хотел знать. Пак шевелится, и Юнги резко отстраняется, испугавшись, что тот проснется. Но он продолжает спать, и Мин тихо выскальзывает из номера, срочно нуждаясь в воздухе. С берега в мраке беззвездной ночи виднеются только рябь морской пены и слышен шум разбушевавшихся волн. В голове Юнги вперемешку с последним пляшут ноты и строчки, так что он даже не замечает, как наполняет пять листов своими эмоциями, отпечатками его мыслей. О море. О Чимине. О виде с той горы. О его матери. О сегодняшней дате. Снова о Чимине. И снова о матери. Но спустя время наушники уже давно отложены в сторону, так же как и блокнот, и он вглядывается в даль. Как замечательно было бы увидеть себя там, в далеком будущем, с ответами на все вопросы, сбывшимися мечтами за спиной и с новыми, еще не исполнившимися. Но пока перед ним только неспокойное море и темный горизонт, а в руках сигарета. Он неспешно курит, не боясь быть застуканным учительницей. Интересно, на сколько лет никотин уже сократил его жизнь? А его матери, которая тоже курила? А жива ли она вообще? Голова уже пустая от тяжелых размышлений, но полное чувств сердце не дает сдвинуться с места, а поэтому Юнги неизвестно сколько продолжает сидеть на холодном песке, пытаясь выведать у безмолвного моря, что же ему уготовано. И как он переживет это, если даже происходящее с ним сейчас толком-то не способен? Чье-то присутствие он ощущает раньше, чем неизвестный садится рядом. То, что это Чимин становится понятно после его тяжелого вздоха, так что Мин головы не поворачивает. — Что ты тут делаешь? — после долгого молчания голос тихий, хриплый, но говорить сейчас громко все равно не хочется. — Я проснулся попить, а тебя нет. Решил посмотреть на улице, ну а твои волосы почти в темноте светятся, сразу видно, — мягкий голос Чимина удивительно сочетается со звуками прибоя. Еще несколько секунд, почти слышно, как тот мнется, но наконец он спрашивает: — У тебя все хорошо? — Да, — легко врет Юнги. — Врешь. — Да, — тут же выдыхает он, не в силах бороться с искренностью, рвущейся наружу рядом с человеком, который является ее чистым воплощением. Рядом с которым хочется позволить себе немного больше. — Расскажешь? — Что не так с моим взглядом? Настолько страшный? — игнорируя вопрос, спрашивает Мин, сам не зная зачем и почему. Что он ожидает услышать? А готов ли он вообще к тому, что Чимин сейчас скажет? Но тот почему-то молчит, и это молчание ощущается куда хуже, чем самые ужасные слова. Бледная луна выглядывает из-за облаков и друг наконец заговаривает: — Когда мы только начали общаться, я тебя побаивался. Больше из-за слухов, конечно, ты других поводов и не давал. Но твой взгляд он... тяжелый. Если не присматриваться, то злой и грозный, как будто ты ненавидишь все и всех, но на самом деле так только кажется, — друг делает паузу, словно подбирая слова, и Юнги, не выдерживая поворачивает голову. Оказывается, все сегодняшние звезды притаились в глазах напротив. — А как... — даже дышать сейчас трудно, не то что говорить, — ... как на самом деле? — На самом деле твои глаза такие же темные и печальные, как твоя история, — отвечает Пак, не опуская головы, как часто бывало раньше. Вот оно что. Юнги словно хлестнули по щеке всей правдивостью и простотой его травмированности, скрытой за привычной маской отстраненности. Чимин сдернул ее одним предложением, обнаружив перед собой мальчишку, который еще умел кататься на велосипеде, верил в чудеса и мир во всем мире. Мин чувствует себя почти обнаженным перед другом, беззащитным перед обрушившимся на него приливом чувств и воспоминаний, который до этого удавалось контролировать. Но все его самообладание рассыпается как карточный домик, и он отводит взгляд. Он надеется что чувство мнимой безопасности и ощущения себя сильным вернуться, если перестать видеть в глазах Чимина эту нежность, это желание помочь, эту способность выслушать. Как никто в них нуждающийся, Юнги все же опасается встречаться с ними, стараясь все это найти не в человеке, а в море. Говорят, оно лечит. Но что лечит на самом деле, так это негромкое, но уверенное: — Я твой друг, Юнги-хен. И если тебе нужно, ты можешь мне рассказать. Если хочешь. И если он до этого и не хотел, то сейчас хочет. Чимину — да. — Сегодня девять лет, как у меня нет матери, — произносить это оказывается куда легче, чем терзаться мыслями о том, что действительно прошло уже целых девять лет. Сто восемь месяцев. Четыреста шестьдесят девять недель. — Глупо звучит, но я правда соболезную, — слышит Юнги слева от себя и ухмыляется. — Она не умерла. Просто собрала вещи и свалила, оставив меня с отцом. Хотя может и умерла, я не знаю. Я больше ее не видел. Такими воспоминаниями не делятся. Их запирают в самых дальних уголках памяти, стараются перекрыть чем-то хорошим. Такие воспоминания хочется забыть. Но Юнги почему-то рассказывает. Все. Его детство было идеальным. Таким, о котором мечтает каждый. Заботливый папа, который купит все, что пожелаешь и ответит на все вопросы; ласковая любящая мама, готовящая вкуснее всех на свете и читающая сказки перед сном; горы игрушек; походы в парки и кафе; совместные просмотры мультиков. Его научили правильно обращаться со взрослыми, девочками, пожилыми людьми и животными; объяснили разницу между хорошо и плохо; поддерживали при неудачах и хвалили за успехи. Он жил как в сказке, где каждый день светило солнце, на небе сияла радуга, а на лице — улыбка. А потом папу уволили с работы. И сказка рассыпалась на глазах, развеявшись прахом, явив маленькому Юнги ту уродливую сторону жизни, которую скрывала прежде. Алкоголь, который он видел лишь по праздникам, стал появляться в их квартире все чаще, а его отец из-за него превращаться в злое и мерзкое существо, не имеющее ничего общего с тем, кем был раньше. Агрессивное, страшное и медленно деградирующее с каждой стопкой выпитого. — Мама, а почему папа так злится? — спрашивал мальчик у мамы, пока за дверью билась посуда и слышались пьяные крики. Он тогда совсем не знал, что его папа больше не является человеком, которого следует любить. — Все хорошо, милый, папа просто устал, — спокойно отвечала ему женщина, лицо которой уже размылось в памяти. Она все так же гладила его по волосам и целовала в лоб, пока за дверью разрушалась и ее жизнь тоже. Ведь потом она уходила и слышны были не только звуки ругани, но и ударов. Папа стал жестоким монстром, который только и был способен на оскорбления и громкое нытье, мама превратилась в бледную тень той красивой улыбчивой женщины, которую Юнги знал. Ему всегда говорили, что он был умным мальчиком, так что Мин быстро догадался, откуда у нее синяки и ссадины. Прогулки сменились прятаньем за дверьми его комнаты или в школе чуть ли не до ночи, вкусные ужины и походы в кафе — полуфабрикатами и подгорелой едой с привкусом материнских слез. Все, что любил Юнги, рушилось на глазах, стало изуродованным и тошнотворным. А в этот самый день восемь лет назад, когда он пришел с прогулки, отец его впервые ударил, с бешеными глазами спрашивая, где его шлюха-мать. Мин младший тогда слов таких не знал, и не понимал, о чем говорит старший. Но хуже всего было то, что он тоже не знал, куда она ушла. И что она ушла вообще. Отца, однако, это волновало не долго: у него осталась еще одна груша для битья. Ад начался для Юнги с того самого дня. Его били за все: не помыл посуду, слишком громко звенел ключами, не так посмотрел. А матери в его жизни словно никогда и не существовало. Воспоминания поблекли, любовь к ней обратилась, как и все остальное, в ненависть. Его вечным спутником с тех пор служила бессильная злость, а самым ценным навыком — незаметность. Выкарабкиваться с самого дна, куда его безжалостно без спроса забросили приходилось сквозь кровь, пот и слезы. Собственно, он до сих пор только и делает, что пытается. Говорить обо всем этом больно совсем немного. Уж точно несравнимо с тем годом, когда его жизнь пошла наперекосяк, распалась так стремительно, оставив Юнги одного на пепелище, вынужденного искать себе новое пристанище. Вот тогда было по-настоящему больно: до горьких слез, до гадкой безысходности и растущей ненависти. А сейчас так, ерунда. Рассказывать — не проживать во второй раз. — Так что надейся, Чимин-и. — На что? — тихо спрашивает Чимин дрожащим голосом, словно он на грани того, чтобы заплакать, в то время как сам Мин кроме странного смущения ничего не испытывает. Может не стоило все так вываливать? Кому в 3 часа ночи захочется выслушивать все это? — Чтобы твой взгляд не стал таким же, — пожимает он плечами, действительно искренне желая этого. Чтобы Чимин не растерял своего сияния, своей душевности, своей наивности. Другу явно нужно время, чтобы уложить в голове всю историю, которую он так жаждал услышать, поэтому Юнги молча ждет. Осознание, что он действительно рассказал все, накатывает медленно, с каждой новой волной, ударяющейся о берег. Некоторые из воспоминаний лишь мелькают перед глазами, другие — особенно яркие и отчетливые — замедляются и застывают, чтобы он мог окунуться в них поглубже. Отец что-то кричит о его ничтожности, пока кто-то больно скручивает его руку за спиной, но вырываться Юнги не перестает. Он плюет отцу под ноги. Мин старший хватается за нож. Юнги мелко передергивает и он потирает старый покалывающий шрам на шее, краем глаза наблюдая за Чимином, который все так же смотрит на него с влажными от слез глазами. — Скажешь что-нибудь? — полушепотом спрашивает Мин, потому что по ощущениям, прошли уже десятилетия с момента, как он закончил свой рассказ. — Не знаю, что сказать, — также тихо отвечает ему друг, выводя что-то пальцами на песке. — Что угодно. Что я слабак и нытик, например. — А ты правда так думаешь? — Чимин глядит на него из-под полуопущенных ресниц, пока Юнги весь россыпью мелких мурашек покрывается от его мягкого и глубокого тембра. — Только иногда. А... а ты что думаешь? — он правда не знает, почему мнение друга сейчас так важно, почти жизненно необходимо. И если сейчас тот скажет, что Юнги действительно слабак, то он поверит без раздумий. — Вообще-то не важно, кем ты себя считаешь или как я вижу тебя. Но объективно, такое выдержал бы не каждый. Поэтому ты очень сильный. Так уверенно, твердо, без малейшего колебания. Конечно, Юнги ему верит. А потом чувствует прикосновение к руке. Робкое и легкое, немного щекочущее кожу, словно просящее позволения. Мин руку не отдергивает, только замирает в неловком напряжении, переводя чуть ли не загнанный взгляд на друга. Какая-то часть всего его существа, целиком пропитанная слепой нуждой в ласке и заботе, ноющая от боли, уставшая и забытая тянется к чужим мягким пальцам. Медленно, но верно она одерживает верх над разумом, над мыслью о том, что между друзьями такой нежности быть не может. Той, которая все же заставляет его на выдохе спросить: — Что ты делаешь? — Хочу немного помочь тебе. — Как? — Можно? — Юнги кивает не задумываясь. Пак спрашивает не только губами, но и глазами, а отказать последним — нечто из разряда невозможного. Чимин сцепляет их руки в замок, а свободной рукой поглаживает его костяшки по очереди. Сжимает пальцами крепко, но Юнги уверен: если он прямо сейчас скажет «нет», то Чимин отступит. Но говорить этого совсем не хочется. А застыть так навсегда — очень. Прямо в этом самом моменте, когда нет ничего. Только трепетные касания Чимина, трогающие душу так, что та пораженно замирает. Как и сам Юнги, который и вздохнуть боится, опасаясь разрушения этого единения между ними. Не первого, но самого важного. А еще страшнее растаять от ощущения аккуратных пальцев на продрогшей коже, такой чувствительной сейчас, способной распознать каждый отпечаток. Он невольно задумывается, как глуп был, шарахаясь от друга, когда тот всего лишь изъяснялся на самом понятном языке из всех существующих — на тактильном. Он весь изранен и истерзан, покрыт трещинами, как старый разваливающийся чайный сервиз, коснешься — он рассыплется на осколки. Но Чимин здесь. Держа его за руку, помогает не забыть, что сквозь эти трещины сочится только его внутренний свет. А потому Юнги совсем не против растаять.