Я приду, когда будет дождь

Уэнсдэй

Уэнсдей злится. Злость вскипает в рёбрах, ошпаривая внутри кипятком. Злость рычит в её пустых, грустных глазах, запертая внутри чуть подрагивающих ресниц. Злость грызёт фаланги пальцев, облизывает костяшки, сдирает кожу с ладоней, пока Аддамс раздирает белый лист бумаги тонким, заострённым пером, пока вписывает в него строчки новой главы детективного романа. Пока тихо умирает, задыхается немного от ненависти к себе и чувства унижения. Вместо замысловатых предложений, вычурных слов, объёмно проступающих чернилами на листе, заполняющих острыми буквами разум, хочется просто кричать. Хочется рвать этот роман, в котором первое, что было написано — такое ей несвойственное: «Он пах осенней грозой, а в глазах его арктическим холодом застыло презрение ко всему. Его губы хотелось раскромсать зубами, а затем вывести каждую их мягкую линию. Люди не должны так улыбаться, когда в их душах мёртвый снег». Это было странное наваждение. Вся та ночь казалась сплошным безумием или сном, таким ярким, что невольно принимаешь его за правду. Ощущения темноты мягко обволакивали разум, заворачивали в холодный кокон, а в чужих руках хранились остатки тепла, будто бы для неё одной. Чужие пальцы доверительно переплетались с её и держали, когда душа немела от ужаса. — Это всё вытеснение событий, разум отказывается вписывать реальность и заменяет её на фальшь, — у Уэнсдей голос чуть дрожит, крошится неуверенностью, внутри горячо и больно, точно раскалённым штырём проткнули насквозь, воздуха в лёгких всё ещё нет, хоть Уэнсдей и продолжает дышать. Пытается. Разум пытается ухватиться за вчерашние события: как из каменных стен, точно пробив плотину, выворачивая свои хрупко-синие тела, вылезали мёртвые. Роняли свои головы на блестящий пол, выложенный огромными квадратами бежево-песочной плитки. Текли по нему, перебирая костлявыми руками, точно гусеницы. Омерзительно пахли трупным разложением и сыростью. Будто внутри их тел прорастает чёрная плесень под отпадающей синей кожей. Они были точно сломаны, будто кто-то выдернул из них кнопки с переключением. Они были озверевшими и безумными, их головы крутились, словно аттракцион в Луна-парке. Кости под их полупрозрачными телами светились белым, выпирали под подгнившей синей плотью, будто вот-вот прорвут кожу и воткнутся в ближайшего живого человека костяным кинжалом. Уэнсдей растерялась и не знала что делать: Инид рядом была до радушия весёлой и пахло от неё сахарной ватой, Ксавьер привычно ворчал, кривя пухлые губы, подперев острый подбородок ладонью — Аддамс точно была между ними, как внутри прочной стены, барьера. А там, в барьере, безопасно. Там можно есть шоколадные кексы, препираться с Инид и смотреть на Торпа с тихой, скрытой благодарностью. Там не существует мёртвых, по её венам густым ночным сумраком не течёт проклятый дар. Там она просто немного странная девочка, предпочитающая носить чёрный цвет. Интроверт, любящий готическое направление в литературе, играющий на виолончели любимые опусы Вивальди, неизменно предпочитая «Весне» холодную «Зиму» с её вьюгами и могильно-романтичными завываниями. У до безобразия красивого мальчишки с кудряшками — в глазах — тоже мёртвая зима, трескучий лёд. Там спокойно — внутри его взгляда: хочется лечь посреди ледяной пустоши, окоченеть до самых костей, закрыть устало тяжёлые веки и больше не проснуться. Иногда там, правда, пробивается летнее небо — оно невесомое и воздушное. В такие моменты Аддамс боится, что попробует коснуться этого хрупкого, обнажённого взгляда, и небо это исчезнет из его глаз, как мираж в знойной пустыне. Но всё равно легонько касается кончиками ресниц, пока взгляд Тайлера расфокусирован, пока он смеётся над очередной собственной шуткой, а в уголках глаз — лучики-паутинки. Пока его смех заполняет внутри её костей полости, делая такой же искрящейся до болезненной ломоты в теле, Аддамс позволяет себе смотреть, производя мысленно жуткие самоистязания. Потому что смотреть на смеющегося беззаботного Тайлера — слабость. Потому что к этому можно привыкнуть, а привычку обычно так просто из себя не вытравить. Ксавьер говорит — голос его ломается до хрипа, под кожей на руках взбухают вены — что Тайлеру нельзя доверять, нельзя ему верить. Тайлер — чудовище, игрок и псих. Безопасно — это не быть в одной с ним плоскости, существовать в разных реальностях, если уж говорить точнее. Правда, чаще всего Ксавьер устало выплёвывает с горечью: «Уэнс, я понимаю, что у тебя всегда были странные предпочтения во всём. Что ты магнитом притягиваешь к себе неприятности, вламываешься в чужие дома, ночуешь на кладбищах, но… Уэнс, я не вынесу, если он причинит тебе боль». Уэнсдей вздыхает отрывисто: просто смотреть на то, как Галпин сияет в лучах холодного осеннего света — уже больно. В глазах рябит, в висках пульсирует от непривычных мыслей. Тайлер и правда опасен, Уэнсдей почти уверена, что здесь каждый второй за его улыбки добровольно продаст душу Сатане. Он точно что-то делает с разумом, забивает его непривычным солнечным теплом, морозит кожу мурашками ненавязчивыми касаниями. Просит замёрзнуть насмерть в его ледяной пустоши внутри радужки, когда облизывает губы, точно ему душно, тесно в его же теле, обнимает за плечи, прижимает к груди и шепчет с трагедийно-наигранным надрывом: «Постоим так, Уэнс, ладно? Давно хотел проверить, через сколько секунд у тебя появится желание меня убить за такую вольность». Уэнсдей, конечно же, хочется скрутить ему руки в первую же секунду, вырвать их и сдать в утиль. Во вторую — она проваливается в сорванный, болезненный ритм его гулко бьющегося под мятой рубашкой сердца. В третью — задыхается от его солнечного тепла, смешанного с тающим в кофе сахаром и промозглым ливнем. Сыростью с густой горечью. Даже когда нет дождя, даже когда небо — пурпур и серая воздушность облаков. В четвёртую и пятую — она ощущает, как его лоб утыкается в изгиб плеча, как кудряшки щекочут нос, пахнущие корицей и яблоком. Тайлер шутит что-то про новый «головокружительный» шампунь, на что Уэнсдей отстранённо подмечает, что его холодной душе, сумраку внутри совсем не подходит такой тягучий сладкий запах. Но всё равно невольно втягивает его в себя, точно ей интересно это ощущение лёгкой тошноты от фальшивой приторности. А потом, конечно же, резко отстраняется, вырывая себя из убаюкивающего тепла. Шипит, как кошка, колется словами и говорит, что следующая его попытка без разрешения провернуть с ней подобный «фокус» обернётся ему скрученной шеей и четвертованием. Только вот тепло это уже вросло под кожу, только запах корицы будет ей всюду мерещится до самых сумерек, а щёки фантомно щекотать невесомость русых кудряшек, отчего захочется чесать их постоянно, пытаясь отогнать наваждение, от которого томительно горячо в районе груди. Уэнсдей думает в такие моменты, что Тайлер явно намеревается свести её рассудок с траектории нормальности. Что это его хитрая игра с разумом, пускание гипнотического солнечного тепла внутривенно. Думает, но отчего-то не верит. Потому что, услышав крик в ту ночь, раздирающий душу острыми когтями ужаса, Тайлер не сбежал. Тайлер взял её за руку и вошёл с ней вместе в темноту. Сколько бы он ни скалился, сколько бы ни валял дурака, раздавая засахаренные улыбки, было в нём что-то такое, человеческое. И тепло под его кожей — такое уютное, согревающее даже среди оглушительно ревущего ливня. Успокаивающее от страха колотящееся сердце. Потому что всегда страшно оставаться один на один с нестабильными мертвецами, которые могут тебя разорвать и съесть заживо, если хоть что-то пойдёт не так. Тайлер — ещё одна стена, за которой, несмотря ни на что, спокойно. Будто и нет мёртвых, будто она просто мрачная девочка, которая любит слушать, как мальчик с кудряшками цитирует Шекспира, и ей нравится наблюдать за его танцами с метлой среди промозглого ноября. Вот только ноябрь кончился. Повеяло холодом замогильным. Мёртвые вернулись, прорвали все барьеры, вырвали её из редкого приятного сна. Вот только у мальчика в растрёпанных кудряшках живут лунно-белые мотыльки. У мальчика сбиты в кровь костяшки пальцев и царапины глубокие появляются всё новые под бинтами на запястьях. Мальчик смотрел на её клинок незнакомым мёртвым, загипнотизированным взглядом, будто хотел, чтобы его сердце, бьющееся в груди, им проткнули. Хотел об него порезаться. Тайлер — не про безопасность. Он — стихия, не вмещающаяся ни в какие рамки. Может, и человеческого в нём на самом деле давно нет. Может, он идёт навстречу опасности, как голодный зверь за добычей. И на крик пошёл, не чтобы спасти, а чтобы самому пропасть. Чтобы также кричать, упиваясь в боли, раздирающей плоть, ввинчивающейся в кости. Уэнсдей рвёт черновик, комкает его и выкидывает в мусорное ведро, кажется, вместе со своим сердцем. Аддамс обводит имя «Тайлер» чёрными чернилами, ставя рядом тонкий знак вопроса. Нельзя поддаваться чувствам. Безопасность — миф, которым она сама себя окружила. В который ей хватило беспечности поверить. Тайлер Галпин окружён хрупкими мотыльками, которые убивают её во снах почти каждую ночь, съедая заживо. Прекрасные сказочные существа с пираньими клыками. Каждый сон начинается с разливающейся в сердце томящей ностальгии. Солнце подсвечивает изумрудную листву, ручей журчит, перекатывая под водой камни. Кожу ласкает ледяная вода в мелкой реке, пока Уэнсдей сидит в ней, прячась от жары в одежде, а подол её чёрного платья, невесомый и легкий, покачивается от неспешного течения. Рядом стоит в воде одиннадцатилетний Торп, закатав до колен светлые брюки. Его губы трогает весёлая улыбка, он как будто слушает кого-то, смотря на пустующее пространство между ними. А затем неизменно поворачивается к ней, чуть наклоняет набок голову, спрашивая со смущённым выражением, застывающим на островатом лице: — Уэнс, а ты с кем из нас хотела бы сходить в тот дом с привидениями на Уолкер-стрит? Маленькая Аддамс смотрит на пустоту, на мгновение на её губах мелькает крохотная улыбка, а затем она отворачивается и с суровым выражением лица произносит: — Ни с кем из вас. С тобой, Ксавьер, точно не пойду, ты ещё по дороге разревёшься и скажешь, что лучше бы мы пошли смотреть фильм. А с ним я отказываюсь идти. Он мне всех призраков перепугает и монстров. Наверняка пойдёт с чесноком, битой и солью в карманах и будет кричать о том, что вызывает их всех «на бой». — Эй, грубиянка из склепа, у меня вообще-то имя есть! Я… Уэнсдей всегда наблюдает со стороны, будто за стеклом. Стучись в него, не стучись — всё равно не спросить, почему она не видит того же, что и её маленькая версия? Грубоватый мальчишеский голос тоже издаёт пустота, только вода брызгами идёт ни с того, ни с сего, будто кто-то от возмущения взмахивает руками, а внутри этой пустоты искрится золотистыми пылинками свет. От этих повторяющихся снов из детства веет чем-то родным. Мёртвых нет, хоть они наверняка и наблюдают в её прошлом за ними. Они всегда где-то поблизости. Но стоит Уэнсдей впустить в своё сердце болезненное тепло, как появляются мотыльки и приятный сон, полный беззаботного детского веселья, оборачивается кошмаром. В итоге, когда Уэнсдей открывает глаза, жадно ловя ртом воздух, с ней остаётся лишь одно чувство — чувство боли, распирающее череп изнутри. А кожа горит так, будто испещрена множеством открытых кровоточащих ран. Но ничего нет. Никогда нет. — Уэнсдей, уже так поздно, почему ты не идёшь спать? Инид сидит на кровати в окружении разноцветной горы из плюшевых зверят, прижимает к груди большого белого единорога с радужной гривой. В её прозрачных нежных глазах застывают слёзы, нос раскрасневшийся и припухший, а голова то и дело покачивается вперёд-назад, будто в трансе. Пушистые локоны падают на бледный лоб, прилипают к мокрым щекам, но Синклер и не думает их убирать. Даже голос её, привычно весёлый и громкий, звучит глухо, будто из-за стены из ваты. — Мне надо кое над чем подумать. Я предполагаю, что упускаю что-то важное, — Уэнсдей потягивается, массирует шею и моргает, чувствуя, как от сосредоточенности в глаза точно песок забивается. — А что ты конкретно имеешь ввиду? — Инид выпускает из хватки единорога, сжимая ладонями пульсирующие болью виски. — То, что не замечаешь, что твой лучший друг в тебя влюблён или то, как смотрит на тебя Галпин, каждый раз, когда вы сталкиваетесь где-либо? — Инид, ты по утрам часто забываешь почистить зубы и умыться, ты думаешь, что я стану придавать твоим словам хоть какое-то стратегически важное значение? Мы с Ксавьером просто хорошие друзья, не ищи романтический подтекст там, где его нет и в помине. — Ну, знаешь ли, может, у меня и прогрессирует СДВГ, но мы, девочки, всё равно чутки к таким вещам, — Инид обиженно падает на кровать, прячась за мягкими зверятами, недовольно сопя, а затем из-под плюшевой баррикады бухтит вдогонку к сказанному: — Я уже как неделю принимаю эти ужасные таблетки, Уэнсдей, поэтому моя концентрация заметно улучшилась. Я не говорю про эти побочные эффекты, да и тебе ведь всё равно, ты даже ничего не заметила! Уэнсдей молчит, чуть поджав губы. Шпилька от Инид вонзается в позвоночник осуждающе. Аддамс не рвётся становиться соседкой года, но ей правда жаль, что из-за своих переживаний и размышлений она не заметила очевидного: что Инид по ночам непривычно тихая вот уже несколько дней. Ничего не лепит, не рисует, не танцует, не пытается втянуть её в разговор до самого утра. Инид молчаливая и печальная. Её миловидное личико нездорово-бледное, если присмотреться, если не побояться проявить хоть чуточку внимания к ней. От этого ведь не умирают, хотя лучше бы чувства и правда убивали. Так было бы легче. Раз — и всё заканчивается. Наступает вечный покой. Траурная вуаль на глаза, затихающее в груди сердце, которое сейчас в рёбрах ворочается от переживаний. — Кхм, — Уэнсдей деловито откашливается в кулак, разворачиваясь к Синклер. Ей неловко от того, что она сейчас спросит, пальцы нервно впиваются в подол юбки, в горле становится сухо и жарко, грудь сдавливает то ли от страха, то ли от злости на саму себя за это любопытство. За свой вопрос: — И? Как же он на меня смотрит? Так ведь делают подруги? Поддерживают глупые разговоры о мальчиках, да? Ей совсем немного стыдно за свою невнимательность, Аддамс всего лишь возвращает долг. Инид резко подскакивает с воодушевленной, радостной улыбкой, но та тут же меркнет, омрачается вспышкой боли. Синклер хватается за голову, тихо скулит, часто дышит. И отвечает только через несколько минут, когда Уэнсдей кладет на её лоб мокрое полотенце. — Он смотрит на тебя так, будто боится потерять. Уэнсдей не уточняет, кого Синклер имеет ввиду. Это слишком опасное пространство, полное скрытых мин, на которых можно подорваться, стоит сделать хоть один неверный шаг. Уэнсдей правда неинтересно. Может быть, Инид всё выдумывает. Её мозг забит сладкой сахарной ватой, в её душе цветёт весна. Неудивительно, что она может видеть всё через матовые розовые стёкла очков. Но Уэнсдей не такая. Она не позволит никаким тёплым чувствам зацвести в собственном сердце, одурманить разум. Уэнсдей — ведьма, хоть и никудышная. Не по своей воли, но она — связующее звено между миром живых и миром мёртвых. Она — слуга Смерти (даже если её тошнит от этой роли), и всё, что её должно заботить — это мёртвые, которых нужно доставить в загробный мир. Это их боль и их тоска, что разъедает тело Аддамс изнутри. Уэнсдей не принадлежит живым. Не может любить, не может дружить. Это слишком опасно для тех, кого она подпускает ближе к себе. Можно, конечно, притвориться, что нет никакого дара. Задержаться в чужом тепле, провести носом по мягким кудряшкам, сбежать на пару коротких сорванных вдохов от собственной жизни, пока шершавые тёплые пальцы будут исследовать порванную стрелку на капроновых колготках, разрывая её сильнее, касаясь прохладной снежной кожи на внутренней стороне бедра. Пока чужое сладкое дыхание будет липкими мурашками покрывать шею, а губы — целовать мочку уха, едва её касаясь, даря мучительную пытку, заставляя ёжиться и вздрагивать, чувствуя, как даже в рёбрах щекотно. Тайлер наверняка самодовольно считает, что почти похитил её чёрное-чёрное сердце. Уэнсдей до последнего убеждает себя, что это не так. Ей просто любопытны ощущения, которые накрывают её томительной волной от макушки до самых пяток. Но это всё не взаправду. Уэнсдей знает, что всё не по-настоящему, оттого и позволяет Тайлеру играть в свои игры. Потому что Тайлер обнимает и других, смеётся с ними, шепча что-то на ушко, и прижимается на заднем дворе, прячась в тени раскидистых деревьев. Уэнсдей правда безразлично, она случайно его пару раз замечала, она вовсе не искала глазами знакомую кудрявую макушку. Это не больно, это не пробирает до костей, когда есть осознание, что всё, что между ними, — фальшь. Разве что чувство такое болезненное, будто кто-то протыкает сердце ржавым скрюченным гвоздём. Это чувство совсем не спасает, когда мёртвые приходят снова. Когда спустя месяц врываются в столовую истощёнными и безумными, будто на долгожданную трапезу. Мёртвые показали ей видение в лесу, чтобы она решила их проблему. Уняла боль, которая терзает их и после мучительной смерти. Нашла виновных. Но она проигнорировала их, выдумала, что раз не приходят, то им она не нужна. А мертвецы весь этот месяц скребли ногтями ту сторону холодных каменных стен замка, застряв в них или скрываясь от чего-то. Сходили с ума и всё ждали, когда Аддамс начнёт действовать. Ведь она существует для того, чтобы им служить. Чтобы их слушать, утешать и любить. Кто-то же может их полюбить, хоть кто-то, даже таких безобразных, холодных и ожесточенных? Таких несчастных и одиноких? Ведьмы, как ангелы Смерти, что приходят к неживым, чтобы подарить им покой, чтобы подарить им ласковый поцелуй самой Смерти на прощание. Только у Уэнсдей ничего не выходит. Мёртвые всё равно не исчезают, даже после того, как она разрывает их болезненную связь с миром живых. Они остаются, потерянные и безликие. Из Уэнсдей ужасная ведьма, но это не значит, что она оставит попытки исполнить свой принудительный долг. Разгадать тайну убийств, произошедших много лет назад в Джерико. Понять потустороннюю природу мотыльков и выяснить, от чего прячутся мертвецы. И самое главное: кто играет с её разумом, подменяя воспоминания, искажая их? Какой неведомой жуткой силе это подвластно?