Уроки литературы 2

      Я лежал. Меня штормило. Голова раскалывалась. Лучше бы от вина, коньяка или хотя бы дешёвого пива, но не от случившегося вчера. Ошибка ли. Вечный вопрос. Как сделать то, за что винить себя не станешь. Поцеловать Голышева вчера была большая ошибка или спешка. Что это было. Задумался бы я над этим вопросом, если мне не позвонила та, от голоса которой сжималось сердце.       Неповторимый. Вольный. Смелый. Надо охарактеризовать Голышева ещё как-то, чтобы он превзошёл Алису. Ну, пожалуйста, голова, придумай что-нибудь ещё. Что же могло вызвать во мне чувства к нему, которым я подчинялся последнее время.       Игра ли?       Желание доказать себе, что могу забыть прошлое?       Любовь ли?       Алиса.       А       Л       И       С       А       Проговорил по буквам её имя. Затем по слогам       А-ЛИ-СА       Какие Боги нужны миру, когда эти буквы вселяют веру в существование высшего и недосягаемого. Покорять. Восхвалять. Умирать.       Если бы у Кроноса родилась Алиса, он бы поднял её на руки, посмотрел в эти чёрные глаза с восхищением и смирился бы со своим предназначением. Как я смирился. Как всё вокруг неё смиряется и перестаёт дышать в страхе отнять у неё кислород. Как я вчера смирился, когда услышал мелодичный голос, словно сам Бах подбирал тон, а Моцарт подправлял и вычерчивал грани, жадно завидуя тому, как ноты подчиняются ей, как они плывут из её уст и попадают в дофаминовую систему мозга. Я бы написал белый стих, записывая её речь в блокнот. Мне даже не страшно, что звучит это дико и немыслимо. Мне страшно, что я смогу забыть или упустить какую-то деталь при написании. Мне страшно, что не смогу передать забвенный и подчиняющий стиль её речи.       Мои руки дрогнули, когда она сказала: "Привет", а после усмехнулась. Я сначала даже не поверил, сглотнул слюну, нахмурился. Рядом стоял Голышев и смотрел на меня счастливыми глазами.       – Меня слышно? – спросила Алиса. Я почему-то просто кивнул, не мог найти себе место, чтобы ответить, чтобы признаться себе, что ждал, что жду и буду ждать этих её звонков...       – Пан, – она протянула это, и я отключился. Только она называла меня так, и только она могла довести меня до того состояния, в котором я находился сейчас.       Пан.       Пан.       Пан.       Я был её милым Паном, был её парнем, другом и тем, кого она могла поманить пальчиком, и всë случись так, как задумала Алиса.       Превосходная.       Мне было 8, когда мы познакомились с Ивановой Дарьей. Даша казалась мне одинокой и нуждающейся в дружбе, но всё поменялось после знакомства с её подругой, Алисой Власовой. В ней я увидел такое, чего в остальных попросту не было. И наоборот. Не увидел того, чего в остальных было столько, хоть отбавляй. Всё со временем, как и мои чувства. Мне никого не надо было, только её внимание, её разговоры. К 14 годам я окончательно решил, что добьюсь всего в мире, держа Алису за руку и восхищаясь её улыбкой. Вот только Иванова играла в нашей маленькой дружной компании роль третьего лишнего. Но иногда мы всё-таки оставались вдвоём. Помню в тот день было жарко. Мы качались в парке на качелях и смеялись с очередной нелепой шутки. Иванова так и не появилась, значит, ей в очередной раз попало за четвёрку по математике, которую она получила за контрольную. У Алисы тройка, о которой она не собиралась рассказывать родителям, а у меня пятëрка. Лиса называла меня маленьким гением с фотографичной и моментальной памятью.       – Ты уже целовалась с мальчиками? – спросил я, залезая в деревянную машину. Она села рядом и честно ответила:       – Нет, а ты с девочками?       – Нет.       Мы посмотрели друг на друга и почему-то засмеялись. Я закрыл глаза. Мне всего 14, но тогда ощущалось, как все 20. Серьёзности было во мне, как в самом взрослом и стойком человеке, потому я без колебаний наклонился к Власовой и поцеловал её губы. Это получилось так плохо, как если бы я впервые без справочника и репетитора сел бы лепить глину, не зная элементарных правил. Но мы не отчаивались и договорились о том, что эти поцелуи будут нашим секретом, о котором не должна знать Иванова.       Где мы только не целовались. Когда с нами была Даша, то мы отходили под каким-нибудь сомнительным предлогом и целовались так долго, пока это не могло вызвать подозрений. Со временем наши поцелуи стали сопровождаться обучающимися видео и языком. Это был новый опыт, который нравился мне и ей.       Каким бы скептиком я не рос, сколько бы не было прочитано мной книг о несчастной любви и о разбитом сердце, я знал, что Алиса любит меня так же, как я её. Не могло быть по-другому. Я был её опорой, был её приятелем, знакомым, другом, подушкой для битья и для слëз. После очередных ссор с братом, с которым она жила, Алиса приходила ко мне, ложилась рядом и благодарила за преданность и за существование.       Мы были друг у друга и о другом речи идти не могло. Всё как-то быстро поменялось, когда в начале девятого класса, Алиса осталась у меня. Я по привычки достал книгу с рассказами о любви и начал читать вслух. Ей нравился мой голос, нравилось то, как я читаю и как отношусь к каждому написанному слову. А мне нравилась она. И ради неё я прочту хоть ещё сто книг в слух, лишь бы на её лице была улыбка, а внутри удовольствие. Она дослушала меня без особо энтузиазма, пожала плечами, зевнула, что уже вызвало внутри меня дрожь, и проговорила:       – Ты меня любишь?       Я захлопнул книгу и потянулся к ней за поцелуем. Она остановила меня и повторила:       – Ты любишь меня?       – Я тебя очень сильно люблю.       – Как это так?       – Не знаю, – ответил я, – ты всегда мне нравилась. Ну, а нашим отношениям вроде, как два года. Я просто не могу не любить тебя.       – Каким отношениям?       – Нашим.       Наши взгляды встретились. Какую ужасную ошибку сотворил мозг, решив, что поцеловавшись, люди начинают отношения. В тот день у меня закрались сомнения по поводу её любви. Она подняла взгляд к потолку, натянула улыбку и проговорила:       – У нас не было отношений.       Лиса ушла из моей жизни. И жизни Даши. Ей было проще перечеркнуть всё, начать жизнь с нуля, чем разгребать ком непонятых эмоций и чувств, которые где-то затерялись в строчках между отрицанием и ненавистью.       А я...       Я остался у разбитого корыта, так и не загадав даже второго желания. Всё о чем я желал – было её именем, её голосом, её глазами и характером.       Иванова была расстроена не так сильно. Она даже обрадовалась и как-то проговорилась вслух, что Алиса мешала нашей дружбе, что портила всё к чему прикасалась и была бездарным ребёнком. Что же с Дашей было не то, почему независимо от того, сколько времени мы проводим вместе, я не ощущал к ней ничего, кроме жалости. Хотя жалость – это последнее, чего она заслуживала. Ни её ум, ни её старание и терпение, не вызывали во мне трепет и симпатию. Но она была моим единственным понимающим другом. И единственной, что осталось у меня от Алисы после её ухода. Мы перестали говорить о Власовой спустя месяц. Я стал говорить о ней сам с собой и желал её возвращения.       Месяцы тянулись, как резина. Как стекло. Как сталь. Время застыло внутри меня и повернулось вспять. Мне будто 14, а мои желания и цели снова ожили, снова загорелись ярким пламенем. Вот будто вчера был наш первый поцелуй с Власовой, будто вчера я был так счастлив, что сегодня не могло быть иначе. Но сегодня иначе.       Именно сегодня иначе.       Алиса прибежала ко мне со слезами на глазах летом, перед десятым классом. Её тело было в порезах. На глазах слëзы.       – Моя чокнутая мать решила вернуться. Она не знает границ, не знает ничего. Я ненавижу её. Ненавижу. Она запустила в меня эту бутылку и выгнала из комнаты. Мне больше некуда идти. Мне больше не к кому идти.       У меня не было и мысли выгнать её. Она села на диван и от стыда опустила глаза. Я перебинтовал больные участки, помазал зелёнкой и проговорил:       – Ма уехали в отпуск. Можешь остаться на столько, на сколько хочешь. Я буду спать в другой комнате, чтобы не смущать тебя.       – Ты не будешь, – она до сих пор не смотрела на меня.       – Не буду что?       – Смущать меня.       Мы легли вместе. И как в старые добрые времена болтали. Она говорила, смеялась, словно пару часов назад её не избила мать, словно нам уже не 16. Я, не отрываясь, смотрел на её губы. Когда-то мне казалось, что захватив только их, я захватил всю её. Как я ошибался. Алису было невозможно захватить, приучить, взять. Она была свободной, и эта свобода осталась со мной, после её второго ухода. Я знал, что она больше не вернётся. Что она не позвонит, не напишет. Знал и потому наслаждался теми днями, когда она была рядом. Мы поцеловались впервые в 14, а в 16 впервые переспали.       И после я снова её больше не видел. Она исчезла, ушла, оставив письмо, которое разорвало моё сердце на части:       «Отрицание.       Я согласна с тем, что Земля эллипс, что вращается по спирали вокруг Солнца, что люди нуждаются в еде и воде так же, как во сне. С тем, что сила в правде и справедливости. Но не в любви. На этом моменте наступает провал в эволюции человечества. О какой любви может идти речь, когда лучшее создавалась от нужды и лени, а любовь была всегда посредственна и не представляла больше, чем сожительство двух людей. Почему с появлением эры поэтов и писателей, люди стали превозносить свои страдания по человеку выше, чем реальные проблемы?       Почему мы стали забывать о вымирании редких видов животных, о глобальном потеплении, об уничтожении целых экосистем? Зато мы с радостью сплетничаем, включаем грустную музыку и рефлексируем, пытаясь забыть очередного парня или очередную девушку, которые якобы разбили наше сердце.       Любви не существует. Существует лишь некая химия между двумя людьми, которая перерастает в привязанность и желание сбежать от него, ведь действительность порой не оправдывает наши идеальные ожидания от совместной жизни. Вот и моя мама сбежала от отца, когда нам было с Максимом по шесть. Она призналась нам, что так и не почувствовала к нам материнской близости и не смогла полюбить. Мы её больше не видели, зато наш отец стал косо смотреть на нас и считать врагами.       Я не смею оправдывать своё поведение поведением матери, но чувствую себя также. Сбежала. Снова сбежала. О, мой милый Пан, я умру за тебя, если того потребует время. Я сделаю всё, что будет в моих силах, когда ты будешь разбит, когда не сможешь дышать или идти. Только не любовь правит моими чувствами, а нечто иное. Оно живёт внутри меня и всегда жило. Оно полностью принадлежит тебе и от того мучается, когда ты не рядом. Это не дружба, не привязанность, не жадность и не ревность. Это свет, который есть во мне благодаря тебе. Тьма окутывает его, поглощает, но он сильный, он справляется, он назло всем горит ещё ярче. И я справляюсь вместе с ним. И ты справишься. Ты и есть воплощение этого света. Ты моё солнце. Пан, будь счастлив, веря в реальность, а не в написанное в книгах.»       Нет, я просто помню наизусть. Просто помню, как этот несчастный листок бумаги горел, а вместе с ним сгорала моя вера в несокрушимое будущее. Чтение книг, желание уехать – мои верные друзья, протянувшие мне руку помощи. И почему я нашёл ещё одно утешение мне неясно. Неясно, в какой момент вместо книг и Даши, я предпочёл Голышева Николая.       Тайна. Загадка. Пропасть. Ассоциативный ряд, возникающий в голове при имени "Коля". У меня правда фотографичная память, я помню чуть больше деталей, чем остальные. И запомнить почерк одноклассников, чьи тетради я иногда проверял по просьбе учителей, у меня не составило никакого труда. И эта валентинка на 14 февраля с милейшим стихотворением от анонима, была не такой уж и анонимной.       Глаза – зеркало души. За что я люблю больше уши, чем глаза, так это за их недооцененность. Никто не подумает на тебя, если ты сделаешь вид занятого человека. Я знал, что Коля смотрит на меня, что ждёт, когда я посмотрю на него. В моей голове не укладывалось, как парень, чьë имя на устах у девочек из класса повторяется чаще всего, мог подарить валентинку мне. Это не было похоже на развод, не было похоже на обман. И я был уверен, что автором был Николай Голышев. Мне оставалось ждать, наблюдать и делать вид, словно ничего не произошло.       Голышев гей?       Поначалу мне казалось это абсурдом, чем-то невозможным. За год в десятом классе он ничего больше и не сделал, потому эта история забылась мной, а заинтересованность ушла в небытие.       В новый год, в десятом классе, Иванова Дарья призналась мне в любви. С трясущимися руками я набрал Власовой и дрожащим голосом проговорил:       – Она влюблена в меня. А я. Я, кажется, не смогу полюбить кого-то ещё. Лиса, я люблю тебя.       – Пан, – её голос был спокойным, – я удалила свой номер у тебя. Неужели ты помнишь его до сих пор наизусть?       – По привычке.       – Плохие у тебя привычки.       И спустя год я снова слышу этот голос. Он всё также волнует меня. Людям ведь свойственно меняться, почему же я не изменился. Почему же чувствую себя по сей день глупым подростком, который когда-то влюбился. Моя жизнь должна была начаться с чистого белого листа, а началась с её звонка.       Я мог ночью уснуть в обнимку с Колей, мог сказать ему, что большего мне и не надо, однако лежу в одиночестве и слышу, как по крыше бегают мышки. Шорох с одной стороны, потом с другой, минута тишины и снова шорохи. Их перебили шаги, затем стук в дверь. Я открыл в надежде, что там стоит Коля, что в этот раз он спасёт меня от боли в голове и навязчивых мыслей.       По сей день вспоминаю, как лежал с температурой, как от каждого звука вздрагивал, подходил к окну и смотрел в одну точку, ожидая, что из неë вырастит Голышев. И в этот раз за дверью был не он. Иванова Дарья цыкнула, увидев меня в таком состоянии, затем села на стул и проговорила с равнодушием:       – С новым годом, счастья тебе, здоровья, любви. Почему не отвечаешь на сообщения?       – Телефон выключен.       Я прошёл до дивана, сел и посмотрел на Иванову в ожидании объяснения её присутствия здесь после измены.       – Коля рассказал тебе, что было на школьной дискотеке? Хотя можешь не отвечать, и так ясно, что да. Иначе ты бы поздравил меня. Ты злишься на меня, что я поцеловала твоего лучшего друга?       – Нет.       – Тогда почему ты продолжаешь смотреть на меня таким взглядом, таким...       Она ударила ладонью по столу и продолжила:       – Что ты как не живой? Праздник на улице, все счастливые, один ты снова чем-то недоволен.       Я пожал плечами. Великое чувство безразличие заполнило полушарие головного мозга и легло на веки, прикрыв глаза, делая взгляд томным и уставшим.       – Мы больше не пара? Да?       Я снова пожал плечами. Тема отношений – это последняя тема, о которой я хотел говорить.       – Ты серьёзно?       Мы посмотрели друг на друга, она закатила глаза и спросила ещё раз:       – Ты серьёзно?       И я повторил свой жест.       – Ладно, – Даша выдохнула, – может, тогда знаешь, почему Коля и Аня не выходят на связь тоже? Почему Максим пишет мне и говорит, что Аня ушла от него к Коле? Почему мне звонит, в конце концов, Алиса?       После имени А-ЛИ-СА она внимательнее посмотрела на меня, провела рукой возле моих глаз, щëлкнула и проговорила:       – Я не буду брать её трубку. И если она позвонит тебе, тоже не бери. Какие бы проблемы в её жизни сейчас не были, она не заслуживает нашего внимания.       – Алиса, – улыбнулся, – и мне звонила.       – Скорую вызвать? Я думала, что всё прошло.       – Всё прошло, – голос был не громким, не тихим, не спокойным, не нервным. Слова словно произносились не мной, а просто выходили из уст и ментально передавались Даше. Головная боль перестала ощущаться, перестало болеть тело, оно расслабилось и вышло на уровень невесомости. Вокруг вакуум, тишина, спокойствие и нервная Даша, пытающаяся вытащить меня из абстракции реальных снов.       – Я узнаю это состояние. Эта твоя безмятежность бывает только в двух случаях, когда ты выпил или когда вспоминаешь Алису. Обычно раньше они шли по порядку, но что-то мне подсказывает, что ты трезвый. О чëм вы говорили?       Когда равнодушие выходит на новый уровень, оно становиться мягким и еле ощутимым, таким приятным и невесомым. И тело сплетается с ним, путается и подчиняется, позволяя насытиться идеальным безмятежным состоянием, в котором не ощущается присутствие остальных. В этом мире только я и моя голова, я и мои мысли, не имеющие смысла, не являющиеся правдой. Я и мой вымысел, отдавшись которому раз, навеки оставшись с ним, слыша его приглушённый голос, манящий расслабиться и отпустить лишнее, не имеющее значение и не принадлежащее её имени. А-ЛИ-СА.       – О чëм вы говорили? – голос Даши был настойчивым, она выделяла каждое слово, делая между ними паузу.       – Привет. Меня слышно? Пан...       Запрокинул голову и закрыл глаза, повторив это про себя ещё раз.       – А дальше что?       – Ничего.       – Может, мне до Голышева дойти, чтобы разобраться, что происходит?       – Интересно, – протянул я, – Голышев умеет любить или просто любит целоваться?       – Чего?       – Сначала он целовался с Аней, потом с тобой, затем со мной. Удивительно, как на многих его хватает. Он общий или ничей? Я так боялся его, так желал, что теперь и не знаю, что с этим делать. Он снова исчез. Могу ли я верить ему?       Глаза уже не открывались, то ли говорил я в пустоту, то ли во сне читал проповедь, не помню. Я уснул, рухнув на спину. Рухнул видимо неудачно, ведь открыв глаза что-то покалывало у позвоночника.