***
Никки, сердито закусив губу, резала подол несуразной, широкой корейской юбки на тонкие полосы. На здешние одежды уходило не в пример больше ткани, чем на все известные женщине кимоно, так что одной такой юбкой впору было перевязать раны десятку солдат. Уж на сколько там пальцев она ниже или выше щиколоток, японку не заботило. Его Высочество сидел рядом недвижимый, как кукла, покорно молчаливый, и даже не морщился, когда Юми протирала смоченным в соджу лоскутом изрезанные руки. Его лицо, закаменевшее маской, пустое и слабое, лишилось какого бы то ни было выражения, и даже боль от жгущего порезы крепкого алкоголя не могла с этим ничего поделать. Он рассказал им все, как только ушел тот толстый хитроватого вида кореец, сидевший со своим дружком за самым первым столом. Рассказал на корейском, прилежно следя за квохчущей над ним, снующей туда-сюда прислужницей и замолкая всякий раз, как та приближалась чересчур близко. Впрочем, хватило всего нескольких слов, девушка лишь вынесла осколки да сходила прополоскать тряпку, которой оттирала от крови стол. Ей сказали, что у разбившего чашку охотника умерла мать, та передала слова хозяевам, за разбитую чашку потребовали совершенно смехотворную сумму. А Его Высочество за время ее отсутствия успел объяснить, что Лим Ёнву, он же Мо, тот самый Мо, о котором так неосмотрительно шумно беседовали двое за первым столом, вовсе не желает переехать всем семейством в Хансон, а навещает его один, во всякую достаточно темную и удачную ночь. Мо боготворят все торговцы в Йонъине и далеко за его пределами, потому как он вершит благие дела — грабит обозы с тем, что везут в столицу после сбора налогов, да продает это вновь, чтобы несчастным обнищавшим крестьянам было чем в следующий раз платить налоги. — Подожди… — Никки, перематывая очередной палец мужчины, непонимающе нахмурилась. — Если он добывает из обозов то, чем люди платят налог, чтобы продать им же, чтобы они вновь заплатили налог, и снова грабит… куда оно тогда все девается? Люди тратят деньги, а казна не получает ничего, верно? — Кладет себе в сундуки. Думаешь, он один такой? — Его Высочество холодным взглядом прошелся по лицу японки. — Так делают сотни. Хуже то, что ради этих бандитов мы шли сюда. — Но какое нам дело до преступников? — с сомнением пробормотал Пак, но тут же встряхнулся, наспех, едва не рассеянно подбавил в голос требуемой учтивости. — Что вы собираетесь делать, Ваше Высочество? Глаза наследника вдруг полыхнули столь сильным, злым огнем, что японка едва не отшатнулась. — Воевать. — Ч-что? — старик, после болезни не до конца вернувший власть над своим горлом, едва не закашлялся. — То же, что начал в год Имдин, — мужчина обернулся к нему, возвысил голос. — Или вы желаете сказать, что весь пройденный нами путь — зря? — Ваше Высочество! Не кричите! — Пак втянул шею черепашьим испуганным движением, но наследник уже совладал с собой. — Утром мы будем в Хансоне, — он кинул быстрый, острый взгляд на руки Никки. Она, коротким сердитым движением отвернув голову, вновь взялась перематывать кровоточащие пальцы наследника. — Считайте это приказом. — Но если вы называете это войной, то кто тогда ваши генералы? Где будете давать битву? — Пак вновь подал голос, состроил жалобную мину, и не понять было, то ли старик действительно растерян и напуган, то ли до дрожи в поджилках рад правильному ответу. А вот Никки, как ни старалась, не находила сил перебороть страх. Запах крови, привычный, простой, отдающий железом, забивал ноздри, перебивал все мысли, японка уже ощущала себя посреди поля битвы. Ни мига не сомневаясь в наследнике, Никки ощущала себя слабой и беспомощной, как птенец, совершенно бесполезной — и перед глазами сами собой вставали картины того, как человек, которого она любила, в одиночку отбивается от полчищ врагов. Хуже всего было то, что весь оставленный позади путь он и впрямь прошел один. Женщина боялась поднять взгляд на наследника, молча и едва не зло перевязывала ему руки, глядя лишь на расцветающую алыми пятнами ткань, и заставляла себя не думать о том, чьи жизни взвешивает на весах Его Высочество. Его молчание изматывало и страшило, Никки готова была накричать, ударить… и вдруг он вынул свою ладонь из ее рук. — А вы, господин Пак, разве сдавали военный государственный экзамен? — наследник поднялся, с ехидным смешком развернулся к старику, навис над ним, как скала. — Я сдавал. Самому Небу. Мне не нужны генералы. Дипломат всегда был бы ценен, только вот где ваше назначение? Униформа? Свидетельство? Вы черепаха без панциря, господин Пак, а я — ванседжа. Просто прячьтесь за мою спину. — Вы будете им мстить, Ваше Высочество? — старик гневно сверкнул глазами на наследника, нахмурился, но мужчина взмахом руки прервал его. — Прислужница сейчас вернется с благовонными палочками, — он улыбнулся, и от этой улыбки Никки едва не поежилась, как от оплеснувшей спину ледяной воды. — Не проморгай ее, Гуйчжи. И зови меня Хон. Пак распахнул рот в ужасе и тут же захлопнул его, едва не выкатился из-за стола, а Его Высочество вновь уселся за стол и протянул Никки свои руки. — Тебе не обязательно сейчас зваться каким-либо именем, тебя не тронут. Не делай ничего, просто следи за Юми. Помоги ей быть благоразумной, — он кивнул в сторону притихшей, замершей за соседним столом японки. — Я не собираюсь драться ни с кем, Мо мне не враг. Он просто глупец, заблудившийся, но не совсем неправый. Мне это на руку. И мстить мне некому — разве что самому Небу. После заката сюда придет посланник от Мо, я заставлю его сопроводить меня к главарю. И уж там я найду, что сказать. — Это безумие, господин Хон! — Пак, все же вняв предупреждению, гневно затряс головой. — Меньшее безумие, чем… — Его Высочество взял паузу, благодарно кивнул прислужнике, подошедшей с курильницей, молча водрузил в нее палочку благовоний, а когда девушка отошла, вновь с усмешкой развернулся к Паку, — чем ехать за мной к японцам? Каким еще должен быть народ, заставивший самое сильное войско всех четырех сторон света бояться рыбацких лодок, охотников, художников и поэтов? В Чосон не было и нет ни единого человека, отдающего разумные приказы. Не мне же становиться первым? — Но разве не вы сами, господин Хон, столько дней пеклись о собственной жизни? Вы желаете погибнуть сейчас, когда впереди вот-вот покажутся ворота столицы? Вы хотите испортить все в последний момент? — старик хлопнул ладонью по столу, рывком поднялся. — Я запрещаю вам! Если не желаете править, так и скажите, и я вернусь в столицу один, сообщив, что вас убили разбойники! Его Высочество долго, молча глядел на вьющейся от благовонной палочки дымок. Будто ни живой, ни мертвый, он даже дышал едва заметно, лицо мужчины лишилось всякого выражения. Прислужница ушла, стесняясь чужого горя, солнце, прежде рыжим любопытным псом заглядывавшее под навес, скрылось за деревьями и крышами домов, где-то рядом застрекотал сверчок. Тихие, испуганные сумерки как воры прокрались на постоялый двор, затаились, замерли. Весь мир замер, подвешенный на конском волосе, готовый вот-вот опрокинуться в черную, безжалостную ночь. — Я позабочусь о том, чтобы после смерти ваше имя исчезло из всех архивов, хроник и реестров, господин Пак, — тихим, убийственно ровным голосом произнес наследник. — А до того будете служить мне и подчиняться беспрекословно, на любой должности, какую только вздумаю вам дать. Вам ясно? — Да, Ваше Величество! — старик поспешно опустил голову. — Болезнь повредила вам горло, господин, — тем же ледяным тоном, без малейшей улыбки или участия ответил наследник. — Позвольте мне надеяться, что не разум. Мы дождемся посланника от бандитов, я пойду к ним и прикажу доставить меня в Хансон. К рассвету мы все окажемся в столице. — Да, Ваше Высочество, — согласился Пак, но тут же торопливо поправился. — Простите, господин Хон. От Мо пришли трое, и впрямь подгадав время, когда сумерки сгустились до глухой ночной черноты. Хозяева постоялого двора знали о разбойниках, под навесом зажгли лампу, и молодая прислужница растворилась где-то в полумраке, обеспечивая подходящее беседе уединение. Посланцы главаря бандитов не впечатляли — без доспехов, крепко сбитые, но все же чуть излишне грузные, они скорее напоминали таскающих плуг волов и не внушали опасности, несмотря на мечи, кривые сабли, луки и прочее вооружение, каким были обвешены по правилам настоящих солдат. Никки, получившая свой меч, старательно прятала его под юбкой и прижимала к себе насупленную Юми — женщина верила наследнику и нисколько не сомневалась, что он управится с этими тремя прежде, чем они успеют понять хоть что-то. Но эти мужчины-волы, пусть и вооруженные, цыкающие сквозь зубы, воинственно поводящие плечами и кидающие по сторонам грозные взгляды, и впрямь не отличались от настоящих волов. Со спокойной деловитостью они опросили Его Высочество, осмотрели все его вооружение, уважительно закивали, подержав в руках лук. Никки как могла вслушивалась в грубую, но простую речь, различала в ней совершенно бесхитростные слова — и все сильнее укреплялась в вере, что ни от нее, ни от этих разбойников, сколько бы их ни было, ничего уже не зависит. Она смотрела в спину Неба. — Я слышал, ваши воины говорят, что выживают тогда, когда идут в бой с верным намерением умереть, — Пак переглянулся с Никки и страдальчески вздохнул, когда наследник, лишь объяснив посыльным, что отца, сестру и жену оставляет здесь, следом за ними зашагал в темень ночи. — Его Высочество действует так, будто уже бессмертен. Что вы, дочь воина, скажете на это? — Я не знаю, — женщина опустила голову, прогоняя прочь злые, тоскливо-безысходные мысли. Старик, мудрый, знающий жизнь, несомненно видел то, над чем стоило беспокоиться, но Никки не находила сил перебороть собственную трусость. Верить и не видеть было попросту легче.***
Лим Ёнву считал себя счастливым человеком — судьба одарила его всеми благами, какие только может предложить в столь тяжелое время. Мальчик родился весной в год железного дракона, утром, с самым благоприятным гороскопом, здоровенький и крепкий, и роды вышли легкими, и сам малыш, как говорила старая нянька, в первые же мгновения не ревел, а улыбался. Когда Ёнву сравнялся год, умерла жена отца, и его матушка, наложница, наконец по закону вошла в дом мужа, так что никто более не мог звать ее ребенка незаконнорожденным. Новую жену и первенца новой семьи любила вся родня и прислуга, мальчику одинаково легко давались как науки, так и детские игры, веселые и безжалостные к слабым. Ёнву рос прозорливым, умным, миловидным почти как девочка, так что аж три семейства добивались помолвки. На десятилетие мальчика обрадовали вестью о том, что его дядя назначен, ни много ни мало, судьей в Ансоне. Война готова была разрушить все до основания. За семь лет непрекращающегося хаоса Ёнву потерял половину всего своего семейства, отца убили японцы, им с матерью едва-едва удалось бежать на север. Объявили мир, юноше сравнялось шестнадцать, впору было жениться и заводить свою семью — но вместо того, чтобы строить дом, пришлось сдавать военный государственный экзамен, устроенный, ни много ни мало, лично наследным принцем. Юноше тогда вновь сопутствовала удача: сносно держащийся в седле, стреляющий из лука, он был оттеснен в самый конец списка толпами совершенно обезумевших крестьян и рабов, желавших получить свободу и купить себе титулы. Избежавший войны, оставшийся с матерью, Ёнву вдоволь навидался и чиновников всех рангов и должностей, и воинов, и бандитов, несколько раз едва не расстался с жизнью, но все же получил непыльную должность писаря, удачно женился и зажил в маленьком городке под столицей. Но его счастливой звезде этого показалось мало — в один день мужчину схватили бандиты, желавшие написать прошение самому вану. Безграмотные, не могшие оформить свои мысли в слова, они не придумали ничего лучше. И главарю-мяснику, всю жизнь не видевшему ничего кроме свиных туш и трупов врагов, настолько понравился молодой, хороший собой, начитанный и умный писарь, что тот решил обойтись с ним отнюдь не по-разбойничьи. Мужчина отговорил необразованных, глупых и наивных как дети бандитов подавать прошение вану, остался с ними, потихоньку начал завоевывать уважение. Когда главаря, разменявшего уже четвертый десяток, убили на очередной вылазке, составлявшие банду крестьяне и рабы не сомневались ни мига, что ее должен возглавить молодой книжник. Нашлись воины сильнее и опытнее, но янбану по одному только происхождению, за умение красиво говорить и располагать себе людей, уступили дорогу. С тех пор жизнь Ёнву расцвела как в сказке: новое имя, новый дом, богатые шелка и вкуснейшие кушанья, полные восхищения глаза подчиненных ему разбойников, красавица-жена, ни словом не выдававшая занятий мужа… Мо, бывший писарь, все же научившийся справно владеть копьем, выбравший себе сообразную кличку, наладивший дела с десятками перекупщиков, верил в свою удачу. Пусть, что его люди умирали от стычки к стычке — когда от дядюшки Лима из Ансона пришла весть, что в отряд можно будет переманить лучшего лучника всей Чосон, он не сомневался ни мига. Стрелок был средних лет, писал дядюшка Лим, спасен из японского плена и теперь добирался до столицы, проявил редкую сговорчивость. Мо прекрасно запомнил, каковы в войну были правила раздачи званий — офицером седьмого ранга мог стать даже сын кисэн от янбана. А если уж японцы не убили простого воина, значит, седьмой ранг был самой большой из почестей, какую только ему могли оказать на родине. Сын рабыни и пленник, даже бывший героем, просто не должен упорствовать. И когда в трактир, где Мо возлежал за столом на шитых золотом подушках, привели оборванца в откровенно тесном ему ханбоке, с непокрытой головой и кое-как подвязанными, засаленными волосами, главарь бандитов не почуял ничего дурного. Здесь Мо был хозяином, все лампы горели за его счет, все вино подавалось по его приказу, по обе руки от него вдоль стен сидели его воины. Три десятка верных ему людей сделают что угодно. А что этот новый высок и широк в плечах, крепко сложен, не поднимает головы с уже поседевшими висками и обвешан оружием как настоящий офицер, не имеет значения. — Я слышал, ты стреляешь как небожитель, — Мо покровительственно улыбнулся, налил в пустую чашку соджу и протянул своему будущему воину. С офицером, рассудил он, сразу следует наладить достойные отношения. — Позволь выказать тебе мое уважение. Воин не двинулся с места, но это Мо счел хорошим знаком. Если в плену у бритолобых варваров было столь тяжко, несложно будет склонить стрелка на свою сторону. — Как ты знаешь, моей семье требуется помощь, — главарь разбойников перешел к делу. — Но моя семья велика, я люблю каждого, искренне и почтительно. Сейчас тяжелое время, тебе ли не знать. Я богат и знатен, но что с того, если вокруг до смерти голодают люди? Тебе пришлось несладко, я вижу. Я могу чем-нибудь помочь? Что ты хочешь? — Я хочу трон Чосон. На миг весь трактир замер в молчании — а после содрогнулся от дружного хохота. Мо надрывался от смеха вслед за всеми, даже расплескал соджу, окинул веселым взглядом всех своих людей. — Это самая смешная шутка, какую я слышал в своей жизни, — он поднял взгляд на стрелка, смахнул с уголка глаза выкатившуюся слезинку. — Тебе повезло, что я многое видел, и не смотри, что я молод. Будь на моем месте кто менее смышленый, тебя бы уже давно казнили. Слышал ведь, что Его Величество готовится даже убить старших сыновей, лишь бы посадить на трон младшего, а наследный принц уже заготовил яд для всего двора? Ни один японский пленник не заслуживает наказания в виде посажения на трон, — тут Мо вновь переглянулся со своими людьми, грянул новый взрыв хохота. Мужчина не сразу сообразил, что незнакомец и не думает смеяться вместе со всеми, а продолжает стоять с опущенной головой. — Эй, я не над тобой смеюсь, — он поспешил оправдаться. — Как же не смеяться, когда страна вот-вот рухнет, а ты сам лезешь в яму? — А разве не вы эту яму вырыли? — пугающе тихим, ровным голосом произнес мужчина, когда затих общий хохот, поднял голову. И Мо, прежде не готовый отличить явившегося лучника от крестьян, сам едва не согнулся перед ним в земном поклоне. Этот чужак был не просто страшен — сейчас, в ночи, в рыжем неверном свете ламп, он выглядел чудовищем. Застывшее каменной маской лицо просто не казалось принадлежащим живому человеку, а глаза, черные, как дула японских маленьких пушек, будто и впрямь готовы были выпускать пули. Не один Мо ощутил это, многие потянулись к оружию, кто-то даже вскочил со своего места — но чужак резким, как выстрел, повелительным взмахом выбросил вверх правую руку. — Стоять смирно! — от этого рыка, казалось, готова была треснуть посуда на столах. Мо поспешно втянул голову в плечи — и только потом сообразил, что это не ему, а он должен приказывать. — Эй, а ты кто такой? Как ты смеешь? — он протестующее поднял голову. — Лучше скажите мне, кто вы такие! — стрелок даже не шагнул, стрелой или пушечным ядром перелетел к нему, в мгновение ока оказавшись пугающе близко, ногой отбросил с дороги стол. Веером разлетелись в стороны закуски, всхлипнул упавший чайник, взорвавшись белыми осколками. Мо шарахнулся назад, втянул голову в плечи. — Вы думаете, что совершаете благое дело, продавая крестьянам то, что отобрали у них же? — голос чужака лился откуда-то из-под крыши, грохотал горным водопадом, почти до боли ударял куда-то под дых. — Вы думаете только о себе, ругаете вана, не зная и сотой доли того, что происходит во дворце, сетуете, что страна о вас забыла — как вы можете говорить подобное, когда первые забыли о стране?! — Ты сам-то кто? — один из мужчин, как помнил Мо, воевавший раньше в Ыйбен целых пять лет, сбросил с себя оцепенение и подался вперед. — Кому тут приказывать вздумал, а? — Я — тот, кто может все изменить, — стрелок развернулся к нему, сквозь поднявшийся было гул голосов вновь полился его голос, сильный и страшный. — Вы, те, кто помогает страдающим от налогов беднякам, прикрываетесь радостью того, что обманываете государя — тогда как обманываете себя же, дважды обкрадываете тех, кто часть своего труда отдает в казну! Знаете, какой на это ответ государя? Еще большее повышение налогов! До полного обнищания, так что в Чосон не останется ни одного крестьянина, выращивающего что-то на земле — все будут воровать друг у друга! Такие как вы первые забыли о стране! Думаете, что чиновники в столице воруют в сотни раз больше? Не в чиновниках дело, а в том, что их мысли не отличаются от ваших! Посмотрите на себя! Страдающие, преданные, вы отчаялись и потеряли меру, для вас все одно — дороже своей жизни нет ничего, а родина пусть горит огнем! Каких правителей вы себе хотите? Откуда взяться другим, если весь народ думает одно и то же? Кого вы достойны? — Да не ори ты так, — Мо брезгливо поморщился, нарочито фамильярно улыбнулся мужчине, от самого себя пряча постыдную бегущую вдоль хребта дрожь. Он сам не мог сказать, почему, но прежде выступившие от смеха слезы все не желали сходить, дрожали в уголках глаз, колебались в ответ на каждое брошенное слово. Тому, кто пережил и войну, и пленение разбойниками, и бесчисленные стычки с правительственными отрядами, стало страшно по совершенно неведомой причине, и мучительно стыдно за этот свой страх. Чужаку Мо не верил, знал, как легко переманить безмозглых бедняков на свою сторону подобными высокими речами — но сейчас ему было попросту страшно. Он видел и исполинский — генеральский, само пришло на ум — клинок у пояса мужчины, и лук за спиной, и страшные, пронизывающие насквозь глаза. И не мог не беспокоиться, что, убей этот стрелок сейчас его, главаря, как вся шайка пойдет уже за ним. — А ты бы хотел на трон? — стрелок вновь развернулся к нему, понизил голос до тихого и тяжелого как каменные глыбы полушепота. — Хотел бы драться с теми, кто пытается преумножить свое богатство, с теми, кто умасливает Китай так, будто готов глотать за ними испражнения, с теми, кто верит, что сейчас, в хаосе, можно прожить по законам двухсотлетней давности? Хотел бороться с повальным мором среди людей и скота, с засухами, землетрясениями и тайфунами, имея из оружия одну лишь государственную печать? — Ты так говоришь, будто уже сидел на троне! — крикнул кто-то, но Мо не успел уследить, кто. А вот стрелок развернулся к нему, резко, как взмах меча. — Я был рядом с троном. Вновь поднялся гвалт, яростный, громкий, и Мо хотел было сам прикрикнуть на своих бойцов, но стрелок, переждав взрыв, первый взметнул руку вверх, и в этот раз люди замолчали безо всякого окрика. — Я был рядом с троном, — мужчина полез за пояс, вынул из-за пазухи холщовый мешочек, достал из него что-то, чего Мо не разглядел, и крепко зажал в кулаке, вновь поднял руку вверх. — Я видел вана своими глазами, видел двор, видел наложниц и прислужниц, министров, евнухов, наследного принца и всех его братьев до единого! Я служил во дворце все семь лет войны, я своим телом защищал Чосон от японцев! Я выжил в плену, храня в сердце лишь одну мысль — вернуться домой и увидеть поднявшуюся из пепла родину! А вы разве не воевали? Вы все, разве есть здесь кто-то, рожденный после того, как нога последнего бритолобого пса покинула нашу землю? Вы все сражались, все проливали кровь, пот и слезы, я знаю! Так скажите мне — разве ради этого вы дрались не на жизнь, а на смерть?! Новый гул, прокатившийся по трактиру, был строен и силен, как рокот прибоя. Мо сглотнул, прогоняя вставший у горла комок, затряс головой. Он почти отказывался верить своим глазам и ушам, но не мог не заметить, как запылали глаза его, его людей. Первый раз в жизни бывший писарь посетовал, что ни разу не воевал — этот сосватанный дядей в Ансоне офицер завладел всем отрядом с пробирающей до дрожи легкостью, лишь бросив слова о войне. За одну встречу этот японский пленный — и ведь все, все знали, но никто не смел и слова сказать! — повернул к себе людей, любовь и уважение которых Мо терпеливо добывал год за годом. Стрелок все еще держал руку воздетой к потолку, крепко сжимая что-то в кулаке, не делал ни единого движения, даже дыхание его было пугающе ровным — но в этот раз люди замолчали сами. И вот теперь стало по-настоящему страшно. Мо знал, что такое офицер седьмого ранга. Мо не видел никого выше пятого. И Мо с ужасом думал, каков же ранг, который никому никогда не дают — первый ранг. — Само небо избрало меня, — когда все затихли, стрелок заговорил вдруг неожиданно негромко, мягко — и слушавшие его люди разом подобрались, подались вперед, как голодные собаки в ожидании костей с хозяйского стола, и Мо недовольно поморщился. А мужчина меж тем разжал руку, и на его большом пальце зеленым блеснуло толстое каменное кольцо. — Знали ли вы, что у наследного принца было две печати? Одна, с которой он возглавлял временный двор, заверял назначения и принимал экзамены — и вторая, с его личным именем, выточенным на кольце для стрельбы из лука, которую он выбросил после битвы на реке Имчжин, разочаровавшись в себе. Я знал эту печать, я видел ее и читал имя на ней, и три дня назад ручей принес ее к моим ногам. Так кто, если не я, должен теперь править страной? Тхэджо стал великим ваном, потому что спас Корё от монголов. То, что творится в Чосон сейчас, хуже монголов. И я положу этому конец. Мо украдкой поморщился — раньше стрелок и впрямь казался небожителем, его умение обращать к себе толпу внушало уважение и страх, но нынешние слова о прилетевшем с неба кольце, Корё и героях были откровенно тупы. Будто пелена спала с глаз, и теперь мужчине стыдно было подумать, что он не сможет вернуть своих людей. Даже проснулся легкий азарт, захотелось проверить силу этого чужака и посмотреть, как далеко пойдут за ним люди. Прежде готовый умолять о пощаде, Мо справился со своим страхом, вновь ощутил себя главарем. А стрелку явно было не до него. — Я преступник, заслуживший казнь десять тысяч раз! Я не соблюдал траур по умершим, я посылал людей на смерть, я жил среди японцев. Но вы… — он опустил руку с кольцом, возвысил голос до тигриного яростного рычания, испепеляющим взглядом обвел людей. — Вы виноваты вдвое сильней! Жалкие, трусливые, ничтожные, посмотрите в глаза своей совести! Никто из вас не заслуживает пощады! На колени! Несколько людей рухнули на пол разом, уперлись лбами в выщербленные доски. Другие мешкали, сомневались, вставали просто на колени, но мешкали опускать голову — а этот офицер, теперь казавшийся Мо едва ли разумнее и опаснее дикого зверя вроде кабанов и тигров, скользил взглядом по макушкам и замершим в ужасе взволнованным лицам, сжинал людей, как серп сжинает колосья. Прошло несколько томительно долгих мгновений, и Мо один остался сидеть с поднятой головой. — А что ты сделаешь, если мы откажемся тебе помогать? — ухмыльнулся он, взял с пола кусок маринованной капусты и закинул в рот, нарочито громко им захрустел. Как бы то ни было, разумный или умалишенный за свой японский плен, с настоящим кольцом, или поддельным, стрелок по-прежнему внушал ужас, Мо опасался поднимать взгляд на его лицо и старательно храбрился, не давая ни этому голосу, ни взгляду собой завладеть. — Пойду один, и все равно добьюсь своего. — Хорошо. А если мы тебе поможем? — Мо, и ожидавший, и не ожидавший такой прямолинейности, растянул губы в улыбке. — А я не торгуюсь, — оно упало и придавило, как камнем, Мо в гневе вскинул голову, и тут же налетел на пронизывающий, холодно пылающий тяжелый взгляд. Люди вокруг — разбойники, убившие уже не один десяток, а то и не одну сотню правительственных солдат, все так же жались к полу и дрожали в страхе, и так запоздало вспомнилось, что эти головорезы неграмотны и тупы, верят в сказки и богов. В два ряда склонившиеся к полу, неразличимые за своими столами, эти крестьяне на сотню раз успели бы голыми руками разорвать незваного гостя, будь он даже инспектором из столицы, только вот слушались не приказов главаря, а того, кого видели первый раз в жизни. Или… нет? Мо вызвал из памяти слышанное когда-то о сыновьях вана. Один возглавил временный трон, второй был схвачен японцами, не то освобожден, не то нет, но как выглядел даже тот, кому сдавал экзамен, Мо вспомнить не мог. Так неужели… Все самое главное сошлось одно к одному. На ранг было уже плевать. — Ваше Высочество… — одними губами вывел Мо. Лицо стрелка вдруг сделалось страшным, нечеловеческим, хотя казалось все так же застывшим маской — но что-то потустороннее мелькнуло вдруг в изломе бровей, в жестких залегших в углах рта складках и поднявшихся крыльях носа. — Все, что мне нужно от вас — это помощь в спуске по Танчхону до его впадения в Хан, у городских ворот вы все повернете назад. Когда я попаду во дворец, первым делом направлю вам письмо. Если желаете, ответьте на него, пройдете экзамен на офицерский чин, получите ранг и должности в провинции Кёнги, — едва размыкая губы, бросил мужчина, и Мо окончательно убедился, что перед ним настоящий принц. — Если же вам по душе жить на чужом добре, то после нашего путешествия сделайте так, чтобы никто и нигде больше не знал о вашем существовании. Если хоть где-то опознают хоть одного из вас, или ваше оружие, или ваши товары — будете четвертованы как предатели. Если хоть кто-то из вас обмолвится обо мне хоть одним словом, даже с женой, матерью или отцом, слух разлетится по стране быстрее, чем я взойду на трон — и вы также будете четвертованы. Вам ясно? Дружное, ровное как в войске «Да!» резануло по ушам, Мо вздрогнул, сам себя поймав на подобострастном кивке, но теперь больше не осмелился поднять взгляд на принца. Этот чудовищный человек разыграл все, как партию в падук, сперва отобрав власть, затем вернув, но проникнув в самое сердце дома, затем лишив последнего — а напоследок, что самое страшное, оставив проигравшему последний ход. Мо никогда не любил падук, за всю свою жизнь он удачно сыграл два или три раза, но правила достаточно хорошо усвоил. Он разгромлен, его обвели вокруг пальца, его безродным воякам предложили, ни много ни мало, заработать себе титулы и должности, а он сам, племянник судьи, не спасет себя от страшной и позорной казни, если сделает хоть один неверный шаг. — Они будут молчать, клянусь! — Мо все же распростерся перед принцем в земном поклоне. — Клятвы в наше время не имеют цены, — Его Высочество вынул из ножен свой исполинский клинок, острием откинул с перевернутого стола налипшие на нем закуски. — Поставь, будешь писать договор, и вы все кровью оставите на нем подписи. Сегодня же ночью вы все отправитесь по Танчхону вниз, чтобы доставить меня в Хансон. Никто не посмеет ни делом, ни словом, ни взглядом сделать что худое людям, которые будут при мне. Никто из вас не смеет сказать ни единого слова о том, куда отправлялся в этот день. Торговцам объясните, что вас предупредили о засаде и за ваши головы назначена награда. И до тех пор, пока не придет мое письмо, не смейте и помыслить о том, чтобы отправиться на промысел, иначе я узнаю, найду и у каждого из вас вырежу лживую мерзкую печенку и затолкаю вам в глотки, пока вы будете еще живы. Неси бумагу. Мо, торопливо кивнув, оторвал взгляд от завораживающего блеском клинка и, угодливо согнувшись, поспешил за бумагой.***
Постоялый двор до ночи оставался неестественно пуст и тих. Трещал фитиль тусклой лампы, в которой уже догорало масло, где-то в саду стрекотал сверчок. Трое прибывших из Ансона путников все так же сидели внизу, и прислужница, один раз получив от старика ответ, что он не сдвинется с места и готов переночевать хоть здесь, на полу, пока не вернется сын, оставила их в покое. У Юми начался жар, побледневшая, озябшая, она уснула совершенно без сил. На небе уже замелькали первые звезды, а Его Высочество еще не вернулся. Никки сидела как на иголках. И тем сильнее задевало, что старик Пак оставался щегольски, издевательски спокоен. — Ждать всегда тяжело, — когда он вдруг негромко вздохнул и заговорил по-японски, женщина не знала, на кого сильнее злиться — на этого равнодушного как смерть, притворно чуткого старика, или на свою злую и ненужную слабость. — А вы не думали, что господина Хона могут убить? — зло шикнула она, рывком повернувшись к Паку. — Он пошел к разбойникам! — Это у вас в стране разбойниками становятся воины, слишком хорошие, чтобы умереть, — мягко улыбнулся старик. — В Чосон не любят воевать, мы слагаем законы, стихи и песни. Долг воина — отдать жизнь за приказ, долг крестьянина — вырастить новый урожай просто потому, что наступило лето. А у янбана долг и того легче, хранить мир и покой в своем доме, чтобы покой был по всей стране. Янбан никогда не пойдет в разбойники, у него и без этого множество занятий. Только крестьянин, доведенный до отчаяния, бросит землю и пойдет грабить. Но разве хоть кто-то боится крестьян? — А если их много? — рассердилась Никки. — Десяток, два десятка, сотня? Что, неужели и тогда они ничего не сделают? — Правитель не должен уметь защитить себя оружием, — усмехнулся Пак. — И знать военную стратегию и тактику правитель тоже не должен. Даже быть умным для правителя роскошь, без которой можно и обойтись. Но вот главное, спасительное умение, на котором строится все правление любого, даже самого великого вана — это умение в нужный момент прикрикнуть на подданных. И мне льстит, что господин Хон освоил это искусство в совершенстве. — Тогда почему вы отговаривали его? — Вы и сами не замечаете половины, почтенная госпожа, — Пак улыбнулся столь мягко и кротко, с таким осторожным укором, что Никки почти нестерпимо захотелось ударить по этой улыбке кулаком — или, как она видела, как делал это наследник, ногой. — Куда мне, варварке, — она сжала зубы и отвернулась, обуздывая поднявшийся гнев. — Вы сами не видите, как изменились, госпожа. — Пак придвинулся ближе, протянул было руку, но остановил движение в самом начале. От его лживой, мерзкой участливости стало еще гаже, и старик, будто наслаждаясь этим, продолжал говорить тем же издевательски мягким, понимающим тоном. — А я вижу. От этого никуда не деться. И более того я вижу, как изменился Его Высочество. Разве он не заставил вас и меня забыть о его титуле? — Когда я назвала его по имени на корабле, он разбил чашку и выгнал меня из каюты, — тихо сказала Никки. — У слабых людей слабые страсти, слабое горе, слабая боль. То, от чего страдает и гибнет слабый, сильный просто стряхнет с себя. Так разве то, что Его Высочество сам называет себя тем именем, которое когда-то приносило ему столь сильную боль, не означает, что он возрос над этой болью и стал сильнее? — Пак склонил голову набок. Никки молчала. — Может быть, он слишком силен для вас, почтенная госпожа? Злоба вновь поднялась из груди женщины — иссушающая, злая, болезненная, она плескала во все стороны, как яд. — Вы надели на него уздечку, — бросила она, обхватила себя руками за плечи. — Уздечка? — Пак засмеялся. — Отчего так? Его Высочество не лошадь, никто его не объезжал и не хлестал кнутом, никакое железо его не сдерживает. Напротив, только сейчас он обрел полную, истинную свободу. Человек может быть свободен от чего угодно, но он будет связан сотней цепей. Человек может быть рабом из рабов, но обладать свободой ветра. И здесь нет никакого секрета. Свобода — это лишь умение отвечать за свои мысли, слова и поступки. И отвечать не перед другими, а перед самим собой. Отвечать честно. — Приберегите эти речи для трона, господин Гуйчжи, — раздался в воротах голос наследника. — Чжоу! — Никки едва не кинулась мужчине навстречу, но он одним только взглядом, пустым и жестким, остановил ее. — Жду ваших приказов, господин Хон! — Пак в тот же миг вытек из-за стола и распластался по полу. Его Высочество, даже не взглянув в его сторону, молча прошел обратно к столу, опустился на скамью, равнодушно оглядел спящую, вздрагивающую во сне Юми. Лампа под навесом почти догорела, но даже в наступившем рыжеватом полумраке Никки видела, как поблескивает испарина на лице наследника и при каждом обманчиво спокойном вдохе натягиваются жилы на шее. — Ты… дрался? — Никки придвинулась к мужчине ближе, подняла взгляд, заранее готовясь к упрекам. — Этим местом, — Его Высочество с усмешкой указал пониже кадыка. Пак, поднимающийся с пола, замешкался было — и Никки не сразу поняла, что он беззвучно смеется. А наследник, притянув к себе чайник с остывшей водой, прямо из носика влил себе в рот немного, прополоскал горло и сплюнул в угол, по-собачьи встряхнулся. — Выступаем. К рассвету мы штурмом возьмем Хансон. Как оказалось всего через несколько мгновений, Его Высочество лгал некрасиво и нечестно. То сборище вооруженных оборванцев, какое он добыл себе в услужение, и впрямь годилось для битвы — только эти люди молча, смиренно сопроводили четверых путников к реке, загрузились на узкие, утлые плоты и без единого огня, в глухой черноте пасмурной ночи, босые потолкали эти плоты вниз по течению. Немые, унылые, они взбивали ногами воду с покорностью мельничных колес, уставали, залезали обратно на плоты и сменяли друг друга, бредя сперва едва по щиколотку в воде, так что дно плотов пересчитывало все камни ложа реки и взрывало ил, оставляя широкие борозды, а затем и по колено. Не отражающиеся в помутневших водах реки, бредущие безрадостно, как истощенное до предела войско, без знамени, без строя, почти не поднимающие ног, они казались японке мертвыми. Здесь, над слабо поблескивающей в темноте рекой, под тянущими друг к другу кроны деревьями, вся одежда разбойников виделась одинаково белой. Прошли излучину, где в реку впадал до неправильного громогласный, студеный ручей, плоты наконец-то перестали задевать дно, все взгромоздились на них, взяли шесты. Взбаламученная десятками ног река успокоилась, зашепталась — и вместе с ней зашептались люди. Японка не могла отделить их голоса от шелеста воды и звона цикад, не различала ни единого слова, мучительно страшно стало сидеть в ночи на жалком куске дерева, среди незнакомых людей, слушать разом ставшую совершенно чужой речь, Никки отчаянно тянуло к Его Высочеству — просто прикоснуться, понять, что он жив, что не слился с этими шепчущимися тенями. Он сидел на плоту в полушаге от нее, подкатавший штанины до колен и голыми ногами упирающийся в замокшие бревна, протяни только руку — и сидел совершенно чужой, замерший, как каменное изваяние, стрелой, копьем выпрямивший спину. И Никки было попросту стыдно. Всю ночь, бесконечную, выматывающую, женщина боролась со своей слабостью, сверлила взглядом спину Его Высочества, готова была возненавидеть его. И вместе с ней, казалось, крепли в своих муках и напитывались злобой тучи, опускавшиеся все ниже и ниже, давящие на голову, застилающие собой все небо. Среди этого проклятого, ненавистного шепота Никки различила уже знакомое ей «дождь», еще долго слова о нем преследовали лишь пустой угрозой — а после Его Высочество вдруг протянул женщине свою шляпу. — Отдать ее… отцу? — Никки неуверенно, кончиками пальцев перехватила край тростникового конуса, затылком дернула в сторону Пака. — Себя закрой, — глухо и тихо приказал Его Высочество. Гроза разразилась через считанные мгновения. Огромный искореженный клинок молнии прорвал пелену туч впереди по течению реки, низко и гулко ударил гром. Вниз устремились первые капли, сперва редко застучало по воде и бревнам плотов, плечам и спинам людей, а после ливень встал сплошной стеной. Еще одна молния сверкнула сталью над самыми головами, гром оглушил взрывом громче тех, что уже разнесли два корабля, черные громады туч полыхнули снизу свинцово-дымным в красноту заревом. Завизжал ветер, рванул на себя полотно дождевых капель, в ярости хлестнул им скорчившихся посреди реки людей. Новая молния даже не ударила в землю, заметалась меж вспучившихся багровым туч. Будто бы шла война, будто бы вся страна своей землей и небом противилась воле одного человека. Река взбунтовалась, встала на дыбы, и — мелкая, слабая, — понеслась вдруг вперед с первобытной звериной мощью. И люди встали стеной, склеились как глина в единую глыбу. Четыре плота было, и все четыре сцепились вдруг в одно гибкое, длинное как у змеи тело и заскользили по взявшейся пеной воде с невиданной скоростью. — Это еще не буря, — отчетливо расслышала Никки где-то позади своего плеча. Хриплый грубый голос был мальчишески весел. — Веселится, как малая совсем. От грома закладывало уши, даже сквозь крепко зажмуренные веки злым алым пробивались вспышки молний, качало так, что желудок подскакивал к горлу. Никки совершенно потерялась, забылась, саму ее будто размыло дождем, разорвало на куски громом — как вдруг после очередного толчка плот закачался вместо злых маленьких бурунов на долгих, спокойных волнах. Японка распахнула глаза. Огромное зеркало реки вилось среди гор лентой, в спокойных несмотря на бурю водах отражались кроваво-черные, еще изрыгающие молнии тучи, в разрывах меж которыми уже светилось желтым рассветное небо. Солнце, огромное, ослепительное, поднималось из волн, как феникс, кидало свои лучи на злые громады облаков, на теснящиеся по берегам поля и мелкие селенья, на склоны гор, на раскинувшийся меж этих гор огромный город и виднеющиеся впереди белой лентой высокие крепостные стены. Его Высочество стоял на плоту во весь рост, широко расставив ноги, опираясь на Мурамасу и все равно пошатываясь, когда особо каверзная волна поддевала плот снизу — или, быть может, у него просто не осталось сил. Мокрый насквозь, так что одежды до прозрачности прилипли к коже, с растрепанными волосами, он не отрываясь глядел дальше на северо-запад, на приближающийся город, мимо которого величественная река несла свои воды, и в который, как теперь отчетливо разглядела Никки, вел канал, отведенный от этой самой реки. — Ты… этого хотел? — не поднимаясь и не поднимая головы, Никки подобралась к самым ногам наследника. — Да. Этого.