***
Юми устала. Устала за эту весну так, что сделалось почти все равно. Девушка забыла и думать, что может не быть голодно, холодно или жарко, что одежда не всегда обязана липнуть к грязному, взмокшему телу, что отвратительная вонь смывается мочалкой и теплой водой. Боль в сбитых, кровоточащих ногах стала уже ненавязчивой и привычной, даже нужной — так шагалось ровнее. Да и без нее японка давно перестала бы чувствовать себя живой. Ее мир сузился до клина земли под ногами, в который изо дня в день приходилось смотреть, и который исчезал ночью, будто пора было умирать. И каждое утро девушку заставляли воскресать вновь, смотреть на эту землю и опять, раз за разом умирать вечером. У Юми уже ни на что не оставалось сил. Новая смерть, чужая и навсегда, в отличие от ее ежедневной смерти, выдернула Юми из небытия. Японка, не стыдясь и не стесняясь, искренне позавидовала этому недотепе-корейцу. Он избавился от страданий, ему не придется идти уже ни одного дня, ни одного шага. И даже когда несчастному отрезали уши, в душе Юми не взбросилось ничего, кроме обычной глухой брезгливости, с которой она теперь встречала и чужую кровь, и вываленные в костер птичьи или рыбьи кишки, и собственные новые мозоли. Наследник раздал всем по куску уже обветренного, остывшего мяса — то ли утки, то ли вороны, то ли человека, сейчас это уже не имело значения, — а сам сидел поодаль, не двигаясь с места, даже не глотнув воды. Это, в конце концов, было его собственным делом, и Юми быстро перестала обращать на мужчину внимание. Прилежно расправившись со своей трапезой, она так же молча, с готовностью села в тень дерева поодаль от костра и замерла там. Когда Его Высочество скажет, тогда они и пойдут. А теперь… А теперь ничего. Ненависть к этому чудовищу, прячущемуся под личиной жалкого варвара-чесночника, стала такой же привычной и простой для японки, как и боль в лопающихся мозолях. Юми потеряла счет дням, проведенным в статусе собственности наследника, все они были одинаково безрадостно серы, как и подобает судьбе вещи. Противное, липнущее к коже и вязнущее в нечесаных волосах ощущение бесполезности собственной жизни изматывало, ныло, как больной зуб, и даже не хотелось избавиться от него. Как и во всем остальном, в этом чувстве не было ни крохи смысла. Совершенно машинально, бездумно, как разглядывают неинтересные и лишенные смысла, неумело написанные картины, Юми перебирала собственные воспоминания, просто чтобы чем-нибудь заняться. Лишь это скрашивало ее досуг последние дни — после того, как погиб брат, а Никки закрылась в себе и почти перестала отзываться на японские слова. Подруга учила корейский с упрямым рвением, пыталась отделаться от родного произношения и билась над чужим языком, будто и правда шла война, а Юми просто не находила в себе ни желания, ни сил. Куда проще было молчать и бездумно принимать все, чем силиться разобрать чужие слова, как бы ни были они похожи на японские. Поначалу, вспоминала Юми, она тоже пыталась что-то разобрать. Тогда, на громадном варварском корабле, она открыто недоумевала, во все глаза наблюдала за Его Высочеством и как чай пила горечь осознания собственной несвободы. Варвар-кореец, из страны трусливых, жалких и тупых чесночников, занимал все ее мысли и каждым словом, каждым движением и взглядом растил в японке благоговейный, сковывающий ужас. Его сила, его сверхчеловеческая храбрость, голос, каким Его Высочество владел в разы искуснее, чем все известные девушке воины владели мечом, возвышали его над простыми людьми, превращали в демона. Юми ни мига не сомневалась, что он настоящий наследник — и тем страшнее ей становилось. В тот день, когда он овладел ею, японка предпочла бы скорее умереть, чем принять его милость. Он тогда не причинил ей боли, даже смог прогнать страх, утопил ее в волнах спокойной, деловитой нежности, а сам оставался холоден, как острие клинка. Сдергивая с ее губ вздохи и стоны, сам он не сбил дыхание, его взгляд оставался задумчивым и острым — будто в словах «любовная битва» главным оставалась именно битва. Он сражался с ней, и победил разгромно, с позором, сохранив издевательское хладнокровие. Он умел больше, чем все известные Юми мужчины, он смог вознести ее на вершину блаженства, а сам будто ничего не почувствовал. И это было стыдно и страшно до дрожи. Только с одним человеком японке было лучше. Но и того мужчину Его Высочество предоставил несчастной как высшую милость и почетную работу, а после сам же отобрал с ужасающим хладнокровием. Юми не находила в себе сил быть благодарной наследнику хотя бы за это — лишь ненавидела еще больше. Каким надо быть чудовищем, чтобы заставить полюбить круглоглазого носатого варвара, заставить страдать по нему и превозносить его больше соотечественников? Наверняка в свободное от ежедневных хлопот время Его Высочество гордится этим особым, невероятно изысканным издевательством: как же, втоптал дочь своих врагов в грязь так, что она восприняла свою участь с благоговением. Варвар, грязный, отвратительный, до неприличия рыжий и огромный, как китовая туша, и впрямь оказался самым лучшим из того, что японка повстречала за всю свою жизнь. Злой, резкий, способный убить в любой момент, он был тепел, его сердце оставалось сердцем живого человека, под ужасающей внешностью скрывались мягкость и доброта. Он стыдился их, прятал, потрясал пистолетами, прикрывался безрассудной храбростью — но он был тепел. Он был живым и мягким, как не подобает мужчине, его вьющиеся, нелепые волосы, касались ее кожи, как опадающие лепестки цветков. Он был… добрым. Вопреки всей своей нечеловеческой силе, вопреки ненависти к японцам, он оставался просто добр. Его Высочество никогда не был ни добр, ни мягок. То, как он тащил ее на своей спине, оставалось лишь проявлением холодного рассудка, он вовсе не жалел ее, а думал лишь о быстроте хода. Не помогал японке, а лишь унижал, пенял на ее бессилие и слабость. В этом страшном человеке не находилось места ничему, кроме разума, и с разума начинались и его гнев, и его сила, и его храбрость, и его ложная, правильная, жестокая доброта. Его тело, красивое и сильное, состояло не из человеческой, мягкой слабой плоти, Юми помнила это чересчур хорошо. Наследник был сработан из холодной, беспрекословно верной разуму стали. И даже когда он не хотел девушку, в этой стали нашлась сила, из ничего вызвавшая почти правильную твердость. Брат был прав, думала Юми. Множество раз прав — и когда хотел убить ее, и когда осмелился поднять меч против своего друга. Только куда ему, японцу, воину, до жалкого трусливого корейца, могущего сдвигать горы и посуху переходить море. Ей самой ничего не остается. Она слаба. Она никому не нужна. Она одна. Еще в Хёго наследник подарил японке тонкий и короткий, красивый кинжал, умело сработанный в виде сложенного веера — будто знал все заранее. Знал, что так будет и однажды у его игрушки не хватит сил, она сломается и останется лежать там, где он ее оставит. Как остальные. Как те, кому он уже отрезал уши. Юми вынула из-за пояса — нескладного, неуместно высокого пояса корейских одежд — почти бесполезный кинжал, повертела его в руках. Никки вернула ей эту безделицу за день до того, как варварский громадный корабль налетел на мель и сгорел. Подруга знала, поняла японка, ей наследник удосужился все объяснить. Юми даже понимала, за что Никки любит своего мужчину, и не завидовала ей ни капли. Эти люди слеплены не из глины, им ничего не стоит разбить об себя других. Юми устала быть куклой. Единственная радость теперешней своей жизни — кукле не пристало бояться. Торопливо оглядевшись, японка выдернула кинжал из ножен и полоснула себя по горлу. Ожгло острой, злой, совершенно непривычной болью, почти оглушило. Юми распахнула рот в ужасе, силясь вдохнуть, услышала собственный хрип — но вдох застрял в горле, заклокотал кровавой пеной. Кинжал задрожал в стремительно ослабевшей руке, страх накрыл с головой, как штормовая волна, в отчаянии девушка уже наугад ударила себя по горлу, слезы сами покатились из глаз. И в тот же миг жесткая, показавшаяся ледяной рука перехватила ее запястье, кинжал выдернули из дрожащих пальцев и отшвырнули в сторону. Юми подняла глаза на наследника, едва различимого за градом текущими слезами, кажущегося просто бесплотным духом, попыталась сказать хоть слово, но голос будто отняли, он проскальзывал куда-то вниз, ни единым звуком не долетая до губ. — Я разрешал тебе? — рыкнул наследник на японском — и это было последним, что успела расслышать девушка.***
Его Высочество, в тонкую нить сжав губы, держал на руках бесчувственную японку и неотрывно глядел на то, как снуют руки Никки, перевязывая на удивление слабо кровящую рану. Оставалось только диву даваться, насколько везучей оказалась японка, когда, перерезая горло, умудрилась нанести себе столь несущественный вред. Плохо было то, что с каждым вдохом и выдохом вздрагивала повязка на горле и выступившая кровь бралась пеной, но сама рана оказалась на удивление чистой и тонкой. — И они называли себя воинами? — брезгливо протянул наследник, когда Никки закончила свою работу, полусидя устроил Юми под деревом. — Эта несчастная даже не знает, как правильно перерезать горло. — Может быть, ты все же отпустишь ее? — поколебавшись, спросила Никки, но столкнулась взглядом с Его Высочеством и поспешно смолкла, опустила голову. Мужчина вытер о траву изгвазданную в крови руку, любовно обтер кинжал и вложил его обратно в ножны, убрал за пояс. В который раз наследник распрощался с одеждой, на этот раз последние остатки того добротного, красивого халата, какой он вытребовал еще в совоне, ушли на перевязывание шеи японке. Теперь, если потребуется, ноги перематывать нечем, но это мало заботило Его Высочество. Расчеты всех выгод и трат были просты и скучны, не оставалось ни гроша денег, но со стрелами и мечами в деньгах не было особой нужды. И даже не соль являлась теперь слабым местом. — Если потребуется отказаться от кого-то еще, мне придется выбирать, — тихо сказал наследник, поднял с земли Мурамасу и на пару ладоней выдвинул клинок, вгляделся в наполированное лезвие. Клинок растерял часть блеска, в него уже нельзя было глядеться, как в зеркало, мужчина едва различал абрис собственной головы — но меч, питающийся кровью врагов, остался восхитительно остер и так же восхитительно смертоносен. Тихо задвинув клинок назад, Его Высочество поднял взгляд на Никки. — И я просто не хочу, чтобы пришлось выбрать тебя. — О чем вы говорите, Ваше Высочество? — встрепенулся Пак, впервые за все утро подавший голос. Не оправившийся от болезни, чихающий и страдальчески трущий нос, в последние дни он трижды думал, прежде чем сказать хоть слово — и куда только делась вся едкость. — Неужели вы хотите сказать, что… — Я говорю именно то, что я говорю, — отрезал наследник, поднимаясь. — Кто бы ни послал вас, он не единственный при дворе, умеющий видеть и думать. И я не желаю рисковать вами, господин Пак, а потому должен оставаться еще хотя бы один человек, с которым можно будет распрощаться. Что бывает, когда полководец теряет свое войско до того, как наступает время генерального сражения? Старик замолчал, лишь рассеянно пошевелил губами и вновь тяжело уселся на землю, принялся, морщась и вздыхая, грызть корешок имбиря, купленный для лечения. — Я попробую поговорить с Юми, когда она очнется, — Никки поднялась вслед за мужчиной, шагнула к нему, протянула руку к плечу. — А ты куда-то уходишь? — Просто пройдусь, — наследник дернул плечом, как назойливое насекомое отгоняя от себя японку. — У нас мало времени. Сегодня мы должны добраться до Йонъина засветло. Отдохните и наберитесь сил. И лучше бы Юми как можно дольше не очнулась. — Опять понесешь ее на себе? — А у меня есть выбор? — наследник развернулся к Никки, усмехнулся. — Я — Небо. Я отец своему народу. И пока я не состарился, это я должен нести их всех на своих плечах, а отнюдь не они — меня. — Какие крамольные речи, Ваше Высочество, — скривился Пак, сплюнул на землю изжеванную имбирную кожицу, запил водой. — Еще скажите, что будете каждый год по весне сами выходить в поле и пахать. — А разве нет? — мужчина с искренне веселой ухмылкой развернулся к старику, поигрывая мечом. — Разве не ван каждую весну начинает с того, что пропахивает на столичном поле первую борозду? — Это шутка? — Никки округлила глаза. — Это ритуал, — успокаивающе улыбнулся наследник. — И он мне предстоит в числе многих других. Как, например, испражняться при всей свите или записывать в журнал, в какой день я возлежал с какой из своих жен, чтобы будущим наследникам составить заведомо благоприятный гороскоп. Хотя у меня уже есть один… — тут Его Высочество вновь развернулся к Паку. — Верно? Старик поспешно закивал, но все же заговорил, упреждая все возможные вопросы японки и сам задавая тему. — Но почему бы вам и впрямь не пожалеть свою вторую наложницу? — он заискивающе наклонил голову. — Подобная рана будет заживать долго и мучительно, и бедняжка вряд ли когда-нибудь сможет говорить так, как прежде. — Я все сказал, — отрезал Его Высочество. — Юми нужна мне живой. Что старик-кореец, что японка с одинаковыми покорными, безнадежными вздохами опустили глаза к земле. А наследник шагнул было в сторону леса — как под чужим вороватым шагом отчетливо хрустнула ветка. Через миг длинное желто-пятнистое тело рвануло через кусты к людям. Мурамаса со свистом разрезала воздух, хрястнуло, брызнуло красным — и к ногам Его Высочества рухнул порубленный наискось, через лопатку и сердце, большой леопард. — Ряксми! — Никки подорвалась с места, кинулась к окровавленному зверю, рухнула перед ним на колени. Его Высочество, тяжело выдохнув сквозь зубы, рукавом утер с лица брызги крови, рукавом же отчистил меч. От острых краев перерубленных костей на лезвии остались царапины и щербины, но с этим уже ничего было не поделать. — Что, люди у вас кончились, теперь посылаете диких зверей? — наследник с громким лязгом задвинул клинок в ножны, обернулся к Паку. — Ваше Высочество! — старик замотал головой. — Как вы смеете о таком думать? Он говорил что-то еще, постыдно дрожащим, слабым голосом, что-то о зверях-людоедах, привыкших к человеческой плоти еще во времена войны и растаскивающих могилы, о кровавом следе, тянущемся за наследником еще из Чолла, призывал радоваться уже тому, что на этот след не вышли настоящие тигры, но его уже никто не слушал. Никки сидела у тела большой кошки и сердитыми, короткими рваными движениями бралась то за голову, то за лапы, а Его Высочество двинулся к оставленному им под азалией телу Кванмина. Он лежал среди опавших, перемешавшихся с травой лепестков, такой упоительно спокойный, почти счастливый. Храбрый юный цветочный мальчик спал там, где ему и положено — в цветах, так что даже не требовалось поминальной таблички. Волосы так и не успели отрасти до того, чтобы можно было связать в пучок, как у человека, чье детство закончилось, но без пучка выходило даже лучше. Без пучка короткие жесткие прядки, облепившие скулы, скрывали отрезанные уши и запекшуюся на затылке кровь. Его Высочество никогда не верил в неупокоенных духов. Сколько их было — тех, кого он не удосужился похоронить, не удосужился даже оплакать и помянуть? Ни один не пришел по его душу, даже во снах ничье лицо не прорывало укрывшую со всех сторон черноту, когда, казалось бы, тех лиц должно было хватить на каждую ночь. Сейчас, несмотря ни на что, мужчине до постыдной дрожи в коленях хотелось верить, что этот робкий, умный и добрый мальчишка уснет хорошим, спокойным сном. Он похоронит и помянет его как сможет — потом, не здесь, вместе с остальными, заплатившими назначенную цену. А пока пусть Кванмин простит за все. И за рабство, и за позорную смерть родителей, и за ученичество, бесполезное и лишь ожесточившее юное сердце, и за скитания, голод и холод, и за реки пролитой крови, и за вьющихся над его телом сейчас жирных, черных мух. За то, что не получил от родной страны ничего, кроме боли, что забыл собственное имя, что принес себя в жертву, едва стоило ступить босиком на злую, чужую, неспособную согреть землю. Пусть простит и спит под кустом азалии, каждую весну густо укрывающим ветви пышными розовыми цветами — чтобы женщины окрестных деревень поутру с песнями и шуточками наведывались в эту рощицу, собирали цветы, варили в сиропе и пекли сладкие оладьи, укрывая их засахаренными лепестками. Чтобы поминали этими оладьями славного цветочного мальчика, собой заплатившего за их покой и сытость. Раздев Кванмина и укрыв собственной, забрызганной звериной кровью курткой, Его Высочество переоделся в чистый ханбок. Куртка оказалась узка в груди, так что тесьму вместо банта пришлось завязать простым узлом и ворот разошелся в стороны, открывая ключицы, на ногах пришлось перекладывать портянки, чтобы дотянуть их до штанов, но найти воду и смыть со своей одежды кровь Его Высочество уже не успевал. Поздно было сетовать. Вернувшись к остальным, наследник вновь опустился на землю около костра, привалился спиной к стволу дерева и закрыл глаза, уложил меч рядом с собой. Никки, поколебавшись, оставила леопарда в покое и перебралась к мужчине, приткнулась под его бок. — Это не Ряксми, — она слабо улыбнулась, взяла Его Высочество за руку. — Он старый, зубы сточились, бельмо на глазу. — А ты помнишь зубы Ряксми? — усмехнулся наследник. — Помню, — Никки огладила его ладонь кончиками пальцев. — Она пыталась меня кусать, играя. Зубы у нее белые, а у этого желтые. И клыки него куда больше, а задние все сплошь черные и низкие. — Может и правда разрывал могилы, — Его Высочество поморщился, когда муха, неприятно щекоча лапками, села на голую шею, согнал ее взмахом руки и нехотя распахнул глаза. — В Чосон много леопардов. У меня когда-то был плащ на леопардовом меху. Теплый… Докучливая муха теперь опустилась на колено, с деловитостью обманывающего простолюдинов ростовщика потерла передние лапки и короткими вороватыми перебежками двинулась по ноге вверх, пробуя ткань штанов на вкус. Будто удостоверялась, правда ли от нее пахнет покойником. Его Высочество вперил неподвижный взгляд в насекомое, представил, как казнит ее на главной площади столицы, мечом — той же Мурамасой — отрубая по очереди все конечности и голову. — Ты ждешь ту змею, да? И ты ходил за ней, — сказала Никки, не столько спрашивая, сколько утверждая, выпустила ладонь наследника из своей, приобняла мужчину за плечо. — Не надо. Пойдем. А что если ты тоже ее не заметишь? Его Высочество ничего не сказал, продолжил неотрывно смотреть на муху. — Пойдем, — повторила Никки, потянула наследника на себя. — Ты сам сказал, чем дольше Юми не очнется, тем лучше. Она опять начнет просить тебя поставить ее на землю, разве не так? Муха взлетела и опустилась на руку мужчины, рядом с клинком, вновь с препротивным видом, гадливо потерла лапки друг о друга, втянула и вытянула хоботок. Его Высочество нахмурился, жесткие складки залегли в уголках рта. Глупая-глупая муха. Ты не знаешь, по чьей коже разгуливаешь, кого пробуешь на вкус. Ты чуешь кровь и смерть, глупая муха, и не понимаешь ничего. Тебя следует казнить за одно твое неведение. Насекомое замерло. Миг, другой, третий… Его Высочество не сводил глаз с мухи, так что под взглядом даже начала зудеть собственная кожа. И вдруг, вместо того, чтобы взлететь, муха просто скатилась с руки комочком грязи, совершенно безжизненным, не двинув ни лапкой, ни крылом. Наследник отчетливо ощутил, как кровь отливает от лица. Он казнил муху. — Пойдем, — выровняв оборвавшееся было дыхание, Его Высочество дернул японку за собой. — Ты права. Нельзя терять времени.***
Юми пришла в себя уже к середине дня, а до того исправно служила поклажей и зонтиком — наследник вновь передвинул шляпу со своей макушки на ее, укрываясь от безжалостно светящего солнца. Шли без единого привала, поддерживая друг другу, из рук в руки передавая бутыль с водой. Мучительный, жестокий выбор между тенью и ровной дорогой сделали в пользу последней, так что шли скоро, по ровной, утоптанной сотнями ног земле, зато обливались пóтом, увяливаясь на солнце, как вялится рыба. Его Высочество даже не без ехидства радовался узкой короткой чогори — едва ощутимый, но все же прохладный ветерок кое-как остужал взмокшую голую шею и грудь. Остальным пришлось хуже — старик и женщина тащили оружие, остатки старой одежды, еду, веревки и нажитую за все скитания утварь, а в жаркий, душный день даже самый малый вес многопудовыми камнями давил на плечи. До Йонъина оставалось всего ничего. Японка, зашевелившись, первым делом попыталась выдернуть руки и едва не свалилась со спины Его Высочества. Мужчина подтолкнул ее снизу, как мешок, наклонился сильнее и поправил съехавшую шляпу, как ни в чем не бывало зашагал дальше. — Если хочешь воды, два раза постучи по правому плечу, — невозмутимо сказал он, будто Юми и не пыталась свести счеты с жизнью сегодняшним утром. И девушка, оглушенная этой невозмутимостью, послушно затихла. Впереди, за рисовыми полями уже виднелась проплешина на склоне поросшего лесом холма, за которой и должна была начинаться первая крепость Йонъина — Чоин. Между Чоином и Йонгу, двумя частями города, и начинался Танчон — «угольная река», где, по легенде, духи обманули ускользающего от них бессмертного, заставив его выдать свой истинный возраст, всего лишь стирая белую одежду с угольком. Эту шутку Его Высочество знал. Черный уголь сделает белые одежды еще белее. Его угольная река уже не сможет обмануть. — Эй! Стойте! Неожиданно всю процессию нагнал человек. Бегущий во весь опор растрепанный, грязный мужчина едва не рухнул в ноги наследнику. Его Высочество поспешил сгрузить Юми на землю, с досадой нахмурился, в полной мере ощущая собственную вопиющую безоружность, вытянул из-за пояса нож. Никки осталась за спиной явившегося незнакомца — искусная фехтовальщица, но уставшая, измотанная, одна-единственная способная сейчас взяться за меч, она почти ничего не могла сделать. — Господин, — проблеял человек, не поднимаясь с земли. Взгляд Его Высочества, внимательно ощупавший всю фигуру мужчины, наткнулся на пятно голой кожи надо лбом, там, где следовало бы расти волосам, и наследник против воли сжал зубы. — Поднимайся. Человек выпрямил спину, но остался стоять на коленях, все так же старательно втягивая голову в плечи и не отрывая взгляда от земли, с вымученной, неловкой тщательностью отряхнул штаны. Его подбородок, сереющий жидкой бородкой с одного бока и голый, красный с другого, коротко и постыдно дрожал. — Поднимайся, — тверже повторил Его Высочество. Человек шумно, тяжело вздохнул, поднялся на ноги и вскинул кверху искаженное страхом, заплаканное лицо — обожженное на одну часть. Зимой далекого и страшного, драконьего года, того года, когда Чосон захватили и едва не сравняли с землей японцы, крестьянскому безродному мальчишке обожгло половину лица взрывом сигнальной ракеты, когда он кинулся собой закрыть молодого принца. Тот мальчишка едва не умер, бредил ночами, расцарапывал едва начавший затягиваться чудовищный ожог, а после стал слугой, другом, едва не братом спасающему Чосон принцу. Ту войну они выиграли вместе. Его Высочество не успел отвести взгляд, не успел сказать ни слова. Обожженный вдруг распахнул глаза, вытянулся, натянулся как тетива лука, немой крик застыл на губах. Наследник молча, равнодушно смотрел, как оседает в дорожную пыль уже бездыханное тело, так же равнодушно окинул взглядом Пака, обеими руками сжимающего окровавленный кинжал. — Уши отрежь, — обронил он, вновь разворачиваясь к Юми, как мешок закинул ее себе на плечи и зашагал вперед по дороге. Старик только сокрушенно покачал головой.