朝鮮鼬の道 В Японии существует поверье, что ласка (самый маленький зверь из куньих) никогда не может пройти по своей тропе, если она хоть однажды была перекрыта человеком. Дорога в Чосон (оригинальный перевод «Чосон: дорога ласки», Joseon: the road of weasel) ***
Солнце, медленно поднимаясь из вод залива после ночного купания, показало над морем свой верхний край. В порту, не спящем даже в самые темные и глухие ночи, уже вовсю слышался плеск воды под ударами весел и шестов, скрип канатов, окрики рабочих и стук просоленных морской водой гэта о деревянные настилы. Город же, неспешно поднимающийся на вершину горы, едва начал просыпаться, и редкого прохожего можно было встретить на улицах, ещё затянутых предрассветным туманом. Обитатели жалких лачуг, нестройными рядами столпившихся позади портовых складов, всегда просыпались после рассвета, чтобы не жечь попусту лампы. И только в одной постройке уже четвёртый год в одно и то же время — зимой или летом, при солнце или в бурю, — зажигали свет, и сквозь щели по углам протискивались косые жёлтые полосы. Едва ли не с захода луны оттуда слышался непрерывный топот босых ног по земляному полу, стук дерева о дерево, порой шум падения и тяжелое дыхание. — …Сэнсэй, я полагаю, нам пора отдохнуть… Произнесший это был подростком лет четырнадцати, худощавым, но довольно крепко сложенным, на его ещё по-детски круглом лице выделялись необычайно серьёзные, пронзительно-черные глаза. Жесткие прямые волосы с рыжеватым отливом коротко стрижены, слипшиеся от пота пряди спадали на лоб, руки крепко сжимали дзё— шла тренировка, и он едва успел найти момент, чтобы перевести дух и обратиться к учителю. — Не имеет значения, насколько ты устал. Ты не имеешь права заканчивать бой до тех пор, пока твой противник не упадёт, — тот, к кому обращался мальчик, сделал резкий обманный выпад, — и если здесь ты просишь о мягкости, то что ты будешь потом просить у своего врага? Того же? И он, едва уловимо изменив захват боккэна, с поразительной быстротой провёл своё оружие подобно тому, как художник ведёт кисть, рисуя ствол дерева — снизу вверх, с широким размахом. Подросток уклонился. — Простите меня, сэнсэй. — Ты должен просить прощения не у меня, а у собственной совести, — не сбивая дыхания и не разрывая фразы, названный «сэнсэем» сделал три маховых удара, — ведь сейчас, прося отдыха, ты проигрываешь сам себе. В этот раз ученик заблокировал все три, но был оттеснен к стене и вынужден уже не обороняться, а нападать. А его учитель, с легкостью и почти не двигаясь, отражая выпад за выпадом, продолжал: —…помни, твой противник — металл. Он слишком силён, чтобы победить его, не побеждая при этом себя. Ты же — огонь, Хико. Ярость твоего врага должна питать тебя во время боя, ты должен находить силу в чувстве собственной усталости и боли. Вспомни о своей цели. Пламя не погаснет, пока не уничтожит то, чему суждено сгореть. И сейчас ты ведёшь бой не со мной, а с тем, что внутри тебя мешает разгореться этому огню. Это самая сложная битва в твоей жизни, и помни — выиграв ее, ты должен будешь в тот же миг начать новую, проиграв — навсегда забыть о мечте. Движения сэнсэя были столь быстры и непринужденны, что казалось, боккэн в его руках ничего не весит, при этом его удары были невероятно сильны, так что их почти невозможно было отразить. По ловкости и легкости движений он казался ещё совсем молодым, но их точность обличала долгие годы суровой ежедневной подготовки. На лице застыло снисходительно-бесстрастное выражение, подобное тому, с каким статуи Будды в храмах взирают на прихожан, но взгляд был острым, словно клинок. «Я никогда не смогу его победить…» — мелькнуло в голове ученика. Мысли путались, все сложнее было сохранять скорость, тяжелый тренировочный посох скользил в мокрых ладонях, вопреки повязкам на них. Уже отчаявшись и теряя силы, мальчик попытался атаковать без тактики, просто совершая удары, какие лучше всего усвоил. Учитель с холодной улыбкой выпустил рукоять боккэна и тут же ударил ногой по оружию своего ученика. Тот не удержал равновесия и, отклонившись назад, резко сел на пол. — А вот теперь тренировка окончена. И сейчас послушай меня, Хико. — Слушаю, сэнсэй. — Для начала встань, когда я с тобой разговариваю. Подросток послушно поднялся, не обращая внимания на ноющие от усталости ноги и боль в ушибленных местах. — Я слушаю, сэнсэй, — повторил он. — Сегодня ты допустил много ошибок, Хико. Ошибка первая, — учитель принялся расхаживать взад-вперёд, меряя шагами маленькую и абсолютно пустую комнату, — в том, что ты ещё до начала тренировки не был к ней готов. Пять шагов от стены до стены. — …ошибка вторая в том, что ты слишком сильно хотел победить, — голос его был мягким, негромким, довольно низким, и наверняка казался бы приятным, если бы не ледяной тон и сквозившая в каждом слове сталь. Пять шагов, в другую сторону, от стены до стены. — …ошибка третья в том, что ты дал волю своему гневу, когда это не было нужно. Три шага, от стены на середину комнаты. — …ошибка четвёртая в том, что ты неправильно оценил собственные силы и навыки. И ошибка пятая в том, что ты был слишком недоволен собой. — Это всё? — Нет. На прошлых занятиях ты отрабатывал технику высокой ноги, и это были неплохие занятия. Сегодня ты не смог избавиться от ощущения хорошо проделанной работы, поэтому не было должной собранности и внимания. Ещё сегодня ты был чересчур медлителен и слишком долго обдумывал многие движения, которые уже должны быть известны твоему телу. — Это всё? — Нет, — учитель повернулся спиной к ученику и начал сматывать с запястий и ладоней ленты, которые во время боя не давали оружию скользить в руках. Огонёк в лампе слабо заколыхался от тяжёлого вздоха. — Что я ещё сделал не так? — Я не видел правильной работы ладони и пальцев. Ты мог бы гораздо лучше держать дзё, и удары могли бы получаться сильнее и точнее. Но эта твоя оплошность происходит из предыдущих, поэтому исправить её просто. Остальное — слишком мелко, чтобы обращать внимание сейчас. — В прошлый раз вы сказали, что откажетесь меня обучать, если я допущу пять ошибок, сэнсэй. Это значит, сегодня была наша последняя тренировка? — Еще нет, но наши занятия близятся к концу. И я уже много раз повторял — не называй меня так. Я не наставник, и не столь многим превосхожу тебя в мастерстве. Считай меня старшим братом, если хочешь, чтобы я стоял выше тебя, но и в этом нет смысла, я всего лишь твой друг и не смогу заменить тебе ни семью, ни родину. Хико, сжав кулаки, смотрел в спину учителя. — Дайте мне шанс. — Я тебе не нужен. Скоро день твоего совершеннолетия, и тогда ты сможешь начать новую жизнь. Без ежедневных тренировок и синяков, длинных и лишенных для тебя всякого смысла речей, и мысли о мести. — Не оставляйте меня! — в ещё звонком, мальчишечьем голосе слышались готовые хлынуть слёзы, — пожалуйста! Я постараюсь исправить ошибки! Наставник обернулся. — Ты слышишь лишь то, что хочешь слышать, — звуки его голоса потеряли холодную твёрдость льда, — а не то, что я тебе говорю. Я знаю, сколь тяжело тебе вспоминать прошлое, и поэтому не прошу ни забыть его, ни вечно держать в памяти. Я учил тебя жить одним мгновением, и теперь вижу, что мне это не удалось. Мысль о расставании кажется тебе слишком болезненной, чтобы не обращать на неё внимания, поэтому ты не уловил сути моих слов. Я не оставлю тебя. Я сказал, что ты должен совершить то, что пытаешься уже который раз. И после тебе придётся задуматься о будущем. Не о том, для чего жить, а о том, как жить, и тут я мало чем смогу тебе помочь. — Я не смогу стать вашим помощником? — Вряд ли у нас с тобой хватит терпения выучить тебя ещё одному моему ремеслу, — учитель негромко усмехнулся, — у меня в своё время ушло на него пять лет. — Разве вы зарабатываете на жизнь не… — Нет. Если бы мой доход зависел от моего боевого искусства, я бы сейчас был мертвецом, с величайшими почестями похороненным где-нибудь в лесу. А так… кому нужна моя жизнь, кроме меня? — А как же я? — Ты, — снова сэнсэй издал короткий негромкий смешок, — один из тех, о ком я буду горько жалеть, если вдруг соберусь умирать. А теперь мне нужно идти.***
Уже рассвело, и тени от мачт кораблей в гавани по никому не ведомому плану разделяли город на кварталы поперек улиц, крыш домов, линий оград и крон деревьев. В небольшой харчевне около рынка толпился народ, под потолком витали клубы пара от только что сваренного риса. Вокруг высоких столов, за которыми ели стоя, собралась уже толпа ожидавших свободный участок доски, только чтобы поставить миску. В углу у стены был отгороженный стол, который хозяин трактира оставлял для людей побогаче или же своих хороших знакомых. За этим столом было двое. Первый — довольно высокий юноша, с красивыми и мягкими чертами лица, многие в харчевне неприкрыто разглядывали его. Одет он был как бедняк, в простую некрашеную одежду, волосы были просто убраны назад и перехвачены лентой, без прически. Образ нищего плохо вязался с его обликом — юноша обладал гордой осанкой, высоко и строго держал голову, руки его были нежны почти как у девушки и явно не знали тяжелой работы. Второй же, в таких же простых одеждах, был мужчиной неопределенного возраста — ни по лицу, ни по фигуре невозможно было понять, двадцать пять или же сорок пять ему лет. Он был высок и крепок, но сутуловат и как-то удивительно незаметен, и рядом со своим спутником казался лишь его бледной да постаревшей тенью. Чисто выбритое лицо закрывали по бокам две спускающиеся части разделенной на пробор челки, густые черные волосы ровными прядями спускались на спину. Эти двое оживленно беседовали в тот момент, когда в харчевню вошло несколько мужчин, судя по повадкам и внешнему виду — ронинов. Хозяин трактира с опаской косился в их сторону — он хорошо знал этих людей и был уже готов к очередной потасовке. Новоприбывшие заказали себе сакэ и каждому по миске риса, и, не найдя свободных мест, двинулись к отгороженному столу. — Проваливайте отсюда, нищета! — один из ронинов, грузный мужчина лет тридцати со шрамом поперёк носа, прикрикнул на стоящих у этого стола. Юноша заколебался, а его спутник, сутулясь и подобострастно глядя в глаза прогоняющему его, отошёл и начал скороговоркой: — Конечно, господин, прошу. Я занял ваше место по оплошности, так как не знал, что сюда придут столь достойные люди. Вот, займите моё место, и можете взять мою еду. Видите, палочки чистые, я не притронулся к пище. Берите — это будет оправдание тому, что я занял чужое место. Уверяю вас, такое больше никогда не повторится… Мужчина со шрамом брезгливо оглядел стоящую на столе миску с рисом, но… кто, будучи голодным и бедным, откажется от бесплатной еды? Когда он отправил в рот изрядную порцию риса, трактирщик в своём углу ехидно усмехнулся и подмигнул неизвестно кому. Ронин быстро перестал жевать. Он стоял с открытым ртом и навернувшимися на глаза слезами, весь красный, и дышал с таким шумом, будто изображал злого демона. — Я бы никогда не подумал, что столь достойный человек, как вы, не может есть острое, — с искренним удивлением пробормотал мужчина, отдавший свою еду. С разных сторон начали раздаваться негромкие сдавленные смешки. Несчастный, над которым сыграли столь злую шутку, обвёл затуманенным взглядом всех присутствующих, повёл челюстью из стороны в сторону и с неимоверным трудом заставил себя проглотить кучку варёных зерен, столь жгучих, что казалось — ими, как пулями, можно стрелять из ружей, не используя пороха. — Ну вот… всё оказалось не очень сложно, так ведь? Честное слово, если бы я знал, о том, что мне уготована такая встреча, не ел бы рис никогда в жизни. Стены трактира содрогнулись от дружного хохота. Юноша, всё ещё находившийся за столом, оказавшимся предметом споров, мгновенно выскользнул из своего угла, схватил приятеля за руку и вместе с ним выбежал из помещения. Только отбежав достаточно далеко и сделав несколько поворотов, они позволили себе посмеяться. — Вот за что я тебя уважаю, Чжоу, так это за то, что даже в середине зимы можешь отыскать тёплое местечко. Только я понять не могу, — отсмеявшись и переведя дух, младший из двоицы обратился к своему приятелю, — как ты понял, что тот выскочка настолько не любит острое? — А в этой стране мало кто любит по-настоящему острое… а вообще, это видно по телу — горькое и жгучее никогда не сделают человека жирным и неповоротливым, как тех ребят. — Я бы не назвал их растолстевшими… — Если бы это были жители Хоккайдо — тогда да, но это были местные, по лицам видно. И видно, что из овощей они уважают только тыкву-горлянку, из которой делаются походные фляги. Такие едят мало, но всегда тяжелее, чем могли бы быть. — Ты при следующей встрече скажи это тому, со шрамом на лице. — Бенджиро, ты, что, боишься за меня? Прекрати. Пока у меня есть ноги, я всегда смогу удрать, и охрана мне не нужна. — Я был бы рад услышать от тебя «пока у меня есть ноги, я могу ударить», а не «удрать». Сколько раз я предлагал научить тебя хотя бы нескольким приемам? — Оставь свои самурайские замашки, они годны для тех, у кого есть господин и кому приказывают. А я — свободный человек и не доказываю свою правоту силой. — Оставил четыре года назад. — Конечно. Уздечку снял, а клеймо не стирается, оно выжжено. — Замолчи сейчас же. А не то… — Что? Юноша сосредоточенно считал облака, пытаясь придумать достойный ответ. Когда он, уже готовый произнести стоящую угрозу, повернулся к собеседнику — того и след простыл. Выругавшись, молодой человек огляделся по сторонам, и, не найдя никого в пустом переулке, зашагал в сторону центра города.***
В глубине города, около парка, закрытого от побережья портовыми постройками, не было ни жалких лачуг, ни мелких торговых лавок. Вместо них богатые дома и изящные павильоны украшали чистые, аккуратные улицы. Здесь, ближе к Рокко, были жилища богатых; за нешироким каналом располагались многочисленные постройки, которые в Китае называют зелёными теремами — в таких обитали «жены на час». Квартал этот был обнесен широким забором, а изнутри причудливо расчерчен сетью оград и изукрашен изящными мазками павильонов и садов. Несколько лет назад придворная дама переехала сюда из столицы и не смогла сидеть сложа руки. Куплено несколько домов, маленький павильончик, найдено несколько нужных людей… вскоре она стала владелицей одного из здешних заведений. Теперь за забором скрывались многочисленные жилые помещения, роскошные галереи, павильоны, несколько беседок и чайных домиков, традиционный сад камней, не уступающий храмовым, идеально ухоженный парк с прудом, в котором резвились разноцветные кои. Это место приносило колоссальный доход, и называлось оно Дом Цветов и Ив. Пока что это было единственное заведение в Хёго, в котором обучали гэйся. Помимо бродячих актёров и обедневшей молодёжи из знатных семей, туда набирали и маленьких мальчиков и девочек, чьи родители не могли прокормить свои чада, но таких было совсем немного, и мало кому из этих детей удавалось стать чем-то большим, чем просто прислуга в Доме. В беседке, скрытой в глубине парка, за чашкой зелёного чая беседовали две молодые женщины. Обе носили сложные прически и были одеты с большим изяществом. — …и всё-таки, Никки-чан, вы слишком требовательны к жизни, — вздохнула одна, совсем юная, с тонкими чертами круглого, похожего на луну лица. — Конечно, — фыркнула вторая. Голову она держала гордо, но подбородок чуть наклоняла, пряча старый выпуклый шрам на горле. Голос ее был низок и глубок, почти груб. — До тех пор, пока я буду сидеть в этой вонюч… — Сколько раз я просила вас не выражаться подобным образом! — Послушай, Сайори, правила приличия существуют до первой серьёзной опасности, а потом превращаются в туман. Для меня здесь тюрьма, в отличие от некоторых. И я не собираюсь никак… — Вы говорите совсем как друг моего брата. Ему тоже безразличны правила этикета, но того хотя бы можно понять, ведь он приехал из другой страны и… — Сколько лет мы с тобой знакомы, и ты все об одном и том же. Скучно. — Вы не цените в людях постоянства, Ни… Внезапно в кустах рядом с беседкой раздался шорох. Слишком тихий, чтобы можно было списать шум на человека, но явственно слышимый и чересчур четкий для случайного движения какой-нибудь крысы… Женщины переглянулись. На напудренном и подкрашенном лице Сайори тенью заметался тщательно скрываемый страх. Никки же оставалась абсолютно спокойной, и, казалось, не обратила внимания на звук. — Не переживай, Ряксми не пропустит сюда чужих, — словно бы мимоходом обронила она, непринужденно взяла в руки чашку. — Вы же знаете, на что способны эти страшные «ночные тени»… вдруг они пришли за вами по приказу отца? И любимая Ряксми уже лежит у стены с вспоротым брюхом… мне страшно. — Не понимаю, чего тебе бояться… придут в любом случае за мной, и раз уж эти таинственные «тени», в которых я вообще не верю, так быстро расправились с тигрицей, то, тем более, чего тебе бояться? Тебе ведь нечего им противопоставить. — Не понимаю, Никки-чан, почему вы так спокойны. — Во-первых, меня учили не бояться неизбежного. Во-вторых, терять мне всё равно нечего. И в-третьих, мы не слышали звуков борьбы. Просто кошка пробежала около беседки, или птица залетела в кусты, поклевать прошлогодних ягод. — Ты думаешь? — ее собеседница не сдержалась и перешла на менее официальный тон с характерными словечками простого люда, что сразу изобличило в ней человека, знавшего мир и за стенами Дома цветов и ив. — Даже если бы это были убийцы, больше бед, чем уже есть, они бы тебе не принесли. Или тебе очень нравится сидеть в этой клетке, да еще и петь песни под звуки собственных похорон? — Не напоминай мне об этом! Ты же знаешь, как мне тяжело… в следующий раз, когда меня пригласят в богатый дом, я отберу у первого попавшегося самурая клинок и перережу себе горло! — А вдруг тот самый самурай тебе понравится? — Никки лукаво улыбнулась, поставила на чайный столик пустую чашку. — Не смейся надо мной! — вспыхнула Сайори. — Моя судьба — заживо сгнить здесь! — А я и не смеюсь. Твоя судьба знает, какой ей быть. Моя нашла меня даже в этой дыре. — Что ты хочешь сказать этим? Неужели ты… — Да. Почти каждый день ко мне приходит мужчина. Когда он заходит в мою комнату, он первым делом смотрит мне в глаза, и слова после этого оказываются не нужны. А еще он читает мне стихи… помнишь тот пейзаж с осенними листьями? Там его строки, иероглифы начертаны его рукой. — Но… как вы с ним встретились? Ведь о тебе здесь кроме Акинори-самы и нескольких служанок никто не знает… — Он просто пришел сюда. Так что не жалуйся на жизнь. Ты тоже встретишь свою судьбу. Когда-нибудь. Если заслужишь… — А расскажи мне о нем… — Сайори взглянула на подругу умоляющим взглядом собаки, выпрашивающей с хозяйского стола подачку, — какой он? Сколько ему лет, какого он сословия, насколько он богат? Он воин? Или странствующий монах? — Сайори, ты неисправима… — устало вздохнула Никки, — воины, если им не хватает сюдо, покупают себе девушек на одну ночь, да и то редко, а странствующим монахам оно вообще не нужно. — Никки-чан! — Что? Цветок, взошедший на навозе, сначала склоняет лепестки к тому, на чем он вырос и зацвел, а затем вянет. Но ты должна понимать, что жизнь простирается далеко за пределы чайного домика, и если уж хочешь сохранить чистоту — сиди в клетке. — Никки! — Уже лучше… о правилах приличия ты забываешь. — Никки! — девушка взяла в руку чашку и резко поставила ее обратно на стол, — прекрати сейчас же, иначе я пожалуюсь Акинори-саме! — Ты скучна как тухлая треска, Сайори… — ее собеседница как ни в чем ни бывало налила себе в чашку простой воды, — так ты меня о чем-то спрашивала? — Да, да… — глаза собеседницы тут же зажглись огнем живого интереса, — расскажи мне о нем… расскажи мне все. Подло с твоей стороны было скрывать такое! — Подло или не подло, решать не тебе, у меня было множество причин держать это в тайне даже от тебя, — женщина гневно сверкнула глазами, а после прикрыла их в томном восхищении, в каком смешивались желание подразнить подругу и память о недавних вечерах. — А он… он красивый. У него сильный голос, ясные глаза и крепкое тело, твердая походка и очень ласковые руки. — И что? Так кто он? — Какая тебе разница? Я не спрашивала, а он не посчитал нужным рассказать. Я только знаю, что он какой-то мелкий чиновник в суде… оформляет бумаги… мне все равно, чем он зарабатывает на жизнь, будь он хоть нищим, хоть наемным убийцей. — Чем вы занимаетесь, когда он приходит к тебе? Тем самым? — Кто из нас цветок, взошедший на навозе? — Никки с негодованием посмотрела на подругу. — Я же говорила. Когда он приходит, то сначала мы смотрим друг другу в глаза… затем он подходит ко мне чуть ближе, так что я кожей чувствую его дыхание… — И? — Сайори, не перебивай, а то замолчу! — Я слушаю… — Дальше… я кладу руки на его плечи, а он все смотрит мне в глаза… и после тихо-тихо шепчет: «Я по тебе соскучился, моя дикая слива»… — тут Никки закусила губу, сдерживая смех, — и ближе уже не подходит. — Правда? — Восемь из десяти раз. — А чем же… — Сайори… — угрожающе протянула Никки. — Я слушаю. — Он читает мне стихи… рассказывает о своей жизни. Иногда мы вспоминаем того юношу, о котором я тебе рассказывала, и поминаем погибших. Говорим о моем отце, о том, как красиво цветут цветы. — И неужели вы ни разу… — Сайори! — Прости… — Конечно, у нас было. И так, что порой при встрече моя память оживляет прошлые события, и я, только завидев его в дверях, подхожу первой и касаюсь руками его плеч. А он тогда смеется и говорит, что тигрица проголодалась. — А ты что? — Я? — Никки хихикнула, прикрыв рот рукавом, — я начинаю его кусать и говорить, что тигрица очень проголодалась… — А он что? — Сайори расплылась в широкой улыбке, готовая в любой момент сорваться на смех, — не сопротивляется? — Нет… — ее подруга засмеялась в полный голос, уже не закрываясь, — он говорит, что не взял с собой соус, а с тушью добыча не покажется тигрице вкусной… Несколько минут обе девушки хохотали, забыв, что совсем недавно настороженно прислушивались к каждому шороху. — И что, он правда невкусный без соуса? — и вновь неудержимый смех. — Вкусный, — ответила Никки после того, как затих легкий ветерок, поднятый рукавами кимоно, — хоть без соуса, хоть с тушью… главное, что мне с ним хорошо. Но пока он дойдет до моей комнаты, насквозь успеет пропитаться запахом жасмина и пудры… это неправильно. Мужчина должен пахнуть мужчиной. — И ты исправляешь ошибку аромата жасмина, приставшего к твоему мужчине? — Сайори! Не обязательно заниматься этим каждый день, есть и более приятные занятия! Я уверена, он достаточно обеспечен, чтобы покупать на ночь таю, если хочется женщины, но он сам мне говорил, что одного моего взгляда не стоит и весь этот проклятый «дом цветов и ив». И я знаю, что он говорил тогда правду. — А как его имя? — Нет, ты точно неисправима… — женщина тяжело вздохнула, — его имя мне не важно. Я могу хоть гнилой медузой его назвать, и он лишь рассмеется в ответ. Хочешь звать его хоть как-то, зови Ветром: так же улетает и прилетает, когда ему хочется. — А ты не боишься, что один раз он уйдет и не вернется? — Нет. Уйдет — я не буду ни рыдать, ни винить его за это, ни даже искать причину. Я просто буду помнить, что он был. И больше у меня ничего не спрашивай.***
Яркий весенний день набирал силу, свежий ветер и солнечные лучи пробудили ото сна даже самые потаенные углы города. Центральные улицы и гавань уже превратились в бурлящий котел, приостановить кипение в котором не могла даже летняя изнуряющая жара, не говоря уже о добром ласковом тепле середины весны. В порт прибыл корабль европейцев с грузом кремневых ружей, сумевший достучаться до ощетинившейся иглами, словно рыба-еж, Ниххон. Это были не португальские торговцы, усиленно коптящие небо длинными тонкими курительными трубками и постоянно поглаживающие свои черные аккуратные бородки, и не осанистые британские купцы, до блеска начищающие медные пуговицы; судно зашло в гавань под оранжево-бело-синим флагом с вышитым на нем львом, держащим стрелы. — Нет, это никуда не годится! — огромного роста бородатый мужчина с шевелюрой золотисто-огненного оттенка, в потертой кожаной морской куртке, гневно стукнул по трапу прикладом ружья, — если еще и здесь не найдется покупатель, отплываем к черту из этой никчемной протухшей страны на острова пряностей! — Эмм… капитан… — светловолосый, болезненного вида британец высунул голову из двери кормовой надстройки, — стоило везти на край света оружие, чтобы убедиться, что и здесь в ходу пороховые стволы португальского образца, в то время как в родной стране на счету каждая унция селитры и свинца? — Заткнись, Том, пока я не скормил тебя Крилю! — Но капитан, вы ведь не хуже меня знаете… — Да якорь тебе в зад! Дверь в каюту с шумом захлопнулась, капитан же остался стоять у трапа, следя за тем, как матросы таскают на судно мешки с провизией… Он все понимал. Понимал, что далеко отсюда, в его родной стране когда-то уютно-зеленые холмы посерели от копоти, пороха и отчаяния местных жителей, сжигающих поля ненавистных соседей, что сильные мира сего в очередной раз решили померяться силой, не считаясь с простым народом, и что теперь каждый сам за себя… сам за себя. А чем он хуже? Там он никому не нужен, ни живым, ни мертвым, там его не держит уже ничто… так почему он должен заботиться о родине, раз она его забыла? Почему он должен понимать и повстанцев, и чужеземных наемников, и королевскую армию, тянущую деньги из народа не меньше испанских захватчиков, если его понимает только соленый морской ветер и вечно неизменное в своей переменчивости море? Он на свободе. Он знает цену своей жизни и не готов отдать ее задешево. Но и торговаться со смертью он не собирается. Будучи еще простым юнгой, он смотрел в лицо смерти, когда к жалкому плоту, сколоченному наспех из обломков севшего на мель галеаса, каждую ночь наведывались чудовища из самых страшных моряцких легенд, собирая свою кровавую жертву. Недаром на левой ноге, чуть пониже икры, красуется разросшийся вместе с возмужавшим телом шрам от круглой вооруженной цепкими когтями присоски, который с трудом можно закрыть и целой ладонью… Он оказался единственным выжившим на том плоту. И после, множество раз, смерть проходилась не дальше толщины волоса от моряка. Смертоносные черные скалы в проливе между Великобританией и Францией, на которых нашли свой последний причал многие сотни кораблей; тайфуны тропических широт, с легкостью разбушевавшегося демона рвущие паруса и снасти, ломающие мачты и заставляющие дерево обшивки стонать от натуги; цинга, выкосившая всю команду и только чудом не собравшая свою дань с одного-единственного матроса; опаснейшие болотные лихорадки с берегов Африки, и не менее опасные дикари с телами цвета эбенового дерева, из страха перед рабством нападающие на любого, чья кожа светлее их собственной; мертвые воды, когда ни легчайшего дуновения ветра в воздухе, и просоленные тряпицы флагов безжизненно поникают, а в трюмах дохнут от жажды даже крысы… он знал и соленый вкус крови, и вкус отчаяния, отдающий протухшей водой, и кружившую голову тяжесть золотых монет. И умел это ценить. Но за годы жизни, прошедшие на корабле, так что шаткий деревянный настил палубы кажется устойчивее и надежнее мощеных городских улочек и утоптанной земли проселочных дорог, сердце просолилось морской водой и высушилось ветром. Его родина — синие волны, его повелитель — свежий ветер. И только Бог и Пресвятая дева остались теми же, что и для людей, которым не приходится искать по солнцу и звездам свой путь. На край света, в Ниххон, его привели жажда денег и тот никому не ведомый мятежный дух, который нашептывает отчаянным легенды о далеких странствиях и великих подвигах. Моряк не жаждал ни славы, ни довольства. Да и деньги нужны были лишь затем, чтобы вновь и вновь чинить и латать эту посудину, нанимать новых матросов в команду взамен погибших или сошедших на берег, и снаряжаться товаром и провизией для дальних морских переходов. Но звон монет порабощает даже самых свободных. Пусть шкипер дороже ценил свежий ветер, свистящий в полотне парусов, прибыло судно именно за золотом. Деньги не спасают от безысходности — но они дают иллюзию, хотя платить за нее, бывает, приходится куда более дорогими вещами.***
Он шел по одной из узких, обычно безлюдных не только в жаркие дневные часы улочек недалеко от рынка, привычно опустив голову и задумчиво пиная какой-то маленький камушек. Богатая, но сдержанных тонов одежда и меч у пояса, висящий лезвием вниз, изобличали воина. Худой, нескладный, очень высокого роста, он напоминал равнинный кедр, выросший на песке — внешне могучее дерево, но со столь слабыми корнями, что сильный зимний буран с легкостью валит огромное растение, но даже не ломает тонкие ветки вишен и слив. Дзори оставляли в придорожной пыли неровную дорожку больших сбившихся с ритма следов… Он шел просто так, лишь бы идти. Неважно куда, неважно зачем, неважно что подумают встречные прохожие. Главное — не останавливаться. Не возвращаться. Не быть с теми, кто заставляет выворачивать душу наизнанку. Потеряться, раствориться в толпе, исчезнуть… жаль это было слишком сложно. Он был единственным сыном богатого престарелого даймё, сделавшего состояние и укрепившего позиции за время «воюющих провинций» и переехавшего в Хёго, поближе к столице, доживать дни своей неспокойной старости, пока родовые владения оставили на племянника. Прошел многолетнее обучение, в совершенстве освоил фехтование, безукоризненно следовал кодексу чести. Казалось бы, Небо сжалилось над старым воякой, под конец жизни пославшим ему замечательного наследника. Меж домов мелькнула какая-то тень. С шуршанием смятой бумаги чьи-то шаги обозначили путь. Самурай не обернулся, а только лишь с тяжелым вздохом вытащил меч из ножен. Он уже знал, кого встретит. — Сегодня тебе не видать пощады, — раздался позади долговязого вкрадчивый шепот, — в этот раз я доведу дело до конца. Мужчина обернулся и выставил меч перед собой, тупой стороной вперед. Перед ним стоял человек невысокого роста в черном одеянии ниндзя. Голову закрывал капюшон с повязкой на лицо, и только взгляд холодных черных глаз выделялся на фоне темно-серой ткани. В руках он держал дзё. — Не трать время на пустые слова. Или нападай, или уходи. Тут же последовала серия быстрых тычков по ногам. Тот некто в черном бил уверенно и непринужденно, словно наперед знал исход поединка. Воин даже не стал блокировать его движения и с мученическим видом вытерпел добавление пары ушибов и синяков. Но вот движение шеста вверх, и дерево встретилось с металлом. Как бы невзначай отразив удар, воин сделал ложный выпад. Это послужило сигналом к настоящей битве. Самурай почти не двигался с места, благо огромный рост и длинные руки позволяли не подпускать противника близко, и методично, точно, уверенными движениями отражал выпад за выпадом. Ниндзя кружил вокруг воина как назойливая муха, то отходя на десяток сяку, то приближаясь на расстояние шага, но везде неизменно натыкался на холодное острие катаны. Дзё укоротился на четверть из-за нескольких неверных движений, поставивших его под жало клинка, но еще представлял собой достаточно грозное оружие. По спинам двоих уже струился пот, начало сбиваться дыхание, хоть ни один удар еще не достиг своей цели. Оба начали уставать, но упорно продолжали сражаться, и теперь победа зависела не от боевых навыков и силы оружия, а оттого, кто заготовил больше терпения. Резкое движение шеста отвлекло внимание мечника, и его противник сделал молниеносную подсечку, выхватил катану из рук падающего самурая и приставил ее к горлу поверженного врага. — Ты умрешь сегодня, — сквозь зубы процедил ниндзя. Молчание в ответ. — Ты умрешь от собственного меча, несчастный, медленно и мучительно, корчась в агонии, и никто не сможет за тебя отомстить! И снова молчание. Лезвие, занесенное для удара, нацеленного под ребра, едва заметно задрожало в руке и тут же замерло. Еще мгновение — и клинок со звоном упал на землю, взметнув легкое облачко пыли. Воин только тихо вздохнул… он уже привык к этому.***
Полдень превратил рынок в яростно бурлящее месиво. Перестук гэта и шарканье сандалий, крики торговцев и мычание волов, звон монет и шелест одежд сплетались в тугой жгут, плотно затыкающий уши. Смесь запахов рыбы, железа, разнообразных пряностей и людского пота уже не шибает в нос, а просто закладывает его, и все это подогревают лучи яркого весеннего солнца… — Повторяю, если в этом дрянном городишке не найдется покупатель за ближайшую неделю, отплываем отсюда к черту на острова пряностей! — Но капитан, наши убытки в таком случае… — В заднице паписта я прибыль твою! Продадим ружья по любой цене, которую предложат в этой ссаной стране, закупаем провизию и уходим отсюда на Яву! — Но… Ян, ты же… — Заткнись, иначе я тебя Крилю скормлю, гнилой кусок требухи! Комодзинов не сравнить с жителями Ниххон. Пусть европейцев и не представляли, как раньше, в облике бледнокожих демонов, но толпа расступалась перед двумя идущими светловолосыми мужчинами, как расходятся волны от брошенного в воду камня. Мужчина, названный Яном — шкипер того самого голландского судна, прибывшего в Ниххон — в очередной раз крепким словцом заткнув своего спутника, в сердцах махнул рукой… Увесистый кулак европейца попал точно в грудь самурая, того самого, который часом ранее сражался с ниндзя. От удара он пошатнулся, но все же устоял на ногах, окинул матроса полным презрения взглядом. — Чего смотришь?! — тут шкипер вставил особо крепкое словцо. — Вали отсюда, пока я тебя… Воин не знал фламандского, но ругательства не нуждаются в переводе. Ему всегда говорили, что честь — это единственная по-настоящему ценная вещь, и если нужно, то за нее отдашь все. А человеческая жизнь — хоть своя, хоть чужая — лишь одно рисовое зерно на чаше весов. Что месть это закономерный финал любой нанесенной обиды, что долг превыше всего. Что жить нужно красиво, ловя восхищенные взгляды… если обман совершен красиво — это не обман, а спектакль театра теней. Если, служа двум господам, в угоду одного предаешь другого — это не предательство, это лучшее из доказательств своей верности. Душа воина в мече — и кодекс чести требует убить даже лучшего друга, если он осквернит твое оружие. Он не мог так жить. Бусидо был писан не для этого человека. Но, так или иначе, долг есть долг. Придавленный к земле тяжестью многочисленных презрительно-сочувствующих взглядов и уже привычным шушуканьем за спиной, воин стоял неподвижно. Голландец сделал шаг вперед. Смертоносно шипя, блеснуло холодное лезвие катаны. Толпа зевак потеснилась к рыночным рядам, образовав полукруг. Эти двое — оба одного роста, больше чем на голову выше среднего японца, были одинаково быстры. Моряк успел неловко перехватить рукоять меча, выхватил из-за пояса кинжал и занес его для удара. Одно движение самурая — и второе оружие перехвачено ничтожно близко от тела, так и не поразив свою цель. Мир для этих двоих отступил на шаг назад, водой прочь утекали силы. Не меняя положения рук, шкипер начал оттеснять воина к стене чайной лавки. Бессмысленное действие, лишь тратящее силы — но не эта неподвижность, превратившая живых людей в скульптуры, изваянные случаем и обреченные на бездействие не по своей воле, не эти закаменевшие в стальной хватке противника руки. Время шло. Соперники не двигались с места, и только в дрожании клинков проявлялось напряжение борьбы. Положения были равны — ни тому, ни другому не хватало сил для решающего удара. И воля обоих была сломлена, оба были равно готовы к поражению. Выносливость японца была выше. По кольцу зевак прошелся ропот одобрения, когда на шее моряка появилась тонкая алая полоса. Но вот еще одно почти незаметное движение — и снова это призрачное и бессмысленное равновесие. Шаркнули чьи-то шаги, полукольцо нехотя разомкнулось у края дороги, пропуская вперед нового актера в этом бесплатном спектакле. Какой-то босяк, лица которого в тот момент никто не разглядел за тростниковой шляпой, одетый в жалкое тряпье, вступил в круг. Это был не случайный гость. Молниеносно подобравшись к мужчинам, нищий ловко и сильно ударил ногой в грудь шкипера, и тут же юркнул прочь из круга. Голландец, разжав ладони и по инерции сделав пару шагов назад, плашмя упал на землю. Самурай облегченно вздохнул, в мыслях вознося молитву богам, и убрал катану в ножны. А тот, благодаря кому двое остались живы, тем временем пытался разомкнуть круг и вновь смешаться с толпой. Сделать это ему было не суждено. Среди шума сборища зрителей, в котором мешались возгласы одобрения, изумленные вздохи и полные гнева реплики, беднягу скрутили двое оказавшихся в толпе воинов. Как же — босяк помешал воину разобраться с нанесенной обидой. Не важно как и с какой целью, главное — делать это было нельзя. Наградой за спасение человеческой жизни оказалось тридцать палочных ударов. На площади собрался народ. Под нестройный гомон к грубо сколоченному помосту волокли того несчастного, кто осмелился вмешаться в противостояние воина и моряка. Он не сопротивлялся, и только послушно переставлял ноги. Тот, в чьи обязанности входило публичное наказание, уже разминал руки и выбирал палку покрепче. С нищего сняли куртку, привязали к установленной на площади лавке. Лучи солнца осветили мускулистую загорелую спину, покрытую редкой сетью шрамов разной величины и формы. Палач с размаху опустил палку чуть пониже лопаток, по телу нищего прошлась волна напряжения, и тут же спала. Второй удар, в то же самое место — но единственным звуком, прокатившимся над нестройно шепчущейся толпой, оказался шлепок дерева о кожу. Мучитель уже входил во вкус, орудие наказания с завидной регулярностью опускалось на спину бродяги, с каждым разом сильнее. Самурай, тот самый, которого этот нищий то ли опозорил, не дав убить иностранца, то ли самого спас от смерти, молча и недвижимо стоял в толпе, лицо его было неподвижно, как маска. Чтобы спасти этого босяка, пришлось назвать его своим слугой, не зная даже, кто он на самом деле. Под страхом смерти несчастный согласился безропотно и на палки, и на признание себя несвободным. Самурай не должен был иметь жалости к человеку, так себя опозорившему… но отчего-то глухая тоска грызла его сердце. Тоска по тому, что сам он не мог понять.***
Она стояла у окна и смотрела вдаль, туда, где таял во влажной дымке неугомонный город. Он опаздывал. Он должен был прийти еще час назад. Она не хотела верить, что он нашел занятие поважнее, чем идти к той, которой открыл свое сердце. И поэтому вот уже второй час бездумно, без надежды глядела в пустоту. Женщина в очередной раз отогнала тяжелые мысли, вздохнула и усталым движением начала развязывать оби. — Здравствуй, моя дикая слива, — раздалось где-то за внешней стеной. Она вздрогнула и через пару мгновений разразилась потоком ругательств. Тот же, кто послужил причиной брани, лишь неопределенно хмыкнул и запрыгнул в незатянутое бумагой окно. — Ты где был, *****?! — Ты волновалась? — Да! Я ждала! Ты должен был прийти еще час назад! — Слухи бегают быстрее людей. Скоро тебе расскажут. — Ты опять ввязался в какую-нибудь переделку? Снова защищал бездарную служанку от заслуженной розги хозяина? — Никки, не напоминай, это было давно. В этот раз нитка с иголкой не нужны. — А что же ты устроил сейчас? — Поставил на место очередного выскочку. — Расскажешь? — в глазах женщины вспыхнула искра любопытства, но тут же погасла, — но… если это мой отец, я ничего не хочу слышать. — Ну я же не могу заявиться к нему домой под видом карающей руки богов, — мужчина усмехнулся, сделал шаг в сторону возлюбленной, — пока он не обидит мою тигрицу. Но если он сделает что-нибудь, что послужит причиной для возмездия, то… — Так ты хочешь, чтобы он снова отравлял мне жизнь? Ты жесток… — она притворно всхлипнула, — ты не любишь меня на самом деле… — Ты прекрасный художник и замечательный воин, но никудышная актриса, — он сделал еще шаг в ее сторону, так что разделяло двоих не больше одного сяку. — И не пытайся учиться актерскому мастерству, в Кабуки тебя все равно не возьмут, хоть ты и мужчина. — Эй! — она обиженно надула губы. — А вот теперь замри. Ты так красива сейчас…— и он, сделав еще одно движение, приблизился к женщине вплотную, потянулся губами к ее губам, — я так по тебе соскучился. — Нет! Я обиделась! — она отвернулась, но тут же подалась всем телом назад, касаясь спиной груди мужчины, — я тоже по тебе соскучилась… и хочу, чтобы ты просил прощения. — Если госпожа требует, — он трепетно коснулся губами ее шеи, — я готов подчиниться ей и заглаживать свою вину столько, сколько она пожелает… — Госпожа разрешает… госпожа простит тебя очень скоро, — томно прошептала она, по-кошачьи прогибая спину и прижимаясь плечами к его телу. — Но в этот раз госпожа хочет получить все… — И получит. И в этот момент — стук в дверь. — Проклятье… — она начала лихорадочно завязывать пояс кимоно, а столь долгожданный гость через окно покинул комнату. Лишь спустя несколько минут фусума соизволила отъехать в сторону, впустив в помещение посетителя. — Никки-чан, это возмутительно! — Сайори, войдя, неодобрительно покачала головой, — я ждала, пока вы соизволите открыть, непростительно долго! И ваш внеш… — Сайори, сколько раз тебе говорить, прекрати обращаться ко мне подобным языком! — Никки резко захлопнула дверь за вошедшей. — Зачем пришла? Есть ко мне какое-то дело? Если нет — прошу, оставь меня одну. Я хочу побыть наедине с собой… — И предаться мыслям о встрече с тем самым мужчиной? — иронично усмехнулась гэйся, — у тебя глаза блестят. Я догадываюсь, что ты делала без меня… — Сайори! Вон отсюда! — Так я и знала, ты точно за… — Сайори, это не смешно, — женщина фыркнула, потянула свою подругу к выходу, — твое умение появляться в самый неподходящий момент можно сравнить только с даром придумывать глупости. Не знаю, чем обычно занимаешься ты, когда тебе нечего делать, я же… — Никки-чан, ты не умеешь лгать. — Сайори, я тебя когда-нибудь придушу. Да! Он был здесь только что! А теперь будь столь любезна выйти, потому что он ждет за окном. — Никки! Как ты посмела? Приводить сюда мужчину, в разгар дня, когда Акинори-сама может в любой момент к тебе зайти! Да еще и в таком виде… я хочу увидеть того, кто лишил тебя последних капель рассудка! — Ну-ну… — она, не скрывая усмешки, пропустила подругу к окну. Сайори выглянула наружу, пробежалась глазами по растущим рядом жасминовым кустам, пару раз эйкнула, но так и не дождалась ответа. — Не надо больше так шутить… — проворчала девушка, возвращаясь на середину комнаты, — никто к тебе не… — Не думай о ней хуже, чем есть на самом деле, — где-то совсем рядом раздался чуть хрипловатый, но глубокий и сильный голос, — этим ты показываешь, сколь плохо можно думать о тебе. Сайори прикрыла рот ладонью и попятилась к двери, кидая испуганные взгляды то на открытое окно, то на свою подругу. — Так что… — неопределенно хмыкнула Никки, — иди-ка ты… — П-прошу меня простить… — пролепетала девушка и тут же скрылась за дверью. — Не везет мне сегодня… — мужчина забрался обратно в комнату, поправил одежду, усмехнулся, — только решил отдохнуть… это судьба, или сегодня просто такой день? — Не греши на невезение. Твоя судьба — это я. — Ну раз ты так хочешь… — он сделал шаг в ее сторону. — Да, хочу! Ты сам все прекрасно понимаешь. Я так по тебе скучала, а ты… ты болтун! Бессовестно морочишь мне голову вместо того, чтобы… — Чтобы… — он резко шагнул к ней и заключил в крепкие объятия, — что? — Ты издеваешься… — она склонила голову на его плечо, шумно втянула носом теплый, пропитанный запахом кожи воздух, — ты слишком жесток ко мне. Ты сам говорил, что послушание жены мужу пора оставить временам легендарных владык, а теперь… — А что теперь? — он начал накручивать на палец прядь ее волос. — Ты сам прекрасно все понимаешь, — она пошире распахнула на нем кимоно и прижалась щекой к голой груди мужчины, — ты… я наврала подружке. Каждый раз когда ты приходишь, я думаю об одном и том же… ты должен меня понимать. Только бы сюда снова не вошли, иначе я разорву их голыми руками. — Значит ты еще злее, чем твоя ручная тигрица… — он взял ее за подбородок и приподнял лицо женщины, заставив ее встретиться с ним взглядами. В спокойных карих глазах мужчины, где-то глубоко, пряталось пламя, — даже не знаю, кого из вас больше опасаться. Если она может только свернуть шею или распороть брюхо одним ударом лапы, то ты… — А что я? — она обезоруживающе улыбнулась, стараясь изобразить невинность и доброту ребенка. — Ты можешь сделать то же самое, только растянув на пару часов, и непрестанно обещая в следующий миг после боли небывалое блаженство. На мне еще прошлые царапины от тебя не заросли, а ты помнишь как давно это было… — Вот-вот, — она потянулась к поясу его штанов, — это было слишком давно. А ты продолжаешь меня злить… ты прав, меня надо бояться больше Ряксми. — А как же… — он одним резким движением распахнул кимоно на возлюбленной, — но не забудь, меня тоже следует иногда бояться.***
В порт зашло очередное судно. Это был старый пханоксон со снятыми пушками, еще хранивший следы былой войны — потрепанная обшивка, кое-где покрывающая палубу дранка сверкает чистотой на невпопад с почерневшими от времени и порохового дыма кусками. Но тем не менее корабль был чистый, ухоженный, не заросший еще после ремонта ракушками. На носу расхаживал взад-вперед пожилой низкорослый мужчина в богатой одежде, вперив угрюмый взгляд в настил палубы. Рядом стоял слуга, обеспокоенно поглядывающий на своего господина. — Скажи, Ким… — старик резко остановился и скосил глаза на слугу, — ты ведь умный человек… чем таким заболел ван, что отправил нас в эту проклятую страну искать Его Светлость? Двор все равно не примет изгнанника, столько лет бродившего невесть где. — Вы мудрее меня, господин, и в силах понять, что сейчас власть в руках у самих богов. Никто не знает, кто сядет на трон в следующий день, и поэтому какой бы слабой ни была надежда, нужно держаться за нее. Его Величество прекрасно понимает, что стране нужны сильные руки и ясная голова, иначе мы окажемся легкой добычей соседей. Я не знаю всего, но раз уж мы ищем человека, по своей воле ушедшего в изгнание, то у него должна быть сильная воля. Достаточно сильная, чтобы взяться за бремя власти. — Ким, ты говоришь красиво, но не о том. Я тебя спрашиваю, сколько сотен лет пройдет, прежде чем мы найдем его? — Кто знает… — слуга неопределенно пожал плечами, — быть может, так случится, что он сам нас найдет… — Как же… — буркнул господин, — я знаю его достаточно хорошо. Если бы он хотел вернуться, он был бы уже давно в столице. Но если же нет — нет и смысла его искать, даже в Хансоне он мог бы спрятаться так, что найти его будет невозможно. — А если он правда еще в городе? — Он не такой дурак. Зачем прятаться под боком у отца, каждый день опасаясь быть обнаруженным? Он так мог бы протянуть год, быть может даже два, но едва ли намного больше. Теперь же где его искать знают только боги. — Так может у богов и спросим? — Что ты предлагаешь? Привезти вану горсть земли с безымянной могилы? Он не поверит, и я вместе с тобой лишусь головы. — Перстень. Нужно заказать ювелиру перстень и привезти его в горсти земли. Это будет достаточным доказательством. Не ищите его. Мы отправляемся в Эдо, за тем, за чем и были посланы сюда, и о поисках никто не узнает. — Ким, не забудь, не мы одни оказались здесь. И цель визита на бумаге записана совсем не теми словами, что говорили нам. Как только основная часть посольства направится в Эдо, мы должны исчезнуть. Ты ведь помнишь, кто нас отправил в Ниххон? — Конечно… — слуга приглушенно хихикнул, — мы для всех должны быть просто частью посольства. — А что, если… — старик посмотрел на ряд отполированных до блеска металлических заклепок, украшающих надстройку на палубе. — Господин, это невозможно. — За что тебя люблю, Ким, так это за то, что ты всегда схватываешь нить разговора. Но за что ненавижу — ты постоянно тянешь эту нить на себя! — Прошу прощения… но на самом деле невозможно будет найти двойника. А если искать его самого… нет, мы не сможем. Одну золотую песчинку на речном берегу можно искать неделями, пропуская ил через сито каждый день. А у нас нет сита, да и река слишком велика. — Скажи это вану. — Прошу прощения, господин…***
Посольский кортеж двинулся через порт в ту часть Хёго, где располагались дома влиятельных сановников. Это было событие, что случаются не каждый день. По бокам проезжего тракта толпился народ, в основном бедняки или же те, кому нечем было заняться. Знатные гости из паланкинов равнодушно взирали на волнующиеся ручьи толпы и думали кто о чем — одни вспоминали прошедшую недавно войну, другие подмечали изменения, произошедшие со времени прошлого визита, третьи просто из любопытства глазели по сторонам. И лишь человек в последнем паланкине скользил бездумным взглядом по собравшимся с краев от дороги людям, цепляясь за отдельные руки, лица, яркие пятна одежд. Просто так, ни на что не надеясь, но повинуясь какому-то смутному предчувствию, он все же пытался искать того, кого должен был. Вот и центральная часть города. Зеваки продолжали следить за бесплатным представлением, делились друг с другом мнением о причине визита, обсуждали одежды гостей и убранство паланкинов… и никому, казалось бы, не было дела до истинных причин… Он шел по своим делам — впереди почти целый день, нужно очень много успеть. А тут весь город забурлил, как суп, поставленный на слишком сильный огонь. Ну, приехали дипломаты из соседней страны, опять будут языки друг с другом чесать, да бумажками с неизвестно чьими подписями хвастаться… какое ему дело? Почему с каждым встреченным знакомым, да и незнакомым порой, нужно непременно обсудить эту новость и высказать свое мнение? Иногда поступок ничем нельзя объяснить, и тогда, снимая с себя ответственность, говорят о руке богов. А иногда бывает и так, что решение, кажущееся на первый взгляд принятым человеком, взвешенным, обдуманным… и за поступок именно тот, кто его совершил, должен нести ответственность, но никто не видит в этом истинной воли богов, случая или судьбы. Он шел на рынок, забрать у одного торговца когда-то переданные в долг деньги. Как всегда самой короткой дорогой… она пролегала через маршрут движения посольского кортежа. А тот, из последнего паланкина в процессии, продолжал взглядом словно гребнем прочесывать толпу. Знакомые шаги. Эту походку он определенно где-то видел, и не один раз… но вот где? И вдруг это просто совпадение? Бродяга, идущий на рынок, почуял на себе чей-то взгляд. Неодобрительно скосил глаза в сторону неспешно продвигающейся процессии, преградившей ему дорогу, поправил тростниковую шляпу, закрывая лицо от ненужных взоров. И, подождав, пока паланкин последнего из высоких гостей окажется достаточно далеко, пересек дорогу с обрамляющими ее двумя все еще неподвижными лентами толпы и двинулся ранее намеченным маршрутом, на рынок. Выстрел был бесшумным — куда тише, чем полет даже самой лучшей стрелы — но поразил цель точно. — Ким, ты его видел? — Кого? Того мужчину, который за нами перешел улицу? — Да. Ты видел его взгляд? Я не верю своей удаче… это не может быть ошибкой. Тот же рост, та же фигура, те же ледяные глаза цвета терпкого чайного настоя. Найди его. Найди, чего бы тебе это ни стоило! — Слушаюсь, господин.***
Закат медленно, но верно сжигал город, оставляя на месте искрящихся золотом белых стен мрачные сизые тени. Вскоре весь Хёго погрузился во тьму, и лишь нависающие над городом невысокие горы еще цеплялись за полотно солнечных лучей. Там, вдали от жилья, среди леса, еще длился день. Двое сидели на небольшой полянке, приткнувшейся на склоне холма, и любовались заходящим солнцем. Один — молодой монах в желтых, словно горящих в закатном свете одеждах послушника буддийского монастыря, из-за холодного ветра закутывался в прихваченный с собой плащ с головой, полушепотом что-то говоря про погоду. Второй — мужчина неизвестного возраста, в дорожной одежде и с посохом, молча провожал глазами удаляющееся на покой солнце. Сверчки уже брали первые ноты, собираясь вскоре начать свою многоголосую мелодию, внизу по склону туман прозрачными ручейками стекал в город… — Сегодня холодно… — послушник наконец-то разобрался с плащом, укутался в него с головы до ног, — дожди могут начаться раньше обычного… — Я люблю дождь. Он смывает грязь… — его собеседник лишь мельком скосил глаза на молодого человека, даже не повернув головы, — и хорошо остужает разум. — Нет смысла остужать голову дождем, когда это можно сделать правильными мыслями, разве не так? — Мальчик, ты умен, но сам не знаешь — своим умом, или чужим. Бывает время, когда ледяная вода остужает хуже огня, и никакие мысли не помогут справиться, а бывает, что лучше ничего не найти. Ты видел, как разнимают дерущихся собак. Без дождя наш мир бы давно утонул в крови. — Если человеку суждено умереть в битве — ничего не изменить. Это судьба. — А суждено ли его противнику убить? Судьба ли это, или же выбор? Случай решит, хватит ли мгновения, чтобы отбить или увести удар, но занести меч или нет — выбирает человек. Да и что есть судьба? Она — лишь выбор. — Но… — попытался было возразить послушник, — всякий ли выбор совершает человек? А если все складывается так, что дорога лишь одна? — Даже тогда есть два пути — идти или не идти. Все просто. — У каждого человека свое предназначение в жизни. Никто из нас не выбирал, родиться или нет. — Конечно не выбирал, — мужчина усмехнулся, — этот выбор за нас делают родители. Но вот выжить ли… я знал одного человека, тяжело болевшего в детстве. Он мог умереть в любой день и час, но не хотел этого. Теперь он — искусный воин, выходивший целым из множества поединков, и быть может потому, что первую битву в своей жизни он выиграл сам. Что ты скажешь? Чья воля на то была? — Сам человек не в силах победить болезнь, да еще и ребенок… вы привели плохой пример, ведь здесь видна рука богов. — Ты веришь в то, что боги существуют? Тогда почему же они помогают лишь одному из тысячи, оставляя других надеяться лишь на себя? — Помощь нужно заслужить. Богам лучше знать, кто чего достоин. Так или иначе, мы все рождаемся для чего-то и умираем для чего-то, иного не дано. Каждый проходит свой собственный путь, изменить который не в силах. — Но чтобы идти — нужно прилагать усилие. Идти — это тоже принятое решение. — Я никогда не пойму вас, господин… — Будешь следовать проложенной другими тропой — не поймешь. А чтобы встать на мою сторону… просто сверни с тропы.***
Весь день чиновники из посольства потратили на церемониальные приготовления, встречи, обеды… цели это не помогало достичь, но этикет требовал исполнения сотен правил, совершенно бесполезных по сути, но заменяющих живые мысли, серьезные разговоры и реальные действия. А тот слуга, наскоро поев и выяснив только, где ему искать своего господина, отправился в незнакомый город, выискивать из сотен и сотен лиц одно, скрывая при этом свое собственное. Задача, кажущаяся непосильной, и неважно, кто ты есть — хорошо обученная прислуга, офицер элитного отряда, отчаянный бандит, или очередной бездарь, по недоразумению занявший свое место. Ким пошел в ту же сторону, что и тот таинственный мужчина, совершенно ни на что не надеясь. Вышел к рынку, побродил немного среди неровных рядов лавочек, свернул в первый попавшийся переулок, следуя за каким-то старым бродягой, смешался с толпой в квартале трущоб… К обеду он выследил «мишень». Псом идя по следу, нашел и места, в которых он обычно бывает — таверну, лавку кузнеца и лачужку в порту, попутно немного освоился в городе. Оставалось только найти ночлежку, куда на ночь уходит тот мужчина, а дальше свое слово должно сказать время. Или «мишень» почует неладное и исчезнет насовсем, или откроет все свои пути и действия. К полуночи, смертельно уставший, но довольный проделанной работой и беззаботно верящий в самый лучший исход дел, Ким вернулся туда, где предпочел ночевать — на корабль. Корабль, несший в трюме смертельный груз… — Я перестал верить в справедливость. — Успокойся, Ю, он не нравится всем. — Да, но это же не значит, что я один должен молчать! — Мы тебя понимаем. В конце концов, тебя он лишил звания… — Да что звание… я с этим смирился. Я сам бы отказался от звания, будь новый командир достойным, но… он в нормальной каюте, не прячется, заявлен как член команды, а мы сидим здесь и гнием заживо! — Терпи. Покажи, что ты сильнее. Всему, даже этому, есть причины. — Да мне плевать! Он ставит себя выше нас только потому, что имеет какие-то знакомства на самой вершине горы, которую мы подпираем своими спинами. Он не имеет права нами командовать! И не в происхождении дело… что ты о нем знаешь кроме того, что у него шрам на половину лица? — То, что ты его ненавидишь. — А ты нет? — Нет, я его презираю. — Как же… А сам еще вчера не брезговал запачкать об него руки и удавить этого пса якорным канатом. — Это лучше, чем твое предложение поджарить его целиком. — Вы потише. Ишь, расшумелись. Мы спать хотим! И кто скажет, что этот демон нас не подслушивает? Я уже не верю, что его родители были человеческого рода. — Линг, заткнись лучше ты. Если подслушивает — пусть знает, я не намерен больше это терпеть! Завтра же, если он снова начнет придираться ко всему и раздавать лишенные смысла приказы, я снесу ему голову! Разговор под палубой продлился недолго. Скрипнули давно не смазанные петли, дверь в одно из помещений трюма приоткрылась, и какая-то закутанная в черное фигура проскользнула внутрь. Очередная фраза оборвалась на полуслове. — Приветствую, капитан… — тот самый Ю, довольно высокий широкоплечий мужчина лет сорока, поклонился вошедшему. — Вы украли еще одну лампу. Судовой повар сказал, что ему уже надоели эти крысы, они побили уже слишком много посуды и сожрали слишком много припасов. Вы понимаете, что он может спуститься в трюм? И если узнает, что те крысы имеют две ноги и пьют вино, мышеловка найдется на каждого из вас. — Нас двадцать человек, и сидеть с одним на всех светильником… — Конечно, играть в падук в темноте неудобно. Но не для того, — тут воины от раздавшейся грубой крестьянской брани почти все испытали желание закрыть уши, —…вас нанимали! — Господин, мы сидим здесь уже который день без… — Завтра ты, Линг, Чои и братья Ли идут со мной. — Господин, сколько раз мы просили… не по имени… — Какое это имеет значение? Завтра вы идете со мной, и все равно, что написано на подкладе ваших плащей, поняли? — Но… — Да, Ясу не зря получил свое имя. Такая ведь у меня кличка? — Что? Простите, господин… вы должны нас понять. Мы устали здесь, в темноте, сидеть словно преступники, в то время как вы… — Я с радостью поменяюсь с любым из вас — после того как получите метку, чтобы скрыть подмену. — Я извинился же, — обиженно буркнул Ю себе под нос. — Мне все равно, — бросил расслышавший его мужчина. — На рассвете вы пятеро должны быть готовы. Вот карта. И на пол шлепнулся завернутый в дешевую материю свиток. — И куда… — Все места отмечены красным. У вас ночь, чтоб попрактиковаться в произношении. Я не хочу, чтобы вы были обнаружены по говору. Одежду возьмете в третьем сундуке, с него легко снять петли — но там на семерых, если кто повредит и испачкает, сам будет чинить. — А вы, капитан? Вы ведь даже не знаете других языков… — Думайте что хотите. — Слушаюсь… — и он загасил лампу.