Семь мушкетеров

      Наши мушкетёры так рады видеть Тэхёна, обнимают его, целуют! Чонгук вне себя от радости — Тэша нашёлся! Ведь он очень волновался, как бы не случилось чего плохого. Глазёнки его блестят, улыбка, такая ласковая и нежная, не сходит с его лица. Он счастлив. Ему тоже достаётся немного объятий и чмоков. Как бы ему хотелось задержать этого недотрогу в своих объятиях, ну хоть на секундочку подольше! Джун и Юнги понятливо отходят от них. Тэхён от пережитого утыкает нос в шею Гука и замирает, сам себе удивляясь. Ему тепло. Замирает и Гук, осторожно обнимая Кима. От него не отдернулись, не сбежали, его не оттолкнули! Его обнимают! Сердце ёкнуло и запело! Внутренний Волк, скрестив пальчики на лапах, боится даже вякнуть, чтобы не спугнуть. Чон не верит своему счастью! И правильно, что не верит! Это всего лишь порыв! Тэхён вдруг резко поднимает голову с плеча Чонгука и, недоумевая от происходящего, закатывает глаза. Мигом разорвав тактильный контакт, он убегает. Гук грустно смотрит ему вслед с озадаченным видом, что опять не так? Волк, закрыв лапами свои глаза, завывает во всю глотку: — Облом обломный! Держи Тэшу! Не отпускай! Ну вот. Только счастье было в его руках! И уже нет! С поникшей головой идет к своим друзьям. Они утешающе хлопают его по плечам, понятливо цокают языками: — Может цветов ему нарвать? Может сладостей? — Может серенаду спеть? — Может поэму в его честь сочинить? Гук с досадою машет рукой: — Всё не то! Не поможет. И где же я прокололся? Но время ехать дальше! Ведь завтра бал у Королевы! И они решают, что Намджун и Юнги поедут искать своих парней, а Тэхён и Чонгук повезут подвески. Все разъезжаются. Вскоре, в деревушке ребята находят Сокджина. Он не верит своим глазам. Его любимый Джуни нашёл его! Намджун опять превращается в наседку: — Джини, как я скучал без тебя! Как я волновался о тебе! Губочки мои любимые — дай чмокну! Глазоньки мои красивые — дай лизну! Щечки мои симпампулечки — дай ущипну! И кудах, кудах, кудах! Кудах, кудах, кудах… — Тьфу! — Юнги сплёвывает от этой сласти сладостной. — Тошнит аж! Хмыкнув на Намджуна, вспрыгивает в седло: — Ну ладно, пока. Я поехал своего искать! Но его уже никто не слышит. Там полнейший флафф из киселя, да халва политая сгущенкой.

***

Но не подумайте, что Мин Юнги такой черствый сухарь. В душе его тоже, как выяснилось, могут и розы цвести, и соловей петь. И Волчок его тоже может веночки из цветов плести и сонеты распевать! Ну просто, он такой! Немного в его жизни ласки было. Мать оставила их с отцом, когда Юнги было 2 года, сбежав с заезжим баронетом. А отец… А что отец? Он кормил, поил, одевал — что ещё надо? Ну и, конечно, воспитывал! …Ремнем да пинками. Так и вырос Юнги, не верящий в любовь, не ласканный, не любимый. Всё, что у него и было то в жизни хорошего — это состояние, оставшееся от отца, да дружба мушкетеров, за которую он отдал бы жизнь, если надо! Но это только пока в его жизни не появился Пак Чимин. Этот малыш — такой жизнерадостный, такой доверчивый, такой милый, такой восторженный, такой плюшечка, такой… — Ну хватит уже! — Надо быстрее найти его! Как он там? Где он? Сытый? Здоровый? Думает ли о нём? Как он там, без лошади?.. Ой, тьфу, как этот Намджун завёл его со своей сладостью. Надо заканчивать эти мысли. Ну не тут-то было! Они вертятся со скоростью света в голове у Юнги и не собираются оттуда исчезать. Он пришпоривает лошадь и скачет все быстрее и быстрее, так уже хочется найти своего малыша — …а танцует как, а поет… — Ааааааа … — внутренний Волк уже голосит, как не в себя— столько ему никогда не приходилось слышать таких ласкушек в сторону чужого! Но Волку нравится такой Юнги, а значит, и Чимина он уже любит. — Пак Чимин, Пак Чимин! Мы тебя подрочим, — с чувством сочиняет серенаду Волк в угоду мыслям своего хозяина. — Айщ! - обиженно скулит, когда извне к нему прилетает такой неслабый пинок с ноги, — вот и сочиняй тут серенады! — обиженно скалится Волк, пусть теперь хуйновбуйнов тебе сочиняет! Начинается дождь. Дороги развезло. Всё труднее и труднее становится лошади скакать во весь опор. Ход замедляется. По всем описаниям Тэхёна, Чимин должен быть где-то в этом районе. Но уже вечер, впереди ни огонька. Только звёзды мерцают на небе. Тут Волк начинает принюхиваться — запах! Запах цитруса! Незабываемый, родной!.. Сердце у Юнги заплакало от жалости! По дороге тихо плетётся какое-то чудо-юдо! Всё мокрое, грязное, зачуханное, усталое. Но со шпагой в руке! И родные до боли глаза, невидяще, молча взирают на всадника, в темноте не узнавая его. — Стой, кто идет? — воинственно выкрикивает звонкий голосок. «Ну чудо чудное», — ухмыляется Юнги. Он спешивается и захапывает его всего без остатка, зацеловывает пухлые губки, мажет своими по щекам-булочкам. Слёзы умиления и радости россыпью падают с его щёк. — Малыш, малыш! Как ты! Тот сначала ничего не понимает и уже шпагу настраивает, и вдруг... — О, Мадонна! Божечки ж вы мои! — Юнги! Юнги хён! Откуда? Волку так и хочется ответить, — От верблюда! — но он тактично молчит. Ну, что ж… За охами, да ахами, чмоками, да объятиями, ошалевшие от встречи, они решают, что им надо найти ночлег. Чимин говорит, что видел неподалёку какой-то сарай. Ещё сам хотел переночевать там, но решил идти дальше до упора. Как сердце чувствовало, что надо идти! На том и порешили.