Квартал

И случается праздник. Сумрачная странная радость течёт по Квартире, заползая в тёмные щели и застывая в окнах вместо стёкол. Вспыхивают бокалы, напевая винным перезвоном застольные песни, и глухо молчат крепко задвинутые засовы, проводившие рано разошедшихся гостей. Негромкие голоса гуляют в зелёном пространстве лестничной клетки. Пьеро, взобравшись на подоконник, сверху наблюдает за продолжающимся тихим пиром, старательно смакуя рябинно-багряный вермут. Вермут ужасно сладок и пить его как-то странно, пьяняще-приторно, как проваливаться в сон на чистой-пречистой постели. Внизу на ступенях сидят оставшиеся застольники. На самом верху, на правах хозяев праздника, расположились Франт и Граф. На месте Графа должен был бы быть Кожаный, но он уж слишком нелюдим, чтобы забираться на верхнюю ступеньку, и сидит на нижней площадке с Феей. Чуть ниже Графа расположился Канюк, что-то сосредоточенно шепчущий Рики-Тики-Тави на ухо. Напротив них под крылом Якова задремывает Безымянный. Он так и не сменил стиля своей одежды и остаётся среди всех пирующих самым «правильным». Впрочем, даже на нём теперь заметна печать какого-то изменения, возмужания, словно всё его существо подернуто некой незримой дорожной пылью. «Моя школа!» — с гордостью про себя приговаривает Пьеро, осушая бокал. — Будешь ещё? — спрашивает снизу Великий Зрячий, протягивая вверх тонкую руку с чёрными треугольными ногтями. Кожа его бледна и сплошь покрыта глазами самой разной формы и размера. Все зрачки в них бездонно черны и, кажется, колышутся, даже когда Великий Зрячий сам неподвижен. На его настоящих глазах — чёрные квадратные очки. Но за ними хорошо видно, что веки надёжно сшиты в единое целое и не открывались уже много лет. — Буду, — соглашается Пьеро, вкладывая бокал в худые и сильные, будто стальные, пальцы. Великий Зрячий отлипает от стены, проходит к верхней площадке, на которой стоят бутылки — полные и пустые — и наполняет бокал. Вермута уже нет, но тёмное графское вино блестит в зелёном свете ничуть не хуже. Пьеро ловит на себе пристальный взгляд Феи, острый и липкий. Ему становится не по себе, и он стремительно стекает с подоконника, на лету подхватывая принесённый Зрячим бокал. Фея закатывается скрипучим беззубым смехом, оторвавшись от своей жестяной тарелки. Костлявые плечи его под истертым плащом ходят ходуном, так что Кожаный даже на всякий случай похлопывает его по спине — смех Феи действительно можно легко спутать с кашлем. Это только усугубляет ситуацию, и следующие несколько минут лестница тонет в звуках, напоминающих предсмертную агонию повешенной чайки. Яков слегка кривится, но ничего не говорит. Фея не слишком желанный гость в Квартире, но Франт и Кожаный ему обязаны, а потому не позвать его на застолье по случаю возвращения в Квартал было бы плохим тоном. Что такого произошло там, снаружи, Франт не слишком рвётся рассказывать, а спрашивать об этом Фею или Кожаного как-то несподручно. Потому Пьеро довольствуется гостинцами и отправляющимися в воздушный полет, подобно табачным кольцам, байками. — Окружают нас возле порта, где пришвартован фрегат, — неторопливо тянет Франт. — И предлагают сдаться, естественно. Взять Ловца — это всегда престиж, марка… Пьеро знает эту историю и слушает вполуха, несмотря на всё уважение и пиетет перед рассказчиком, а вот Рики-Тики-Тави, напротив, пристально вслушивается в каждое слово Франта, отодвинувшись от Канюка и оставив бокал. Неизвестно, чем его так привлекает стезя Ловчего, но он впитывает всё, что может узнать о них, и теперь страшно горд тем, что попал сегодня в Квартиру, хотя его собственное жильё едва ли не лучше, а дело ничуть не хуже ловецкого. Франт благосклонно кивает ему, продолжая свою быль. Как и всякого рассказчика, его тешит страстная аудитория. Взгляд Пьеро бродит по выразительным лунно-зелёным лицам, впитывая их резкие черты, хищные улыбки и пряные взгляды. От близости к ним как-то странно пустеет в животе, как бывает при спуске с крутого склона на мопеде. Мысли роятся в голове мутной молочной жижей. Сначала выплывают тревожные и наивные. Что за игру затеял Йотун? Отчего так пристально смотрел он на младших квартирантов - уж не съесть ли задумал? Что ему делить с Ловчими? Не боится ли его Франт, раз позвал на ужин Фею, и не в этом ли все их обязательство? Но тревога проходит, растворяясь в строптивом чёрном вине, густом и сладком. И на смену приходит что-то красивое и странное, как весь этот вечер, как сам Квартал и Квартира. В зелёное окно холодно колет лучами луна. Яков молча кладёт руку ему на плечо — он хорошо чувствует чужие мысли, как всякий искусный бармен и делец. Теперь он похож на отца с двумя почти взрослыми детьми и от этого Пьеро становится немного смешно. Каждый в Квартире и её окрестностях ему немного отец, друг и брат, кроме Спокойника, разве что. Это по-своему успокаивает, даёт ощущение безопасности. Хочется верить, что оно не иллюзорно. Пьеро отпивает из бокала. Интересно, будет ли когда-то он сам сидеть так на лестничном марше, рассказывать о своих, несомненно, значительных делах, пропитавшись мудростью и силой. И не потеряет ли он от этого всё то яркое и безумное, что есть в нем сейчас, как это наверняка произошло когда-то с Теми-кто-в-форме? Он морщится и замечает на себе беглый взгляд Франта. Становится неловко — портить праздник всё же в высшей степени невежливо. Но никто, вроде бы, не сердится или, по крайней мере, не подаёт виду. — Давайте споём? — предлагает Франт, закончивший свой рассказ. Граф косится на него с лёгким недоумением, но молчит. Канюк методично обкусывает затвердевшую кожу на пальце, слизывая выступающие капельки крови. — У меня нет голоса, — задумчиво произносит он хорошо поставленным драматическим баритоном и все соглашаются — нет ничего более трудоёмкого, болезненного и бессмысленного, чем пытаться что-то доказывать Канюку, особенно, когда дело касается его достоинств. День за днём он старательно покрывает себя вязью порезов и ссадин, кутаясь в тёмно-зелёную шинель без пуговиц и пряча в ней тело, которое считает уродливым. Граф, кажется, пытался найти ему доктора где-то в Раскварталье или выбить через Муниципалитет какие-то таблетки, но всё попусту. Доктор отказался работать, когда Канюк едва не вывихнул ему руку, а таблетки были успешно сбыты в Высоком Квартале под видом чудодейственного снадобья от всех хворей. Великий Зрячий неохотно тянется куда-то в тёмный угол — всем известно, что он Угольник, но все делают вид, что он манипулирует с пространством незаметно и виртуозно, что, впрочем, не так уж далеко от истины, — и достаёт оттуда какую-то старую гитару с грифом, повязанным лентой в алый горошек. — Запевай, — глухо говорит он Франту. Тот, пожав плечами, скользит ещё раз взглядом по немногочисленным гостям, среди которых особенно ярко горящими глазами выделяется Рики-Тики-Тави. Фея, заметив промедление, меланхолично начинает было: А закат был бел… Бел, как костошки… Но Кожаный кладёт ему тяжёлую руку на плечо, и Фея смолкает, обиженно клацнув ороговевшими деснами. Пьеро с надеждой смотрит на Франта и предлагает: — Может про эшафот? — Можно и про Эшафот, — с улыбкой кивает Ловчий и театрально прокашливается. Зрячий бряцает по струнам, выводя вступительный перебор. Франт, устремив глаза вдаль, начинает петь. Поначалу негромко и чуть низковато, так что это больше смахивает на распевное чтение. Мы на светлый взойдём эшафот Под весёлые крики детей. Рики-Тики-Тави принимается тихонько подпевать вместе с Пьеро. Голос Франта крепнет и набирает силу, резонируя с перилами и лестницей, бродя в стеклянных тенях окна. В слуховое окошко петли Мы заглянем, как будто в музей. И там будет полусветлая сутолочь, И сидр со вкусом уксуса… И горячий и мертвый рояль, И плетеные волны мускуса. Великий Зрячий окутывает гитару монохромными веерами своих многоглазых рук. Воздух Квартиры пахнет музыкой и красивой смертью, этот аромат плывёт рьяно и ярко, растекаясь по ступеням, так, что Фея подскакивает со своего места, хрустя зубастыми подошвами ботинок, и медленно подкруживается в такт. Граф, вытянув из рукава флейту, аккомпанирует на ней, глаза его неподвижны и светятся пустым огнём, словно рассудок блуждает в слишком уж далёких землях. Чтоб на плахе красного дерева Заколоть полужертвенных агнцев, Чтобы полночь их долг сплошь измерила, Заковала в объятия кварца. Канюк, сам того не замечая, начинает подпевать, слегка покачиваясь, и голос его то перекрывает голос Франта, то сплетается с ним в странную причудливо расцвеченную нить. Просыпается Безымянный и сонно выглядывает из-под расшитого золотом рукава халата Якова, ничего не понимая, но улавливая разлитое в воздухе пряное сумасшествие, похожее на апокалиптический танец сомнамбулы. Внезапно в песню врывается ещё один голос, чуть хрипловатый, будто от долгого молчания, но неожиданно сильный и глубокий, проникающий в замысловато извивающуюся мелодию так, словно знает её изнутри давным давно. Мы на гордый взойдём эшафот, Ставши частью аттракциона. Развлечение — своего рода смерть, Что проходит под стон граммофона. Великий Зрячий увлекается и ещё какое-то время выводит красивое и странное соло, подрагивая в своём темном углу. Пение замолкает, испуганно прижимается к стене осознавший произошедшее Канюк, судорожно впиваясь в запястье острыми зубами. Франт и Граф недоумённо оборачиваются назад, к недавнему источнику столь могучего голоса. Пьеро тоже с интересом высовывается, чтобы посмотреть. Результат, хоть и предсказуем, но от этого не менее удивителен: на плитке площадки второго этажа, пьяно покачиваясь и подметая пыль полами выцветшего багрового плаща, наброшенного поверх старого халата, стоит Спокойник. Небритое лицо его, обрамлённое реками седых грязных волос, загадочно улыбается, словно в этот момент он знает ответы на все возможные вопросы мироздания — и почему-то Пьеро не сомневается, что так оно и есть. Выждав несколько секунд и насладившись восторженно-ошарашенным молчанием, Спокойник возвращается в коридор, продолжая улыбаться. — Хороший был поэт, — задумчиво бросает Яков, — И на редкость паршивый политик.

* * *

Тишина и темнота растекаются по квартире. Остаются только те звуки, что изгнать из её нутра совершенно невозможно. На третьем стенает, ударяясь о стены, Канюк, «догнавшийся» до озверелого состояния какой-то тленной полынной настойкой. Где-то по-соседству Великий Зрячий наигрывает что-то до ужаса пронзительное, но местами не слишком мелодичное. На втором хлопают ставни в одной из пустых комнат. Гости окончательно разошлись, нет больше ни Феи с его хрустящими ботинками, ни Рики-Тики-Тави. Всё спокойно, но Безымянному не спится. Он бродит по Квартире, тихонько спотыкаясь в потёмках. Глаза уже привыкли к вечным сумеркам и не нуждаются в помощи яркого света. Безымянный ходит из конца в конец четвёртого этажа и пробует пробраться на чердак, но тяжёлая дверь закрыта слишком уж крепко. Он спускается ниже, игнорируя бесконечный мавзолей Графа. Ему до сих пор не по себе и от него самого, и от странного, пусть и полезного подарка. На втором Безымянный стучится было в дверь Франта, но ему становится как-то неловко. Он пробирается в самый конец этажа, где только одна дверь — в комнату Спокойника. Перед ней незапертая решётчатая клетка, а из-под двери тянет чем-то больничным, из детства. Движимый странным непреодолимым любопытством, Безымянный приникает к замочной скважине, но сквозь грязь, скопившуюся в ней за долгие годы, удаётся разглядеть только яркую белую стену с немного облупившейся краской — редкость в Квартире, да и во всем Квартале, пожалуй. Уже разворачиваясь, он утыкается носом в широкую твёрдую грудь Кожаного. Кажущийся огромным плащ из чёрной толстой кожи превращает его в полумраке в подобие языческого ритуального монолита, а дым сигареты становится похож на курящиеся жертвенные благовония. Во всяком случае, табаком он не пахнет. — Поздно, — немногословно сообщает Кожаный. — Тебе надо спать, — он похлопывает Безымянного тяжёлой рукой в мотоциклетной перчатке по плечу, так, что даже становится немного больно. — Не спится, — качнув головой, отвечает Безымянный. — Осторожнее, — невозмутимо предлагает Ловчий. — Его не тревожь. Не стоит тревожить то, что спит. Безымянный согласно кивает. — Можно я пойду? — Можно. Тебя проводить? — скрипит на каблуках Кожаный. — Не стоит. — Хорошо, — Ловчий остаётся в коридоре, стоя неестественно прямо, вроде Тех-что-в-форме, от этого Безымянному опять-таки слегка не по себе, но он старается не подавать вида. Так же тихо он покидает этаж, спускаясь на первый. Яков верно сидит где-то в своей комнате, спрятавшейся среди десятка дверей. В жёлтом свете настенных ламп блестят бронзой тяжёлые засовы на входной двери. Изредка они, кажется, едва заметно вздрагивают. Но это, должно быть, только непривычный блеск играет с глазами. Воздух пахнет кислым электрическим похрустыванием и светом, более ярким, чем на остальных этажах Квартиры. Безымянный инстинктивно отшатывается назад, куда-то под лестницу, где всё закутано в пыльные сумерки. Пальцы скользят по лакированному дереву, исчерченному хаотичными занозистыми отметинами, и неожиданно натыкаются на ручку — совсем неприметную, такую тонкую, что на коже алой болью вспыхивают порезы. Дверь раскрывается с тихим скрипом, из-за неё тянет пыльной могилой и глиной. Безымянному кажется, что в воздухе снова звучит музыка, не та, что играла нынче в зелёном свете окна, хоть и похожая чем-то. Она тяжёлыми браслетами поблёскивает на запястьях и шее, расцветает мёртвой травой на ступенях, ведущих вниз в темноту. В подвал. В подвалах всегда скрывается что-то странное и интересное, стоит только присмотреться. Здесь издавна прячут то, что показывать на поверхности неприлично по самым разнообразным причинам. Столь же разнообразны и сами эти предметы, порой слишком прекрасные, порой — слишком чудовищные, чтобы быть подобающим образом воспринятыми на свету, даже самом тусклом. Безымянный нутром чувствует, что подвал Квартиры вовсе не является исключением из правила. Приоткрыв от удивления рот, он смотрит на странную конструкцию из закопчённых каменных блоков, напоминаюшую Колизей из книжки с картинками, пусть и поменьше. Лестница ведёт прямо в его центр. Внутри пол сплошь покрыт тлеющими угольями, источающими холодный жар. По чёрным стенам вьется вспухающая вязь барельефов, изображавших мужчин, женщин и существ совсем уж странных по меркам ещё довольно порядочного разума Безымянного. Из-за копоти сложно разобрать что либо детально, но некоторые из тёмных лиц, взирающих на сумеречного гостя в неверном угольном свете, кажутся ему смутно знакомыми. Безымянного начинает мутить. Пространство впереди него колеблется и преломляется, чёрные провалы в камне светятся едва видимыми цветными огнями и будто бы перемещаются сами собой. Угли тлеют, испуская горький бесцветный дым. Всё это смешивается, вплетается друг в дружку и расцветает самыми разнообразными образами, так, что невозможно оторвать глаз. Цветная чернота колебаний манит и поёт что-то на древних наречиях, и ноги Безымянного будто бы сами стремятся увести его куда-то совсем уж далеко… Он не запоминает как вернулся назад в свою комнату. Не запоминает, как уснул, да и во сне ему не является ничего особенного. Но запах холодного дыма долго ещё и после пробуждения витает где-то рядом, никем не замеченный, не давая списать всё произошедшее лишь на наивное воображение.