Квартал

Сидят тихо, но не чинно-благородно, как привычно было бы Безымянному. Волны багрового шёлка стекают с потолка в ковровые густые омуты, проросшие причудливыми узорами, преломленными прихотливой рукой ткача. В сонном медвяном цветке абажура мерцает под потолком око жёлтой лампы, опутанной нитками стеклянных бус. Воздух тягуч и прян, кажется, что его можно черпать кубками и пить… Или нарезать ножом для бумаг на тонкие хрустальные ломти. Под молчаливым присмотром створок тёмных шкафов трое творят колдовское дело. Граф медленно оплетает нитью блестящий обруч, отчего-то одинаково похожий и на волшебное кольцо великана, и на отполированный обод от бочки. Пальцы его снуют тут и там, украшенные кандалами перстней, кажется, слишком тяжёлыми для такой работы. В паутине пёстрых нитей, натянутых споро и уверенно, замирают кольца, костяные и каменные безделушки, яркие перья и причудливые бусины. Граммофон с изукрашенной вычурной вязью трубой поёт тихо и сладко, голос в медном коконе то распадается на многие многие другие, то вновь становится единым и мягким. Мурлычет кровь Квартиры, блуждая по трубам. Бальным чарующим призраком парит на спинке резного стула бордовый искристый фрак. Безымянный терпеливо держит на разведённых руках моток пёстрой нити, наблюдая, как он втягивается в странную паутину на обруче. Рядом с ним молчаливо сидит Канюк, склонив голову на грудь. Глаза его прикрыты чуть дрожащими бледными веками, мраморные губы что-то тихо шепчут. На пальцах Канюка — тоже растянутый моток, но в его нить вплетены яркие звёзды бисера, словно без того мало в работе Графа цвета и бурления. Паутина обрастает новыми нитями, в узорах её проступает странный, ни на что не похожий пейзаж. — Скоро деревья на чёрных склонах отцветут, и Гора даст свою кровь для жаждущего города… — нараспев произносит Граф и продолжает, уже на каком-то ином наречии, бурном и живом, как игристое вино, но куда более поэтичном. Он покачивается медленно, прикрыв глаза, и медные кудри его колышутся словно от ветра. Благовонные лампадки теплятся под лепниной потолка, как диковинные светлячки. Сквозь щели в занавесях проходят иглы сумеречного света, окрашиваясь то в золото, то в серебро. — Что с ним? — тихо спрашивает Безымянный. — Он поёт о своей родине, — неопределённо отвечает Канюк, не разжимая век. — Во всяком случае, мне так кажется. Или читает заговор… Или всё сразу, — голос его глух и будто придушён гортанью. Безымянный замирает, не вполне удовлетворённый ответом, но не решающийся спросить. Его тянет заговорить о Колизее в подвале и о барельефах, но запах холодного дыма шепчет, отваживая от этой затеи. Кто знает, какой запрет, какой Порядок он нарушил, пройдя за дверь с острой ручкой? И Безымянный молчит, старательно придерживая цветистую нить. — Хочешь что-то ещё спросить? — всё так же со сжатыми веками спрашивает Канюк. — Нет, — отвечает обитатель четвёртого этажа, почти честно. И всё же от внезапного напряжения его белая рубашка холодеет на плечах. — Это хорошо, — замогильно констатирует Канюк. — Из меня плохой ответчик, — он поднимает голову и вдруг вцепляется своим больничным лицом и ярким взглядом в самое нутро Безымянного. На секунду тому кажется, что этот живой покойник знает всё, даже то, что было с ним за пределами Квартала, чует каждую струну в тревожной растущей душе. Канюк прищуривается, глаза его подёргиваются плёнкой — как у хищной птицы, давшей ему имя. — Лучше спроси Зрячего, — говорит он негромко. — Ему куда больше видно из его теней. — Что же он видит, если слеп? — бормочет Безымянный с каким-то странным облегчением. — Много. Побольше нашего. Да и не всегда он был слеп, — уклончиво обещает Канюк и снова роняет голову на грудь, давая понять, что беседа закончена. Граф продолжает украшать свой обруч, где в побегах цветных нитей распускаются причудливые звёзды и вспыхивают колдовские цветы. Безымянному кажется — наверняка только кажется — что узор шевелится и меняется, будто на нём становятся видны странные деревья и силуэт сонной горы, увитой виноградными лозами. Картина сменяется другой — и на нитяном полотне вспыхивает радужное пламя, гладящее худые пальцы Графа. Безымянный наблюдает за метаморфозами, как заворожённый, ему и страшно и чудно от этого зрелища, и кажется, что где-то совсем рядом должно быть объяснение этим странным фокусам, но его не видать — хоть свети прожектором. Он косится на сосредоточенного медновласого ткача — и тот в ответ приоткрывает один глаз, напоенный янтарём. — Шабаш, — уточняет Граф, подвязывая незаметные узлы и острым ногтем отсекая нити. Обруч, ставший похожим на шаманский бубен, вращается в его руках, поблескивая в лампадном свете. Ткач поднимается с пола легко, почти мгновенно, словно длинным ногам его вовсе и не нужно никакого усилия, чтобы распрямиться, и, удерживая своё творение в кончиках пальцев, несёт его вон из комнаты танцующей певчей походкой. Безымянный осторожно следует за ним и наблюдает, как Граф, вытянувшись в тонкую багряную тень, распахивает коридорное слуховое окно и вставляет в круглую пустоту между рамами свой колдовской обруч, странное великанское кольцо. Окно захлопывается со стеклянным лязгом. Свет в нём не исчезает, как должно было бы произойти, если бы кто-то другой попытался закрыть его какими-то другими плотными нитями, но становится совершенно новым… В высшей степени сообразным третьему этажу Квартиры. От него будто бы делается спокойнее и теплее. — Нужно подготовиться хорошенько на всякий случай, — многозначительно шепчет Граф. — Но только тш-ш! — и прижимает длинный палец с резным каменным перстнем к тонким улыбчивым губам. Безымянный кивает задумчиво-испуганно. Количество причин для вопросительного похода к Великому Зрячему только растёт с каждой минутой его смутного бытия. От этого стучит тревожно в висках и появляется какая-то странная весёлая пустота чуть пониже желудка, и хочется куда-то бежать, и танцевать, и петь песни, и читать нараспев колдовские слова, которых он не знает… Но всё это чужое, будто стучится в душу откуда-то извне. Безымянный качает головой устало и садится возле холодного тела плиты. И весело, и боязно ему.

* * *

Время проходит, похожее на длинную суконную ящерицу на тонких тараканьих ножках. Безымянному приходит пора снова возвращаться на третий этаж. Пьеро спит, забившись в чум из одеял и пледов, и трубы поют ему странные утробные песни. Безымянный не тревожит его сон — ему чуется, что на такое дело нужно непременно идти одному. Он надевает самую свежую из трёх своих рубашек, на которой по молочному небу плывут тени диких и свободных птиц с точеными шеями, похожими на старые пики. Вокруг воротника как маленькая змея сворачивается ожерелье, сделанное Рики-Тики-Тави из подарка Графа. Острый бурый клык покалывает кожу сквозь ткань, но это даже приятно. Он долго приглаживает отросшие непослушные волосы, пока не устаёт достаточно, чтобы взъерошить их. В туфле елозит подложенная Пьеро монетка, и Безымянный, подумав, всё же выкладывает её. Ничего лишнего. Выходит из комнаты одухотворённой походкой паломника и идёт по темени с фонариком, крутя лапку динамо-машины. Лестница плывёт в витражном дурмане, луч фонаря преломляется, сплетаясь с десятками других лучей, словно они сделаны из твёрдого хрусталя. Безымянный спускается по покатым ступенькам на цыпочках, по старой привычке боясь разбудить кого-то. С трепетом и священной опаской раздвигает занавеси на входе в коридор. Этаж погружён в тёплое лунное молчание, плывущее в топком омуте пряных звуков и запахов. Черепа и спящие в формалине томные твари провожают гостя взглядами, мёртвые книги повторяют шёпот его шагов. В комнате Канюка всё мирно, не слышно даже заунывного тихого воя. Графская спальня источает тонкоголосый аромат граммофона и старых пластинок, голоса которых говорят о любви и смерти от изысканного яда. Терпкое безумие их просачивается в жёлтую щель под дверью и повисает в сумрачном воздухе сгустками, похожими на водоросли, но гость не вполне видит и ощущает это. Безымянный замирает в нерешительности между двумя этими дверями. Перед ним — третья. Вокруг — только тишина и сумрак, в котором расплываются контуры предметов. Под потолком переговаривается листва украшений, амулетов и хлама. Он ждёт — сам не знает чего. На двери Великого Зрячего, как и у Спокойника, нет ни узоров, ни надписей. На ней не приколот лист колдовской травы, только от края до края поперёк начерчен углем огромный чёрный глаз с круглым бездонным зрачком на месте дверного глазка. Сам глазок верно замазан и залеплен чем-то… Да и есть ли он? К чему такое слепцу? — Ни к чему, это верно, — проповедует тихий голос из темноты. «Неужели вслух сказал», — спохватывается Безымянный. Сильная худая рука кладёт ему на лоб холодные пальцы, спускает их ниже, ощупав кости и кожу лица. — Заходи, гостем будешь, — предлагает невидимый проповедник и в сгустившейся темноте отворяет дверь с чёрным глазом. Безымянный входит в комнату, угловатую и оттого какую-то тесную. В ней цветут цирковые афиши и чётки, колючая проволока и сухие цветы, медные божки с гримасами и кости спящих птиц… Как, в общем-то, и в любой комнате Квартиры, как и во многих Домах Квартала. Безымянный не знает этого наверняка, но так ему кажется. Однако здесь каждый предмет отбрасывает свою хитрую глубокую тень, растягивая полотнища темноты, скопившейся в углах. Хитрые маленькие глаза окон внимательно щерятся со стен, их взгляды блестят на бутылках из-под графского густого вина. Бесшумно закрывается дверь. Брякает бокал, поставленный на круглый столик. Качнувшись, замирает кресло из тёмного мудрого дерева. Великий Зрячий, такой же тёмный и мудрый, опускается в него тихо-тихо, словно его вовсе и не было. Кожа его шевелится сотнями внимательных чёрных зрачков, бездонных как сама ночь, чутких и видящих всё, что только может уловить взгляд. От сегодняшнего колдовства Графа Безымянного пробирал певчий почтительный смех. Теперь ему становится жутко. Чёрные треугольные ногти хозяина комнаты выстукивают неровный чудной ритм по подлокотнику. Великий Зрячий колышется в кресле, запахнув шерстяной расшитый сумрачными звёздами плед, перебирая кисти, вьющиеся по его краю. — Ты пришёл. Зачем пришёл, гость мой? — спрашивает он тихо. — Хочу спросить, — отвечает Безымянный. — Я, кажется, многое понял, но есть что-то, чего я не могу понять вовсе. — Готов ли ты спрашивать? — Конечно! — Так спрашивай. Безымянный опешивает от такой лаконичности. По мышцам его проходит холодная судорога, словно перед сильным прыжком, от которого зависела бы сама его жизнь. Ему вдруг становится по-особому страшно — как можно проболтаться здесь, если молчал у Графа? Неужто Великий Зрячий ему менее страшен, чем граммофонный волшебник с медными волосами? Может ли быть такое… Кажется, целую вечность стоит он так, напряжённый и готовящийся неизвестно к чему… И вдруг начинает говорить. О подвале и Тех-что-в-форме. О подарке Графа и о барельефах. О Высоком Квартале и Спокойнике. Вопросы льются из него бурной рекой, в которой мысли перекатываются подобно камням в безумной горной стремнине. Он отдаёт их без оглядки, надеясь на не менее щедрое воздаяние, но проповедник в тёмном и мудром кресле остаётсяся невозмутим и молчалив. Даже выбитые под кожей глаза его будто бы замирают. — Ты спросил всё, что хотел? — интересуется Зрячий. Он говорит, едва шевеля губами, но голос его звучит будто бы над самым ухом Безымянного. — Да. Всё, — отвечает тот с облегчением и уже чуть менее смело добавляет. — Кажется… — А теперь иди. Тебе ещё рано задавать вопросы, гость мой, — спокойно указывает проповедник. — Ты хочешь, чтобы я дал тебе истину. А чужая истина никуда не годится, нет. — Так что же мне делать? — бледно спрашивает Безымянный. В нём смешиваются возмущение и стыд, огрызаясь друг на друга и медленно вскипая. Великий Зрячий ничего не отвечает — только с керамическим хрустом прожевывает пилюли из низкого серого стакана. Темень его прямоугольных очков многозначительно кивает в такт медленным движениям кресла. Безымянный спохватывается было, что опять задал вопрос — и вдруг обнаруживает себя в тёмном коридоре перед начерченным на двери чёрным оком. Справа поёт томная графская пластинка. В затканное круглое окно вытекает тёплый сонный свет. Пьеро слышит, как он возвращается в свою комнату. Тяжёлой походкой человека, который как будто бы вдруг постарел. Ему хочется узнать, в чём дело, но каким-то особым чутьём он понимает — не стоит. Кажется, на Безымянного и без того свалилось какое-то откровение, а новые ему сейчас ни к чему. И Пьеро засыпает под тревожную сказку о Лабрадоре-Гибралтаре, которую поёт ему подаренная Франтом кассета. Убаюкивая его шелестит Квартира, вокруг которой живёт и колобродит многоликий Квартал, где под паутинистыми сплетениями прячется истина — странная, непонятная и оттого особенно желанная. Безымянный долго ещё не может заснуть, а когда всё-таки засыпает, ему кажется, что он видит эту истину во сне — необъятную, непостижимую и пахнущую пыльной тенью.