Квартал

Холодно и как-то пусто в Квартире. Франт уехал, и, как это всегда бывает в подобных случаях, в воздухе разлилось что-то печальное, порождающее сентиментальное одиночество. Сейчас оно, к тому же, усугубляется смутной тревогой. Никто не предпринимает ничего особенного, разве что Граф навесил на все окна, какие нашёл, охранные амулеты. Стеклянные глаза и воспрещающие каменные пальцы покачиваются на рамках, поблескивая в лучах света. Эта осторожность даже особенно не выходит за рамки квартирного уюта… Но Пьеро отчего-то чувствует себя не в своей тарелке. Вытесненный за порог этим чувством, он выходит в сумерки, разгоняя тени жёлтым светом мопедной фары. Безымянный не пошёл с ним — его усадили плести какое-то колодовское макраме. — Развивает мелкую моторику, — туманно комментирует это явление Яков, подравнивая перед зеркалом щетину, — Пусть учится, может и толк выйдет, — добавляет он, хотя по глазам его видно, что от амулетов и оберегов по всей Квартире он сам не в восторге и увеличение их количества едва ли радует его. Пьеро, в общем-то, не имеет ничего против. Водить чужака по Кварталу — это не отдых, а тяжёлый труд, никакое чувство превосходства его не окупит. В эти дни роль наставника Безымянного взял на себя Граф, как это когда-то было с самим Пьеро, и последний был ему весьма благодарен. Одно дело — пару дней присматривать за новичком и с умным видом просвещать его. Совсем другое — сделать его по-настоящему квартальным. Служака гудит устало своим старым нутром, раскручивая колесо. Сумерки блекнут и пропадает нужда в фаре. Ветер ласковой бритвой врезается в щеки, ломается о жёсткую ткань куртки, свистит в ушах, забиваясь под затычки наушников. Дорога сливается в пестрое полотно. Изгиб, за ним — ещё один. По широкой дуге мопед с ездоком вонзается в узкий переулок. Мимо свистят редкие горящие головы фонарей. Пьеро крепче сжимает руль — на колдобинах и выпуклостях трамвайных рельс его подбрасывает. Пару раз за ноги пытаются уцепиться мороки и тщедушные бесовы лапки, просунувшиеся из Падальска, но их отпугивает молчаливое пламя заговоренных монет. Воздух Квартала играет в пыли и заставляет кровь бежать по жилам быстрее. Пьеро пьян знакомыми запахами и звуками, его манят волшебные тени, танцующие под фонарями. В провалах переулков ему навстречу расцветают игрища цветов, которых не видел, быть может, больше никто и никогда. На мгновение его выносит на крупную яркую улицу, где празднуют что-то постоянное и кипуче-яркое. И в другой день Пьеро бы непременно присоединился к гуляниям, но теперь он уносится прочь, собирая за спиной клокочущий водоворот автомобильных гудков и возмущенных возгласов. Тени и цвета ведут его дальше — в спокойные омуты дубовой листвы, дремлющие возле Сизого Дома. Навстречу ему задумчиво движется молчаливое привидение верхом на ржавом велосипеде — Горжетка. На ней белое платье в крапинку и с кружевами, подпоясанное шнуром с массивным штепселем. Рыжие следы покрывают ее подол, но Горжетке, похоже, плевать. Пьеро тормозит возле неё, несколько секунд приноравливаясь к неподвижности. Обитательница Сизого внимательно смотрит на него из-под берета цвета мертвой мыши. Молчание набирает обороты, превращаясь во вполне ощутимый элемент реальности. Служака недовольно остывает, в нутре его постукивает что-то усталое и брюзгливое, как старый очерствевший лавочник. — Как у вас там? — наконец интересуется Горжетка. — Да вроде бы все гладко-в-порядке. А у вас? — Пыльник что-то учуял и ворожит второй день, — задумчиво отвечает девушка, почесывая нос. Из беспалой перчатки на него выползает серый мотылёк, почти неотличимый от ткани, — Говорит, будет Новый Передел. — Кого же это он в передельщики записал? — возмущённо вскидывается Пьеро, — Уж не себя ли? — Может и себя? Что же с того? — Горжетка невозмутимо покачивается в седле каким-то совершенно невозможным образом, — Может он для этого и родился? — Чтобы Передел творить? Да не по голове шапка, ей черту… — Пьеро выразительно косится на верхние окна Сизого Дома, завешенные клочьями кружев, — Да и не будет никакого Передела. Мы ещё ого-го как можем. Если уж кто и родился, чтобы переделить… — он заводится не на шутку, но запинается об аскетичное спокойствие Горжетки. — Я вот родилась, чтобы умереть, — негромко рассуждает она, — Должен кто-то родиться и для Передела. Вот ты для чего родился, а? Пьеро задумчиво морщит нос, пристукивая от старания пальцами по коленям. И правда — чего же в нем такого, ради чего стоило бы родиться? Куда ни плюнь — во всем найдёшь кого-то лучше. Разве стать ему Ловчим лучше Франта? Разве научиться ворожить лучше Графа? Разве узнать больше Зрячего? Может и будет все это — да только когда же?.. Поди проживи столько, сколько они… И тогда едва ли наберёшься таких чудес. Проживи… Поживи — глядишь и узнаешь, зачем родился, да в чем будешь хорош. Может и удастся узнать пораньше, а всё ж… — Чтобы жить, — отвечает наконец Пьеро, — родился, чтобы жить — и шабаш. Горжетка кривится презрительно. — Чем только вас рыжий кормит, — тянет она, — такие дураки выходят. Пьеро жмёт плечами, — Точно уж не пылью, — и закашливается демонстративно. Горжетка качает головой на тонкой чахоточной шее и молчит. Расходятся тускло, как сонные рыбы на донной глухой глубине. Дорога петляет дальше. Переулки все глуше и уже. Здания ползут вверх нестройными извилистыми этажами, между которыми перекинуты горбатые мосты. В кучах сора копошатся тревожные нищие, перешептывающиеся впалыми губами. Воздух пропитывается кислым запахом металла и гниения. Фонари становятся тусклее и реже, окна узки и забраны решетками. Кругом цветёт жестяными зловещийми цветами Высокий Квартал. Пьеро мчится сквозь него, серые и бурые стены мелькают по сторонам от дороги. Он жалеет, что заехал сюда, особенно после злосчастной встречи с Мальборо и Теми-что-в-форме, но останавливаться посреди хищной улицы вовсе не хочется. Высокий Квартал не так страшен, как Падальск (о котором Пьеро известно больше по чужим рассказам), но и здесь много недоброго может приключиться с незадачливым путником. Чем глубже в лес — тем зубастее волки. Здесь правит Йотун, и те, кто похож на него. Отсюда — прямая дорога в самые глухие квартальные трущобы, где стоит горячий и тёмный Дом Сырого Мяса. Здесь Те-что-в-форме расставляют самые искусные ловушки, учась у Порохов и Высокого люда. Гашетка руля подергивается тревожно под пальцами. Луч фары скользит по сору на мостовой. Под сенью нависающих друг над другом домов царит неверная темнота, исколотая усталыми фонарями. Пьеро сворачивает в проулок, идущий выше, взмывая по мостовой вдоль сумрачных этажей. Становится светлее, и силуэты очерчиваются четче. Внезапно что-то подвертывается под колеса зловредной ямой-колдобиной. Служака проваливается вниз и вздергивается выше, сбрасывая седока на щербатые камни. Больно. Кричит левый локоть, вспыхивая острыми разрядами. Глухо пульсируют бок и бедро. В глазах приплясывают хороводистые пёстрые искры. Сумеречный свет кажется непривычно ярким и бьет в глаза и переносицу, наполнившуюся тревожным покалыванием. Вдруг свет исчезает — его заслоняет тень, пахнущая вощеной кожей и потом. Пьеро с трудом смотрит снизу вверх и пытается откатиться в сторону, но ушибы дают о себе знать. Над ним нависает Медведь, огромный и волосатый, в кожаных длинных шортах и улыбчивой личине из папье-маше, намертво приставшей к лицу. Он рычит утробно, перекатывая воздух в необъятной обнажённой груди, и приговаривает каким-то неестественно высоким голосом, — Утю-тю-тю-тю-тю… Пьеро, отчаянно прихрамывая и вздрагивая от прорезающейся боли в ноге, ползком отодвигается в сторону. Вот же не повезло встретить Медведя в такое время, ей черту… Мало кто разберёт, что в голове у слабоумного великана — да только вряд ли много хорошего. Медведь встаёт, подбоченясь и поглаживая брюхо. Где-то позади раздаются восторженные смешливые крики. По голосам Пьеро узнает Лепру, Грема и Козу. — Ату его, ату, дурачина, — приговаривает кто-то из троицы, а может и все сразу. На здоровой ноге квартирант поднимается, прижимаясь к стене. Шарит по карманам в поисках ножа — раскрывшееся в руке каплевидное лезвие смотрится слишком уж смешно против амбала на три головы выше Пьеро. Куда уж тут драться — только поломанные кости считать. И Пьеро бежит — так быстро и далеко, как может, только вот получается вовсе не быстро и не далеко, и от нового падения на мостовую становится только больнее. Приспешники Мальборо обступают его нечетким полукругом, не решаясь пересечь границу, очерченную озлобленными взмахами клинка. Без ковбоя им не достает уверенности. По ним не поймёшь, хотят ли они посмеяться или искалечить, но выяснять это некогда, и Пьеро довольствуется наиболее пессимистичными вариантами. Медведь подходит ближе, нервно хихикающая троица отодвигается. — Утю-тю-тю-тю-тю! — многозначительно бубнит Медведь, из-под маски его капает слюна. Внезапно что-то в нем меняется. Великан замирает, уперев руки в могучие колени… И вдруг кричит тонко и испуганно. В повисшей тишине раздаётся внятный зловещий хруст, который невозможно спутать ни с чем другим. В перерывах между хрустом по мостовой глухо постукивает костыль. Пьеро с трудом оборачивается, насколько это возможно в его положении. Фея — старый плащ, не то чёрного, не то бурого цвета. Фея — одна нога короче другой и обтянута сеткой чулка. Фея — тяжёлые ботинки, подошвы которых покрыты вырванными с корнем чужими зубами. Он идёт по переулку, улыбаясь жабьей щелью беззубого рта. Чёрные круглые очки, закрывшие пол лица, блестят, отражая тусклый фонарный свет. Козу и Грема словно ветром сдувает, Лепра задерживается дольше — и стоит в одиночестве, позвякивая монетами на одежде, словно диковинное пугало. Фея неторопливо приближается к замершему Медведю и шамкает, — Кыш, окаянный! Медведь вздрагивает и, развернувшись, быстро, почти бегом, удаляется прочь, оглядываясь. Волосы на его коротко остриженном затылке и спине набрякли от тревожного пота и лоснятся. — Наша вс-стреча очень кс-стати, — произносит Фея с некоторым трудом. Своей речи он как будто стесняется и оттого говорит мало — беззубые окостеневшие десны не способствуют развитию ораторского таланта. Подергиваясь и кривясь от боли, Пьеро встаёт на ноги, с опаской воспользовавшись поддержкой неожиданно сильной руки в мотоциклетной перчатке. Поднимает с мостовой подозрительно дребезжащего Служаку — фара цела, и то хорошо. Фея вопросительным кивком предлагает следовать за ним — Пьеро не решается отказаться. Он все ещё один посреди Высокого Квартала, к тому же не в лучшем состоянии… Да и нельзя наплевать на благодарность, такое не кончается ничем хорошим. Он пристраивается справа — где нет костыля, но левая согнутая нога Феи в сетчатом чулке все же приковывает к себе взгляд. Тонкая, но мускулистая, она перебинтована буроватым бинтом в трех местах и затянута ортопедическим каркасом из ремней и тускло блестящих стержней. Из-под одного такого ремня Фея достаёт латунный портсигар, вытягивает самокрутку и снова вопросительно кивает. Пьеро вежливо отказывается. Ловец закуривает один — воздух моментально пропитывает какой-то удивительно ядреный зловонный дым, от которого першит в горле. Так они идут молча, преодолевая сначала один переулок, затем другой, пока не оказываются в совсем уж глухом тупике. Дома здесь сходятся так близко, что соприкасаются стенами, а небо наверху видно лишь через маленький квадратик, словно из подземелья. Здесь нет фонарей и почти ничего не видно, так что Фея достаёт из кармана плаща тяжёлый длинный фонарь с широкой лампой и долго возится с ним, прежде чем включить. Фонарь злится и шипит, но все же зажигается, обозначая уходящий вверх ржавый контур пожарной лестницы. Ловчий кивает вверх. Пьеро косится на него с подозрением, принимая протянутый фонарь, — Зачем нам туда? Фея укоризненно качает головой и лаконично аргументирует, — Надо, — подумав, он добавляет, — Для Квартиры. Подозрения становится не особенно меньше, но делать нечего. Долги надо отдавать сразу. Пьеро начинает взбираться по лестнице. Ржавчина чешуйками падает куда-то вниз, где похрипывая поднимается Фея. Фонарик приходится держать в зубах, и от этого на язык липнет кислый вкус аллюминия. Костыль стучит где-то внизу, задевая о ступеньки. Зубы на ботинках Феи хрустят, некоторые, похоже вываливаются из подошвы, падая вниз с булькающим стуком, как в колодец. Небо приближается медленно. Ладони устают от врезающихся в кожу перекладин, ушибленная рука ноет сиреной, и Пьеро с ненавистью и раздражением косится вниз. Ловчий отвечает ему ямой ухмылки. Лицо его выглядит, словно морда какой-то зловещей твари, карабкающейся из вековечной бездны на свет обетованный. Наконец — крыша. Пьеро без сил вываливается на теплые листы железа. Фея, кряхтя, выбирается из темноты следом, подбирает фонарь и прячет. Некоторое время он наблюдает за квартирантом, покачивая головой, потом садится, скрестив ноги и наклонившись вперёд. Пьеро косится на него опасливо. Сильные жестокие пальцы впиваются в локоть и плечо — становится невыносимо больно и хочется кричать, что есть мочи, но шамкающий рот шипит, — Тихо! Жабьи губы бормочут несколько слов, совсем непонятных. Пальцы отдергиваются, распрямляясь, как пружины пыточного механизма. Боль, вырванная с мясом, искореженная и выброшенная, уходит вместе с ними. Пьеро вспоминает, как давным-давно его лечил Граф — тогда все было по-другому и вовсе не больно, но, пожалуй, куда дольше. Фея поднимается, опираясь на костыль. Пьеро следует за ним. Они пересекают крышу наискось, как две полуночные тени. Вдруг, шагов за десять до угла, Ловчий падает на шершавое железо — быстро и тихо, совершенно невообразимо для почти одноногого с костылем. Пьеро вытягивается рядом. Фея роется по карманам, после чего, наконец, протягивает ему бинокль. — Плохо вижу. С-смотри прямо, а я пос-слушаю, — и указывает полусогнутым пальцем на окна дома напротив, светящиеся тусклым мутным светом. Пьеро вжимается в окуляры бинокля, покручивает колесико, нашаривая фокус. Пальцы потеют — ему всего дважды давали в руки бинокль, да и не зачем был он в хозяйстве. Квартирант вглядывается в желтоватое стекло, приоткрыв от напряжения рот — и вдруг закусывает губу, чтобы не закричать. По ту сторону стекла, близкий, как Фея, в окне стоит Йотун. Стоит и смотрит не мигая, не шевелясь, прямо в глаза напуганному Пьеро. Взгляд его холоден и жуток, как бескрайняя заснеженная степь, хоронящая под белым покровом заблудшего путника. Узкое с выпученными глазами лицо врезается в память накрепко. Фея сжимает плечо, — С-смотри дальше. Он не видит нас-с. И Пьеро смотрит. Йотун отворачивается от окна, говорит что-то — и рука Ловчего на плече напрягается. Отчего-то у Пьеро начинает болеть голова. В желтовато-темной комнате на другой стороне улицы творится мрачное дело. Из тени, едва видимый, выступает собеседник Йотуна. С крыши видны только рукава его рубашки, да хищные кисти в перчатках, сложенные в полумолитвенном жесте. Сам для себя неожиданно, квартирант пытается читать разговор по губам Йотуна, хотя никогда не умел этого. Фея сбоку бормочет что-то про себя, постукивая по железу крыши. Пьеро становится обидно быть чужим инструментом, но комната Йотуна слишком уж сильно будит его любопытство, не давая отвлекаться на такие мелочи. Мясник Высокого Квартала совсем отворачивается от окна, губы его теперь не видны. Взгляд Пьеро скользит по стенам и мебели. Белый когда-то кафель, теперь уже желтоватый, но, наверное, все равно дорогой. Йотун любит дорогие вещи. На столе у подоконника разложены отполированные до блеска ножи. Для шкур и мяса, костей и хрящей, для уколов и страшных незаживающих ран… Пальцы Йотуна вслепую бегают между сверкающими клинками, будто пересчитывая их. Отдергиваются от острых кромок. В комнату входит Мальборо, вносит какой-то поднос, закрытый темным сукном. Йотун все так же вслепую тянется рукой к шторе и задергивает. Лишь на мгновение, когда ткань почти полностью закрывает окно, Пьеро вновь чувствует на себя взгляд — уже только одного холодного глаза, смотрящего точно в стекла бинокля. — Вот теперь увидел. С-сука, — с сердцем шипит Фея. Садится на крышу, потом рывком встаёт и подтягивает Пьеро за шиворот. Они двигаются удивительно быстро, теперь уже почему-то не к лестнице, а к маленькой кирпичной башне, возвышающейся над остальной крышей. Ловчий ногой открывает железную дверь, из-за которой разит склепом и недобрыми тенями. Прячет бинокль, достаёт откуда-то черную маленькую книжку и тычет ей в беззвучно угрожающую темноту, — Ловчий при ис-сполнении. Малец с-со мной. Темнота остаётся беззвучной, но перестаёт быть угрожающей. — С-скорее, — советует Фея и вдруг сгребает Пьеро под мышку и тащит вниз по стертым узким ступеням. Кругом шелестит что-то многорукое, крылатое и… голодное. «Бескудово логово» — с неподдельным ужасом догадывается Пьеро, чувствуя, как его щеки касается холодный иссушенный временем и смертью палец. Пахнет старой кровью и затхлостью заброшенного помещения. Вокруг что-то потрескивает и хлюпает. Фея втаскивает его в какую-то узкую комнату и задвигает решётку. Дёргает с лязгом тяжёлый рычаг. Комната озаряется светом, оказываясь лифтовой кабиной — и становится видно их. Шуршащие и шипящие, похожие на гигантские осиные гнезда, известковые остовы выступают из темноты. Они шепчут и зовут в тень, влажно сочащуюся из стен между ними. Лифт отправляется, оставляя далеко наверху мертвый трескучий этаж и видение бледной суставчатой руки с кривыми длинными когтями, вытянувшейся из кокона навстречу свету. Лифт останавливается через несколько мгновений, резко и без предупреждения — точно так же Фея выключает освещение и снова тащит Пьеро вперёд, прежде чем тот успевает что-то разглядеть. Лязгает еще одна дверь. Запах крови и пустоты медленно отступает. Пьеро делает несколько неуверенных шагов и натыкается на корпус Служаки, оставленного у подножия лестницы. Фея, сипло посмеиваясь, захлопывает дверь, напоследок бросая в склеп, — Пас-скуды! — и уже во вне добавляет, — Но Йотун пас-скуда больше.