Квартал

Вой ветра и запах старого заброшенного здания. После пыльного оцепенения Сизого все вокруг кажется чудовищно громким, словно звуки идут через медные рупоры, приставленные к обоим ушам. Мальборо знает, что Пыльник не примет сторону Йотуна, и никогда и не скажет об этом прямо. Об этом вообще не принято говорить, равно как принято спрашивать об ответе. Создаётся впечатление, что союзники каждой стороны известны заранее и все происходящее в преддверии Передела — театральное представление, разыгрываемое Хозяевами для развлечения. Крайне неприятно быть в нем реквизитом, но ничего другого не остаётся. Мальборо недовольно покусывает сигарету, не зажигая ее. Коза и Лепра посматривают на него с почтительного расстояния, переговариваясь тревожно и сумрачно. Они сидят на неровном прямоугольнике кирпичного фундамента, обозначающего место смерти Дома и рождения Пустыни. В голову тоже лезут прямоугольники, но совсем другие. Картонные. Желтоватые. С заупокойно-черными схематичными гравюрами. Петля на суку, котёл с костью, серп с колосьями и чёрный костёр. Вспоминается похоронное гадание в душном шатре, сальные насмешливые глаза Колоды. «Кому меня повесить?» — корёжится Мальборо. Кто знает, что под кожаной бронёй тля дрожащая? Кому достанет гонора перетянуть петлёй высокий воротник? Едва ли кому из чужих домочадцев, а уж Высокому Люду он давно не по зубам. Им лишь бы мелкую шелупонь по подворотням зажимать. Должна быть сила у такого палача. Пусть и не много, а чтобы хватило наверняка: и удавку затянуть, и в порошок растереть, чтобы духу от мертвеца не осталось. Да только кому из сильных есть дело до Мальборо? Разве что квартиранты решат испортить Йотуну игру — так как ее испортишь, повесив чужую шестерку? Смешно, право слово. Да и сложно представить кого из них с петлёй. Такие если уж убивают, то и замараться, поди, не боятся… Знать бы, что остальные карты говорят наверняка: верно, легче было бы от беды уберечься. Может и правда пойти к Дому Сырого Мяса? Да разве ж можно спастись там, где, говорят, кроме смерти и искать нечего? Разве найти там силу, чтобы горлом виселицу побороть? Мальборо вздыхает угрюмо, на ноги поднимаясь. Пора. Подобострастнички следом суетятся… Шушера бездарная. Эти разве уберегут от кого? Шутка смешная, да горькая от страха. По земле, пахнущей пеплом и каменной крошкой, идут к останкам лестницы. Разложившийся труп Дома безмолвствует. Каблуки стучат по грязным ступеням. Нет ни стен, ни окон, а подвал остался. Глубокий, надёжный как склеп. Пролёт, второй, третий — и площадка со старой дверью. Вот она — Пустынь, настоящая, подземельная. Никто не встречает гонцов, никто не спешит обшарить цепкими пальцами, выискивая острое и опасное. Страшно от такого безразличия. Тот, кто не боится незваных гостей, или сильнее всех, или безумнее. И с силачом, и с безумцем иметь дело неловко и жутко. Дверь открывается замшело — пришельцы глядят сверху вниз на полутемный подвал. Вдоль стен — уставшие от тел топчаны, посреди подвала — сложенный из камня очаг с тлеющими углями, над которым булькает густое жирное варево. Кость белеет в черном бурливом котле — Мальборо вздрагивает как ужаленный и, спотыкаясь, торопливо спускается по железной винтовой лестнице. Потолок тонет в темноте и отдает могильной зеленью. — У меня письмо. От Йотуна, — громко начинает ковбой, голос его теряет силу к концу фразы. Сонные пустынники на топчанах смотрят лениво, тихо и беззвучно, улыбаясь. По комнате вместе с граммофонными резкими нотами стелется дымка благовонных дурманных трав. — Кто может идти дальше? — спрашивает Мальборо, снова пытаясь придать голосу силу. Получается паршиво. От такого отношения хочется выть и рычать со скрипучей угрозой. Если его не боятся, то пусть уважают как гонца. Или и эти знают про то тощее и слабое, что прячется под вощеной кожей? Откуда подземельным крысам такое вынюхать? В какую щель высмотреть? С другого конца подвала низкий утробный голос негромко, но так, что слышно отчего-то всюду, отвечает: — Идите все трое. С оружием или без — это уж как захотите. Всё едино. Мальборо переглядывается с подопечными. Лепра, пожав плечами, убирает приготовленную, было, к сдаче бритву обратно в рукав. То же проделывает и Коза. Идут вперёд в трепетном опасливом молчании, огибая очаг, как охотники, травимые зверем. — Не бойтесь так, дети, — советует голос, — Вы нарушили обычаи вашего господина, и потому ваш страх понятен, но не бойтесь, — голос окрашивается басовитым смешком, — Здесь ни к чему ваши тела. Мы не едим человеческого мяса. Клянусь беззубым, — добавляет он. Сквозь страдания граммофона прорезается позвякивание раскачивающихся цепей, прикрученных к железной балке. Из темноты выступают гротескные силуэты, от вида которых пробирает нервы. Все трое сидят на качелях, впавшие в детство слабоумные. Мальборо знает их по именам, мало кем виденных и известных всякому на манер перевираемой городской легенды. В центре — горбатый и большегубый Сократ с выпирающей вперёд могучей челюстью, способной, перекусить стальной прут, какими орудует шайка Мальборо. По левую руку от него — Барка, остриженный почти налысо, в леопардовой шубе и цветастых остроносых казаках, вызывающих немой восторг Козы. По правую руку — Король. Золотая слепая маска над узорчатым пончо, в котором прячется все его тело. Сократ, держа в руках миску с варевом, невозмутимо ест. Мелкие кости хрустят на подобии клыков, и Мальборо снова передергивает от всплывающей перед глазами карты. — Говорите, с чем пришли, — предлагает Барка, поблескивая очками сварщика на небритом скуластом лице, — А то стоите зря. — Я уже сказал, — с тяжеловесным раздражением отвечает Мальборо. Цирк, окружающий его, слабо укладывается даже в квартальные рамки. И более всего пугают его безразличие и беспечность, с которыми здесь встречают гостей. Хоть Пустынь и известна своим нейтралитетом, разве положено так обращаться с гонцом? — А ты повтори, — заткнув за желтушный кушак ложку, низко и хрипло вдруг говорит Сократ, — Стар я стал. Плохо слышу, когда говорят с порога. Миска переходит к Королю, хватающему ее крепкими руками, на которых недостаёт средних пальцев. Он сдвигает маску, обнажая бурогубый рот ровно настолько, насколько нужно, и ни сантиметром больше, и всасывает в себя варево, запрокидывая голову. Мальборо нервно сглатывает при виде этого зрелища. Почему каждый вокруг стремится показать ему, что может сожрать его в любой момент? Он протягивает письмо Сократу, — Это от Йотуна. В связи с Переделом. — Замечательно, — улыбается Сократ и клокочуще посмеивается. Конверт каким-то совершенно магическим образом оказывается в руках Барки. Тот вскрывает его отрощенным ногтем мизинца и пробегается глазами по тексту. — Что пишет нам этот добрый хромой человек? — интересуется Сократ, — Какие вести он так хотел донести, что послал к нам своих горестных чад? — Он пишет, что хотел бы видеть нас у своих рядах, — в тон ему отвечает Барка, — Когда придёт час Передела. В ближайшую Бражную. И что он бы щедро отплатил нам за наше участие. Сократ снова смеётся. — Что вас так веселит? — Мальборо поправляет шляпу, натягивая нервную угрожающую улыбку. Но горбун не в состоянии отвечать на его вопрос: тело его раскачивается и трясётся в конвульсиях инфернального гогота, глаза сверкают, как бенгальские огни. Придерживаясь за одну из цепей, чтобы не упасть, он хлопает себя по коленям и приговаривает, — Ще-едро… Опла… Оплати-ил… Вдруг агония прекращается, и он принимает спокойный облик, — Я смеюсь, мальчик мой, — он наставнически смотрит на Мальборо, — Потому, что твой господин, как видно, стал очень искусен в мастерстве шутки. Не правда ли, Барка? — Истинно так, — хихикает лысый, складывая письмо особенно хитрым манером. — Никогда не замечал ничего подобного, — пожимает плечами ковбой. Хочется сесть или прислониться к чему-то, но как назло ничего подходящего поблизости нет. Это злит и утомляет: на редкость искусный способ выдворить любого гостя. — Видно у тебя плохая память, мальчик мой. Или ты слишком молод — это, впрочем, не отменяет твоих неведения и неразумия, — горбун поглаживает блестящие в свете очага залысины, — Знаешь ли ты что-нибудь о прошлом Переделе? — Да, — сухо отвечает Мальборо. — Ничего ты о нем не знаешь, — качает головой Сократ. — Точнее, знаешь, но наверняка только правду своего господина, а это все равно что ничего не знать, — добавляет Барка и запускает сложенную из письма фигурку; она, помахивая куцыми крылышками, отправляется прямо в очаг. Конверт он прячет в голенище казака. — Верно говоришь, — хрипит горбун, — Так вот. Правда в том, что твой господин — да продлят боги его век и исцелят его руки и потроха — играя в свои жестокие игры с другими Хозяевами, в тот раз так же предлагал мне принять свою сторону, как и его противники. Никто из них тогда не предложил мне вознаграждения, а вместо этого они, напротив, сделали меня нищим. Теперь же твой господин хочет соблазнить меня подарками, забывая, что сам отнял у меня все, что я имел. — Йотун не забирает ничего у других Хозяев сверх меры. — Неужели? Вот это да! — смеётся Барка, — Послушайте-ка, добрые пустынники — выходит, миролюбие наш благодетель вымерял равнозначным нищете. — Не миролюбие, а трусость и предательство, — уточнил Мальборо, — Вы изменили данному ответу и забились в подвал, чтобы избежать ответственности. Вот и вся правда. — Такова правда твоего господина. А настоящая правда в том, — глухо отвечает Сократ, — Что я каждому из посланников дал ответ: я не буду играть в их игры и останусь при своём. Они же подумали, каждый по-своему, что я решил обмануть их и хитростью услужить их врагам. — И, не сговариваясь, пришли к нашему Дому, и сравняли его с землёй, — заканчивает за него Барка, — то-то была потеха, когда они забыли свою вражду, дабы разрушить наше жилище. — Это было давно. И новый Передел пройдёт по-новому, — Мальборо начинает терять терпение, — Как Хозяина Дома, спрошу вас: будет ответ? Обычно этот вопрос служит в качестве символического завершения диалога, но обитателей подвала это, очевидно, не касается. Сократ улыбается. Клыки на нижней челюсти выпирают над пухлой, придавая его лицу сходство с мордой старого гоблина. Барка, устроившись на своих качелях, скрестив ноги, раскуривает длинную желтую папиросу через резной костяной мундштук. Король по-прежнему безмолвствует, только его пончо колышется, выдавая дыхание широкой груди. Коза продолжает попеременно сверлить оба казака Барки влюблённым взглядом. Лепра ковыряет свои струпьистые руки. — Как я могу давать ответ? — наконец прерывает молчание Сократ, — Разве я — Хозяин Дома? Где же ты видишь здесь Дом, мальчик мой? Здесь только Пустынь, в которой я такой же нищий пустынник, как и все это добрые люди, — он делает широкий жест, обводя волосатой костистой кистью весь подвал. В ответ на это на топчанах нарастает одобрительный шепотливый гул. — Издеваетесь? — скрежещет Мальборо, — Ну так хватит с меня издевок. Если ответа не будет, то счастливо оставаться. — Постой, — кряхтит Сократ, — Не уходи так скоро. Не кажется ли тебе, что куда большим издевательством является как раз таки твой приход с предложением о договоре после того, как твой господин разрушил моё жилище? — Мне уже ничего не кажется, — цедит ковбой, косясь на своих подопечных. Сократ ухмыляется, — А вот это хороший ответ. Из тебя, пожалуй, мог бы выйти толк, если бы не пелена обычаев и чужой правды, опутывающая твой ум. — Как будто ваша правда и обычаи стоят больше правды и обычаев Йотуна… — Стоят хотя бы потому, что моя правда — это знание, а мои обычаи… Да их и нет вовсе. — Что же вместо них? Одно знание? — пожимает плечами Мальборо, — И помогло ли оно вам защитить ваш Дом? — Нет, — качает головой Сократ, — Но оно помогает мне чувствовать себя достойно —клянусь Кахурдуком. А помогают ли тебе правда и обычаи твоего хозяина не быть тщетной букашкой? Шорох отвисших челюстей Козы и Лепры венчает его речь помпезной диадемой. Мальборо бледнеет и краснеет. Пальцы впиваются в кожу ладони, превратившейся в кулак. Старый… Плешивый… Урод… Назвал его букашкой при букашках ещё меньших, при шушере окаянной! Пусть правда, пусть под бронёй прячется хлипкое и дрожащее тельце, но зачем же при слабых? Зачем разрушать им их бога, в которого столько вложено? Он сам не замечает, как в руке появляется нож, вытянутый из сапога. Взрезать бурливое горло, распороть жирное брюхо, отсечь острый язык… Он не замечает и того, что из-под пончо Короля выглядывает на мгновение вороненый ствол с острой мушкой и тут же прячется по знаку Барки. — Тише-тише, — советует Сократ, — Замараешься. И докажешь всем и самому себе, что ты и есть букашка, что слова стариковского боится. — Ты лицемерный и лживый пустобрех, — шипит Мальборо, — Отрицаешь обычаи, а клянешься старым богом кровопийц. Ему хочется обвинить Сократа и ещё в чем-то, но мысли вязнут в чужих словах, путаются в них и теряют остроту. — Кахурдук — не просто обычай, — качает головой Сократ, — Он и вправду живёт достойно, а более того он силен, потому я и призываю его имя, когда хочу показать свою правоту. — Все это пустая болтовня, — качает головой Мальборо, — Глупая издевка старого горбуна, — рука с ножом медленно опускается вниз, чертя в воздухе невидимую дугу. — Глупая болтовня — это твои слова, потому, что речь твоя слаба, — говорит Барка, склонив голову. — Я мог бы сделать ее сильной, когда бы ты не был слугой, — добавляет Сократ, — но это значило бы испортить чужую вещь, а сделать так — значит навлечь на себя гнев ее хозяина. С меня его уже довольно. — Как же мне перестать быть слугой? — устало спрашивает ковбой, взмокший и вымотанный разговором донельзя. — Ты, верно, и сам уже знаешь, — уклончиво сообщает Сократ, — А теперь иди с миром, как велит обычай. И Мальборо уходит. Ступени лестницы, по которой он и его подопечные поднимаются, мокры от дождя. Холодные потоки воды тяжёлыми копьями бьют в землю и людей, стоящих на ней, которым негде укрыться от ливня. Мальборо так и держит в руке нож; и только Коза, с трудом разжав напряжённые пальцы, возвращает клинок в засапожные ножны, где ему и положено быть. Мальборо смотрит вверх, запрокинув голову и ослепнув вмиг от залившей глаза и стекла очков воды, но это ему безразлично. Лепра и Коза что-то спрашивают у него, он что-то даже отвечает, но все это кажется каким-то пустым и забавным. Ковбой улыбается — улыбкой чуть менее клыкастой, чем Сократова — и смеётся тихо, полубезумно и недолго. Пора возвращаться на Кухню. Так велит обычай.