Квартал

— Ску-ука, — тянет Пьеро, раскачиваясь на подоконнике, как дрессированная кобра, и постукивая пятками в стену. Обычно в Квартире очень даже весело и без прогулок… Но когда приходится сидеть взаперти не просто так, а намеренно, по наказу, самые интересные домашние дела вдруг оказываются совершенной чушью и становится абсолютно нечем себя занять. Особенно остро это ощущается, когда все остальные делают что-то важное, а Яков и вовсе ходит по Домам с парламентерской миссией. Как тут не помереть от безысходной тоски? Безымянный на кровати сосредоточенно изучает книги, которые стащил с разных этажей. Старые-старые книги, пахнущие чужими мнениями и ветхостью. Он листает жёлтые хрупковатые страницы с шершавым шелестом и что-то выписывает в блокнот. — Что ты там чертишь? — вытягивая шею, свешивается Пьеро, стараясь рассмотреть блокнотное содержимое. — Суммирую информацию, — пожимает плечами Безымянный и откидывает непослушные пряди со лба, — О Квартале. — Много насуммировал? — Если честно, не очень. Ничего по существу про Квартал не написано, — смущается исследователь, — Зато уже третий рецепт заговора на яблоках… — Страшная вещь, — вздрагивает Пьеро, — Врагу не пожелаешь… —… и есть довольно свежая брошюра про «филистерский феномен». Пьеро пугается ещё больше, так, что даже падает с подоконника. Потирая ушибленный лоб, заползает на кровать и тоже устраивается в книжном дряхлом кругу. Листает брошюру с умным и тревожным видом. — Автор какой-то М.А., — косится Безымянный на корешок, — и чего ему писать про романтизм? — Мертвый Анархист, — пролистывая страницы, отвечает Пьеро, — Он из Сократовой Пустыни. Светило науки. Изучает проблему потери квартальности нашими аборигенами… Хотя по большей части просто собирает слухи. — И много насобирал? — Судя по тому, что брошюра под первым номером, может статься, что очень мало. Можно остальные поискать смеха ради… Но лень. Он пролистывает брошюру к началу и с глубокомысленным выражением декламирует, — Так называемое «филистерство» представляет собой некий процесс или явление, выражающееся в потере индивидом так называемой «квартальности» или, по некоторым другим источникам, «души», — Пьеро тревожно зевает. Обычно тема эта кажется ему весьма животрепещущей, но в исполнении Мёртвого она навевает скуку и неприязнь. — А дальше? — спрашивает Безымянный. — Скука. Хочешь — сам читай. И Безымянный читает, задерживая дыхание: — Так называемое «филистерство» не имеет ярких внешних проявлений, сказывающихся на изменении облика индивида или его гардероба, хотя отмечаются отдельные случаи радикальной смены стиля, достаточного количества сведений по которым, однако, обнаружить не удаётся. Отдельные опрошенные отмечают у «филистеров» некий особый взгляд, характеризуемый, как «тупой, бессмысленный, мертвый»… — Сам он мертвый, — хмыкает Пьеро, поеживаясь, — даже для мертвеца. Хотя о филистерах, наверное, по-другому не пишут… Безымянный продолжает, пожав плечами, — Наиболее яркие проявления отмечаются именно в ментальной составляющей личности. По словам опрошенных, в филистерах на смену присущему так называемым «квартальным» авантюризма, свободы и широты мышления, приходят мещанство и пошлость в классическом смысле, что радикально отражается на вкусах в искусстве и некоторых аспектах поведения. Безымянный и сам зевает, откладывая брошюру. Она захлопывается сама, светясь глянцевой обложкой с фотографией омертвело улыбающихся подростков, сидящих на каком-то старом бетонном крыльце. — О важном надо душевно писать, — философствует Пьеро, — а то от таких брошюр самому филистером стать недолго. — Ой ли? — закатывает глаза Безымянный. — Ой ли! Это же, можно сказать, самая настоящая пропаганда этого, как его… мещанства, — Пьеро театрально взмахивает руками, — Ужас, кошмар! — А кто-то кроме него об этом писал? — Да больше и некому. Может он и придумал филистерство, чтобы о нем писать, — квартирант вздрагивает вдруг, как от озноба, — хватит об этом. Не к ночи. — Так нет же ночи… — Выражение такое, цыц. Лучше интересное что-то поискать, все равно делать нечего. Но отчего-то оба остаются на месте. За окном накрапывает сонный блеклый дождь, стучась в стекло. Лампа в решетчатом коконе под потолком мерцает и покачивается, как огромный ленивый светлячок. Безымянный ерзает на усталом матрасе, вглядываясь в рисунок обоев, искрящийся потертым золотым орнаментом. Квартирная кровь бурлит в трубах, звук этот похож одновременно на хрипение туберкулезного больного и мурлыканье кошки. Кому что больше нравится. Пьеро надоедает лежать в окружении книг, и он сползает на ковёр. Вытягивает из-под кровати ящик с кассетами и принимается с грохотом рыться в нем, как деловитый енот. Безымянный наблюдает за ним вползглаза, пытаясь собрать в кучу раскрывающиеся мысли. Кажется, будто он испокон века сидел вот так на чужой кровати под урчащими трубами в старом, чудом не разваливающемся доме. Будто так проходила вся его жизнь до этого — а ведь его «так называемой «квартальности» всего то… Сколько? И не посчитаешь толком. От этого внутри образуется какая-то зыбкая пустота, в которую, как ни странно, кажется, можно провалиться. Чтобы спрятаться от неё, Безымянный кутается в пропахший почему-то дымом плед и становится похож на печальную старуху. Пьеро наконец находит нужную кассету, скармливает ее магнитофону. Комнату вспарывают резкие ритмичные органные всполохи. Напряженный, словно у самоубийцы, голос дополняет их, прорастая между пронзительными нотами. Дождь усиливается, барабанит в крышу и стены. Вокруг человека с кассеты тоже идёт дождь, но у него нет Дома, чтобы укрыться в нем, и он поёт о своём одиночестве и тяжелом пути с органным ярким надрывом. От этой музыки внутри снова начинает прорастать пустота, но какая-то иная, щемяще приятная и немного неловкая. — Если есть где-то ад, то именно так он, должно быть, и пахнет... — заявляет голос с кассеты. — Аукнется нам это, — тихо бормочет Пьеро. Безымянному хочется снова спросить о чем речь, но больше хочется молчать и слушать. И он молчит и слушает, растворяясь в квартирном воздухе, шуме дождя и чужих мыслях, всплывая к потолку и зависая там на манер забытого воздушного шара. Под потолком тепло, немного пыльно и жарко от лампы. Словом, могло бы быть и лучше, но тоже очень даже неплохо. Время и дождь, неизмеримые и текучие, скользят вокруг, заставляя колебаться сумеречный свет опухшего от туч неба. Заканчивается кассета, распускается липким бутоном тишина. Безымянный какое-то время ещё колышется под потолком, но потом вдруг сам собой опускается вниз, на кровать, что даже немного разочаровывает. Тем не менее, с ним остается чувство растворенности во всем его окружающем, какого-то мягкого умиротворения. «Должно быть, это и есть квартальность» — думает про себя Безымянный. Ему кажется, что он слышит отдалённые мыследвижения крыс и древоточцев, ход трещин, грызущих камень, и электричества, раскаляющего тонкую проволоку в лампе… И больше не хочется считать, что все это — лишь прихотливая утомленная фантазия. Он жмурится, накидывая на глаза полог темноты, вспыхивающей неоновыми пятнами. Бесчисленные звуки накатывают со всех сторон, окутывая его волнистым коконом, в котором он снова всплывает в воздух, протекая сквозь незаметные щели в стенах и потолке Квартира становится похожа на кукольный домик — но лишь на мгновение. Достаточное, чтобы взгляд зацепился за самое важное: тонкую острую дверную ручку под лестницей. Кокон распадается, возвращая Безымянного в спокойную накроватную тишину. Неожиданно для себя он вдруг спрашивает, приоткрыв глаза: — Ты когда-нибудь был в подвале? Пьеро оборачивается с удивлением и, кажется, переспрашивает. Безымянный с безмятежной уверенностью повторяет вопрос. — Нет, — сухо отвечает Пьеро, — в подвал нельзя ходить. И на чердак. — Почему так? — удивляется Безымянный, хотя и сам знает ответ. В подвалах всегда скрывается что-то странное и интересное. Здесь издавна прячут то, что показывать на поверхности неприлично по самым разнообразным причинам. Пьеро пожимает плечами, — Порядок, — и спрашивает с лёгкой завистью, — Но ты был там, верно? — Да. В ночь праздника. — И что там такого? Бывший бордель, как рассказывают? — Сложно объяснить, — мнется Безымянный, — Там… Колизей. Пьеро недоверчиво смотрит на него, почесывая ссадину на скуле. — Я хочу спуститься туда снова, — наконец, честно признается Безымянный, — Но мне страшно одному. — Нельзя же, — начинает было Пьеро, но останавливается, схваченный за рукав собственным гонором. Во-первых, Яков и Граф сами, можно сказать, заперли их в Квартире, даже не удосужившись толком объяснить, почему, если не считать короткой беседы, уже недостаточно убедительной для растущего критического ума. А это повод для поиска новых форм досуга и компенсации уличной жизни. Во-вторых, они нарушат только одно из двух табу… А это не такой уж и страшный проступок. Граф попечалится, да и простит, а Яков, может, и вовсе не заметит со своими хлопотами… В-третьих, должен же квартирант знать свое жилище? Да и в конце концов… Что такого может случиться от того, что они заглянут в подвал, который, к тому же, как видно, даже не заперт. — Идём, — соглашается Пьеро, — Только тихо. Обрадованный Безымянный радостно кивает — и двое спешат из комнаты вниз, осторожно ступая по спонтанно скрипучим полам и гулким ступеням. Четвёртый этаж, третий, второй, первый… Поворот под лестницу, в густую колдовскую тень, которой не страшны лампы. На миг их охватывает тревожное сомнение… Но в воздухе разливается музыка. Странная и нездешняя, словно звучащая из давно прошедшего или ещё не наступившего времени. Она похожа на напевы, которым Граф учил его, но кажется более… изначальной? — Ты слышишь? — шепчет Безымянный, — Как красиво… Но Пьеро только качает головой. С опаской берётся за ручку — и тут же отдергивает ладонь. Но по коже уже тянется тонкий, ещё не наполненный кровью разрез. — Нехорошо, когда дверь собирает плату кровью, — бормочет Пьеро. Но Безымянному слышна только музыка. Она чарует своим странным пьянящим звучанием, в этот раз превращаясь уже не в кандалы — лишь в лёгкие серебристые нити, стекающие в полночную глубину за дверью. Ступень за ступенью в тихом пряном мраке — ровно двадцать шесть. Безымянный считает их машинально, да и сложно ошибиться, когда каждый шаг кажется падением в бездну. Пьеро ступает за ним, куда увереннее, но Безымянный отчего-то чувствует его страх. Он вплетается в музыку повышенными полутонами, придавая ей терпкое восточное звучание. Из тьмы впереди растекается тепло, постепенно глаза привыкают к отсутствию света или учатся видеть новый. Пьеро, кажется, хочет что-то сказать, но прикрывает рот рукой. Они стоят на тёплых камнях, окружённые углями, которые когда-то были огнем. Чернота в черноте, мерцающая и пульсирующая. Живая. Покрытые сакральной копотью фигуры, выступающие на стенах Колизея, подрагивают, словно готовые присоединиться к общему колдовскому движению. — Как ты думаешь, что это? — тихо спрашивает Безымянный, оборачиваясь к Пьеро, — И кто все эти… На стенах? Ему тоже хочется мерцать и пульсировать, превратившись в чёрный тёплый бутон, исполненный загадочной граненой ломкой красоты. — Не знаю, — отвечает Пьеро. Ему и правда почти страшно. Он чувствует сочащуюся отовсюду силу, которую, кажется, невозможно было бы не замечать, находясь наверху. Она, древняя и безликая, струится в воздухе горьким бесцветным дымом. Сила всюду: в в каменных кирпичах и отчаянных изгибах скульптур, в высоких ступенях и живых угольях… И в Безымянном. Ее так много, что, наверное, можно умереть, раздувшись и разорвавшись, как пузырь, от такого переизбытка… Но тело Пьеро никак не хочет принять ее. Он ругает его, глупое и упрямое, но все без толку. Становится даже как-то обидно — какой-то новичок, едва пришедший в Квартал, пьет силу Квартиры, словно воду, а он, можно сказать, матёрый старожил, не может впитать ничего из того, что так щедро раздается вокруг. — Пойдём? — треплет он Безымянного за плечо и вдруг вздрагивает, словно от удара током. Тьма вокруг вспыхивает на мгновение, словно озаренная лучом кинопроектора. Перед глазами плывут кривые дома и улицы, выпуклая мостовая, блестящие решётки, горячие тёмные окна, пыльная лестница с ржавыми перилами… Пьеро ненадолго приходит в себя посреди бесконечной рыжей пустыни. Под ногами его ветхие шпалы, уходящие вдаль. Едва он успевает отдышаться, как поток изображений возобновляется. Глаза будто стремятся выпрыгнуть из глазниц, оставив его слепцом на произвол судьбы. Пустыня проносится мимо, сужаясь до размеров каньона, ущелья и, наконец, превращаясь в узкую шуршащую нору, которую взгляд его пронзает с болезненным упорством, продолжая погружаться в странные смутные пространства, пока не успокаивается где-то далеко. Там, где нет ничего и никого… Кажется. Из этой бездны веет каким-то страшным пустым холодом… И Пьеро отшатывается, падая на острые выступы ступеней, обнаруживающиеся за спиной. Безымянный смотрит на него удивлённо и испуганно. — Пойдём скорее, — повторяет Пьеро, уже вполне уверенно, — Это плохое место… Точно тебе говорю. — Ты что-то увидел? Почувствовал? — как-то подозрительно спрашивает Безымянный, — Давай ещё побудем здесь? — Нет, — твёрдо чеканит Пьеро, — Нас хватятся. Пора. Безымянный подчиняется этому аргументу и покорно движется следом, шаркая по ступенькам. Тёплая живая тьма остаётся позади. Пьеро вздыхает с облегчением, когда дверь подвала закрывается, выпустив их. Болят ушибленная спина и затылок, но больше всего болят глаза, опаленные пустым холодом бездны. Все это невдомек Безымянному. Он свободен, ему хочется петь и танцевать, но ни того, ни другого он толком не умеет и довольствуется радостной почти детской улыбкой. Они возвращаются в комнату и пьют пряный чай с лёгким привкусом металла, осмысливая увиденное и услышанное. Дождь продолжает идти, не знающий о своём скором конце, и оттого спокойный.