Квартал

Ступенька за ступенькой по старой лестнице, шаг за шагом через тени — Фея гуляет босиком по спящей Квартире. Пальцы сжимают рукоять тяжёлой клюки, кажущейся продолжением его тела. Он сам толком не уверен, сон это или явь, однако, как бы там ни было, в кровати ему не лежится, сколько ни старайся. Пружины скрипят и стонут под его насекомым нескладным телом, ноет левая нога, а перед глазами мелькают чёрные и белые пятна. Он чувствует, что размяк и обленился, что слишком долго не вёл никакой охоты оттого стал хил и медлителен. — Ничего, с-старина, — бормочет Фея себе под нос, — Я, вс-сё таки, с-смог размолоть в кашу черепа тех бес-столочей да понаделать из их зубов с-славных погремушек. Тихонько цокая языком, он минует площадку третьего этажа. Лестница тонет в стеклянной зелени, покрывающей стены, ступени и потолок. Сумеречный свет — тонкий, струящийся в воздухе, словно тюль, сотканный из отблесков луны, чахлого огня соседских окон и дальних уличных фонарей, проходит через высокое витражное окно, целиком сделанное из изумрудного стекла. Оно отбрасывает тень, немного похожую не угловатую паутину, но света всё же больше. В Квартире много окон — больших и малых, целых и собранных из множества осколков, но такое — только одно. В нём есть что-то гипнотическое, завораживающее. Кажется, что мир за тонкой границей изумрудного стекла — совсем иной, непостижимый и чудной. Фее знакомы такие фокусы — и всё же он оказывается даже немного удивлён, что прежде не замечал ничего подобного именно за этим окном. Взгляд под темными линзами очков стреляет ниже — на дальний пролёт лестницы. Ловчий замечает, что не он один выбрался на ночную прогулку, и тихонько хмыкает, сжимая губы. Спокойник стоит в изумрудном мерцании неподвижно, словно привидение. Он похож на утопленника, привязанного ко дну глубокого озера с цветущей водой, навечно замершего на пути к вершине — или всего навсего к мутноватой поверхности, подернутой ряской. — Бес-с-сонница? — интересуется Ловчий, неторопливо съезжая по перилам на площадку между этажами. Спокойник оборачивается, встряхивая головой, чтобы откинуть седые волосы с лица. Запах лекарств и больничной чистоты ещё исходит от него, но уже куда слабее. Он улыбается миролюбиво, — Страдать бессонницей — не моя прерогатива в этом Доме, — вскинув руку, он прикладывает два вытянутых пальца ко лбу, словно салютуя кому-то, — Мой сон — это явь, и моя явь — это сон, так какая разница сплю я здесь или бодрствую, если итог всё равно один? Фея снова хмыкает, — Ес-сли бы я не знал наверняка, откуда ты пришёл — никогда не поверил бы, что ты хоть чего-то добилс-ся на трибуне с-с такими речами, ей чёрту! Спокойник делает вид, что ужасно озабочен состоянием своих потрепанных домашних туфель и лишь спустя несколько мгновений будто бы вскользь роняет, — Вопрос не только в речах, но и в понимании самой сути политики, истинной природы власти, — в голосе его прорезается сталь, — Этого нет у большинства из вас — а без этого даже самые пламенные речи не будут стоить больше, чем спичка в руках замерзающего в пургу ребёнка, тебе ли не знать? — Перес-стань, — Ловчий морщится, кривя жабий рот в усмешке, — Я знаю лишь, что каждый получает то, что ему причитаетс-ся — благодаря власти или вопреки ей — какая разница, если итог вс-сё равно один? — он тоже демонстративно отбрасывает волосы назад, передразнивая собеседника. — Фаталист, — сухо констатирует Спокойник. — Популис-ст, — улыбаясь, парирует Фея. Оба стоят так в молчании, глядя сквозь зелень оконного стекла в искаженный сумрачный мир — словно в зазеркалье из старой шепотливой сказки. Ругани больше не хочется, и Ловчий миролюбиво предлагает, — Не прочтёшь что-то из с-своего? — Я больше не пишу стихов, ты же знаешь, — Спокойник закладывает пальцы за пояс брюк, — И не читаю. Это развлечение для тех, кто потерял дорогу к цели — а я уже не из таких. — А как же «Эшафот…»? — вкрадчиво спрашивает Фея. Спокойник морщится, — Это другое. Можно считать скорее фольклором, раз уж на то пошло. — И всё же это и правда неплохая вещь, — резюмирует Фея, стараясь закончить разговор на дружеской ноте. Присаживается на край перил — и снова спускается вниз, до площадки второго этажа. Спокойник оборачивается ему вслед. Второй этаж тонет в темноте, которую заоконье не в силах разогнать своими изумрудными видениями. Некоторое время он задумчиво сжимает и разжимает пальцы, словно борец или убийца, готовящийся к схватке — потом вдруг окликает Ловчего: — Постой-ка. У меня есть кое-что — из неизданного репертуара. Можешь считать это чем-то вроде… Пророчества. Фея смотрит на него снизу вверх — даже через очки становится виден блеск в глазах собеседника, словно всю его душу, сжав до крошечных точек, поселили точнёхонько в зрачках и подожгли, как бенгальские огни на празднике. Спокойник отставляет назад ногу и негромко, но чётко начинает декламировать: В густом гуталине пропадешь с головой, Станешь чёрной безжизненной жирной смолой, Будешь тихо тонуть на задворках трущоб, Сам забравшись в пустой оцинкованный гроб, Сам сварившись в улыбчивой чёрной ночи, Что бормочет — усни, не борись, не кричи, Не барахтайся в тёмном котле смоляном, Что кипит беспристанно над чёрным огнём, Растворись в темноте бесконечно больной, Стань бежизненной чёрной тягучей смолой. Фея замирает, вслушиваясь в звуки его голоса. Краем глаза он замечает, как тени у его ног сгущаются, словно и правда становясь чем-то смолистым, удушливым, бездонным. Вход на этаж превращается в жерло котла, зовущее сгинуть в хищной слепой темноте. Ловчий прикусывает губу и щелкает пальцами, — Хорошая попытка, ничего не скажешь… Спокойник улыбается благосклонно, — Обращайся! Колдун, не понимающий до конца своего колдовства — жутковатое явление. Словно слепец с автоматической винтовкой — но намного, намного хуже. Во всяком случае, именно такого мнения придерживается Фея. Водить дружбу с такими людьми опасно, но куда опаснее стать однажды их врагом. Пусть уж лучше они пытаются прикрывать твою спину, чем вредить тебе намеренно и старательно. Захваченный подобными мыслями, Ловчий бредёт через коридор, шаркая по паркету босыми ногами. Под ноги ему попадаются смятые листки бумаги и гильзы — следы недавнего обыска, которые всё никак не исчезнут даже после двух уборок. Коридор делает крутой изгиб — Фея замирает было в нерешительности, но что-то упорно подталкивает его вперёд: то ли сумерки на границе дремоты и бодрствования, то ли изумрудный свет, оставшийся на лестнице, то ли мрачное пророчество-ворожба Спокойника, что бы оно ни значило. Он мягко нажимает на дверную ручку, тихонько, как вор, проникая в чужую комнату. Комнату Франта. Фея сам не знает толком, зачем пришёл сюда. Отчего-то это место влечёт его ещё с самого прихода Тех-что-в-форме — влечёт странно, неодолимо, тянет, как волна прилива, выбрасывающая на берег незадачливого пловца. Жилища Ловчих никогда не бывают одинаковыми, однако у всех них есть нечто общее: печать места, которое в любой момент готовы оставить в спешке; скудость обстановки и отсутствие лишних вещей, которые могут потеряться или оказаться забытыми во время сборов; и, конечно же, запах — нераспакованных чемоданов и пыльных дорог, поездов и автомобилей, крови и пороха. В данном случае к общему амбре примешивается ещё и аромат кофе, истончившийся до невероятной степени. Фея принюхивается, пытаясь уловить тонкие невесомые ноты запаха. Нагибается, следуя за их усиливающимся потоком — и неловко садится на корточки возле порога. Должно же быть что-то в Квартире, что так настойчиво искали Никель и прочие? Естественно, секреты не рассказывают запросто новым жильцам — ведь и Фея не так уж прост! Поддеть и приподнять доску ножом оказывается делом пустяковым — хотя после того, как на тайнике потоптался Грааль, открывается он с некоторым трудом. Запах кофе становится только сильнее. Ловчий задумчиво смотрит в открывшуюся перед ним тёмную нишу. Сдвигает на лоб очки, стараясь разглядеть, что внутри — и, не выдержав, всё же зажигает настольную лампу. В её жёлтом свете на полу оказываются две фотографии, мешочек кофе и маленький перстень с выпуклым изображением черепа — кажется, кошачьего. Уж в костях то Фея знает толк. Фотографии старые — ещё времен Большой Войны. На одной запечатлены сам Франт, Кожаный, Охотник и — Ловчий даже присвистывает от удивления — молодой Стерх. Ещё не пораженный недугом, не прикованный к креслу, вполне крепкий, пусть и кажущийся уже тогда старше остальных. Перед ними на чахлой траве, почти обритая налысо — Вогель. Ещё не получившая ни толковой клички, ни опыта — подросток с манерами пташки-недомерка, пугающейся любого шороха. Фея шмыгает носом, откладывая фотографию в сторону. На другом снимке состав лиц и имён уже куда богаче, но прежний квартет Ловчих остаётся неизменным. К ним прибавляются и МакКлейн, и кухонщик Яга, и Грааль, и Сигарилла, и сам Фея, стоящий с краю — словно приглашённый сюда по ошибке. Хватает и тех, кого он едва может вспомнить, и тех, кто умер, оставив лишь след на пожелтевшей фотобумаге — сгинул в ночной вылазке или не успел вовремя взяться за оружие в минуту отдыха. На фотографии почти у всех в руках новенькие револьверы — в ту пору Ловчих ещё пытались организовать для Войны подходящим образом и раздать им общее снаряжение. Кажется эту инициативу нанимателю предложил Стерх — тогда он звался иначе, да и похож был не то на ковбоя, не то на гусара, не то что сейчас. С точки зрения Феи это было ничем иным, как пустой тратой средств. Свой револьвер он продал при первой возможности, как бесполезную красивую игрушку. Были и другие, кто надеялся на него слишком сильно — и едва не поплатился головой, как юнец Герцог. Ловчий вздыхает, откладывая и этот снимок. В ладони остаётся перстень. Вещь, несомненно, старая и с историей, но, увы, не слишком разговорчивая даже для матерого колоброда, способного узнать многое, касаясь таких безделушек. Лампа моргает и едва не гаснет, издавая нервное потрескивание. Фея вздрагивает и осматривается по сторонам. Уж не потревожил ли он какое-то охранное заклятие? Впрочем, с чего бы накладывать сильные чары на такой бесполезный тайник? Опять таки пустая трата сил и времени, а Франт, насколько ему известно, при всей своей вычурности, не склонен к подобному. Ловчий обводит пристальным взглядом комнату: кровать, письменный стол, шкаф, книжные полки, зеркало и потрепанное небольшое кресло. Потом снова опускает взгляд на предметы, извлеченные из тайника, силясь понять, что же именно здесь нечисто. Перебирает поочерёдно фотографии, мешочек и перстень — и на всякий случай складывает обратно в тайник, прикрывая сверху доской. Лампа снова моргает. В комнате раздаётся тихий смешок. Фея вскакивает на ноги — так быстро, как может. Снова осматривается — и замирает как вкопанный, глядя в зеркало, стоящее в углу. Высокое, в полный рост, со старым стеклом, изрядно оцарапанным и местами даже обнажающим внутренний слой покрытия, оно отражает всю комнату целиком. Ловчий чувствует озноб на коже, замечая силуэт на кровати за своей спиной. Резко разворачивается, выбрасывая вперёд руку с ножом, выскальзывающим из рукава — и снова замирает. Кровать пуста, хотя покрывало на ней немного примято, словно на нём и вправду совсем недавно сидели. Кто-то снова смеётся — в этот раз уже громче, и добавляет, — Хочешь найти секрет — ищешь не там. Ищешь меня — и снова мимо. Нельзя же так, право слово! Фея прислушивается. Осторожно подходит к зеркалу. Отражение человека на кровати приветственно вскидывает руку — Ловчий узнаёт в нем Искандера. Тот улыбается хитро и одобрительно кивает, — Ну наконец-то! А теперь смотри-ка сюда. Он встаёт на ноги, заставляя кровать скипнуть не то в настоящей комнате, не то в зазеркальной. Беззвучно скользя по полу в остроносых восточных туфлях, одходит ближе к стеклу, оказываясь совсем рядом с Феей. — Наклонись, смелее! — предлагает он. Ловчий молчит. Разговаривать с покойниками — дурная примета, пусть даже они и не были вам врагами. Чёрт знает какая пакость может зацепиться за их слова, да пролезть по ним в самое нутро, чтобы пустить там зловредные корни. И всё же любопытство берет верх. Фея наклоняется ближе к зеркалу, стараясь всё же не касаться его лицом. Искандер обнажает в усмешке ровные белые зубы. Глаза его вспыхивают янтарным огнём. Он подносит пальцы с блестящими золотом кольцами к стеклу — и вдруг щёлкает по нему, да так сильно, что Фее кажется, будто щёлкнули по носу его, а вовсе не зеркало. Ловчий отшатывается — но зеркало уже теряет твёрдость, превращаясь в сплошной блестящий поток, волной окатывающий его, заставляющий провалиться в зыбкую глубину, которой не было и не может быть на твёрдом полу. Фея барахтается, стараясь не растерять остатки воздуха. Глаза за стёклами очков расширяются от напряжения и страха. Кругом не видно ни зги — только клубящаяся жидкость без цвета, темная и густая, как кисель. Он жмурится, пытаясь проснуться, в надежде, что всё это — один только дурной сон. Руки его отчаянно загребают темноту, пытаясь вытянуть тело на поверхность. Кто-то шепчет на ухо, — Расслабься, старина! — и осторожно подхватывает его под мышками. Фея приоткрывает глаза. Вокруг уже нет темноты — но и света не слишком много. За спиной его — он чувствует это по смутному запаху благовоний и имбиря — Искандер. Вполне осязаемый и подозрительно жизнерадостный для покойника. Кругом какие-то перекрытия и кирпичи, балки и подпорки, провода и трубы. В грязноватых потёмках что-то шуршит и скребется, потрескивает и шелестит. — Где это мы? — интересуется Фея. — В Квартире, — невозмутимо отвечает Искандер, — Но чуть глубже, чем ты бывал прежде. Только не забивай голову пустяками, — он щёлкает пальцами в воздухе, — У меня не так уж много времени, чтобы показать тебе то, что стоит увидеть. Идём же! Ловчий покорно кивает. Они не идут — скорее плывут вниз или вперёд, точно не разобрать. Мимо скользят стены комнат — совсем не похожие на те, какими их видел прежде Фея. Под каждым слоем обоев он теперь видит целый десяток его предшественников, за досками обшивки он чует крысиные ходы, вентиляционные шахты и трубы. В одну из таких труб они и ныряют вдруг, не сговариваясь, став размером с наперсток. Стекают вместе с чёрной кровью Дома прямо вниз, в раскаленное пульсирующее сердце котельной, где дышат жаром котлы и нервно подрагивают стрелки на счётчиках. Они не чувствуют жара — только могучую пульсацию чудовищной силы, именно такой, какая и должна быть у сердца Дома. Снова наружу — из тесной трубы через щель в полу всё ниже и ниже, во тьму, где только тишина и холодный горький дым над углями. Фея чувствует пепел, оседающий на лице. Искандер молча оглядывается на него, зависнув над каменными плитами пола. Вокруг них — высокий круг из каменных кирпичей, покрытых барельефами, заросшими сажей. Из самого центра круга вверх уходит узкая лестница, чьи верхние ступеньки будто бы растворяются во мраке. Без слов понятно, что если в Квартире и во всем Квартале есть секреты — то это точно один из самых важных. Ловчий осторожно осматривается. Края каменного круга тонут во тьме, как и потолок. Он понятия не имеет, что таится за пределами рядов барельефов — и, признаться, не слишком хочет избавиться от этого неведения. Всё, от углей, до вытянутых фигур резьбы, кажется в тысячу раз более древним, чем сам Фея и все, кого он знает или хотя бы помнит. Ловчий вопросительно кивает Искандеру, отчего-то боясь произнести хоть слово. Улыбка мертвеца становится шире и ярче, она чуть ли не светится в темноте, словно полумесяц. — Это и правда старое место, — сообщает он, — Оно было здесь, когда мы впервые открыли дверь под лестницей. Уж не знаю, кто его построил, и кто спрятал здесь — может сам старик Кахурдук с братьями, как знать? Во всяком случае, он завещал беречь его. Не впускать чужих, не тревожить попусту самим — и прочее. Дом при Якове с этим неплохо справляется — так просто сюда не войти. Но времена сейчас другие… Лихие, — мертвец хрипло вздыхает, — Совсем скоро может случиться так, что старик Йотун со своими людьми встанет в этом круге и будет говорить здесь древние речи, — Искандер делает небольшую паузу, глаза его снова вспыхивают горячей яростью, — Так постарайся же, чтобы он захлебнулся кровью, прежде чем успеет сказать хоть слово! *** Белизна и холод, блестящая под тонким настом гладь сугробов — словно эмалированная посуда и мёртвые плафоны ламп. Привычное благолепие. Только вот воздух резкий, размашисто хлещущий морозом — не чета больничному смраду, запахам разлагающей сознание болезни и тлетворного лечения. Спокойник идёт широкими шагами, не разбирая дороги, то по улицам, то по дворам, порой оскальзываясь на выступающей меж сугробов мостовой, порой — проваливаясь в глубокий нетронутый чужими путями снег по колено. Ботфорты его покрыты серебрящимися блестками. Знамя на плечах и не слишком свежая рубашка с пышным воротником плохо согревают его бледное тело — но холода он не замечает. Безумный, не видящий ни приград, ни хищных теней в подворотнях, он идёт вперёд: глаза пьяны от незримого багрового тумана, рука — на эфесе ржавой шпаги, на губах — кромсающие воздух крамольные слова. Entendez-vous dans les campagnes Mugir ces féroces soldats? Его хрипловатое пение повисает в стылом безмолвии улиц, заставляя редких прохожих оборачиваться в недоумении. На очередном перекрёстке ему встречается прихрамывающий Грабля, дымящий зажатой в протезе трубкой. — Чего это ты распелся, будто петух на кухонной доске? — интересуется он, хмуря брови под меховой шапкой. Спокойник бросает на него короткий взгляд. Губы его расходятся в улыбке, обнажая желтоватый оскал, и он невозмутимо продолжает: Ils viennent jusque dans vos bras Égorger vos fils et vos compagnes! Кухонщик хмыкает, провожая его невразумительной гримасой, и отправляется восвояси, поглаживая отполированную за долгие годы деревянную руку с железной угловатой кистью, — Всё равно скоро всё переделим. Было ваше — уж наверняка станет наше! Тогда и поплатитесь… Спокойник усмехается про себя. Его веселит наивность врагов и союзников, опьяненных архаической волей к мести или наживе, не знающих ни природы власти, ни путей к ней, ни её цены. Из всех известных ему Хозяев, хоть что-то в делах политических смыслят, пожалуй, только Сократ, немного — Яков, и, конечно, Йотун. Первый — стар и трусоват, оттого и спрятался в своём подвале, как серая вошь, да так поди и прозябает там с тех самых пор, как всё его жилище разнесли, не оставив камня на камне. Второй — болен и утомлён жизнью и старыми играми, которые вёл, ещё не поселившись в Квартире. К тому же слишком погряз в счетоводстве, забывая о прочих делах, присущих приличному властителю. Наконец, третий — действительно матёрый хищник. Обманщик, боец, лицедей и людоед — может и не ест он вправду человеческого мяса, да только если понадобится для дела, сожрёт любого и не подавится, это уж точно. С ним играть будет интересно — до поры до времени. Спокойник знает — почти знает, как разгрывать партию с ним, чтобы не остаться в дураках. Р это известно наверняка, как и то, что при его содействии Квартал расцветёт, как никогда прежде. Нужно лишь грамотно манипулировать Домами — и всё разрешится как должно, даже прежде чем кто-то сообразит, что к чему. Все живущие здесь — слишком старики или слишком дети, чтобы сопротивляться его воле. Уж в чём-чём — а в наивных умах он точно знает толк! Р усмехается тихонько. Сворачивает в узкий проход между домами, спускается по лестнице и снова выбирается на уличный простор. Улица Торговцев Колдовством, пахнущая чаем и кофе, пряностями, призрачным дымом благовоний и сладкой смолой, которую добывают в заморских землях. Он помнит, как она строилась, помнит первые лавки, первых продавцов и покупателей — прежде здесь было, пожалуй, даже более людно. Впрочем, раньше и всё прочее, кажется, было лучше — такова горькая ложь стареющего разума. Р быстро проходит среди витрин и дверей, украшенных амулетами. Лавки Мавра, Рики-Тики-Тави, Ракиты и прочих знакомы ему ещё с прежних времен. Есть и новые — но их содержимое ему мало интересно. Он не верит ни в одну силу, кроме своей собственной — что уж говорить о пустых побрякушках? Лишь возле одной лавки он ненадолго останавливается. Витрина её закрыта ставнями так давно, что их петли уже успели позеленеть, а лак на досках облупился, обнажая темное дерево. Дверь перечеркнута мелом крест накрест, а у порога кем-то заботливо рассыпана горсть зёрен. Торговцы народ суеверный — да и не только они, особенно когда дело касается покойников. Р поднимает взгляд на вывеску с покосившимися буквами: «Магазин заморских диковин и чудес». Лавка Искандера. Здесь его и зарезали — никто уж и не помнит, как было дело, и что именно они с Ягой не поделили. По сравнению с кровавым маревом, накрывшим Квартал после этой стычки, она сама кажется теперь событием не слишком значительным. Теперь такую войну уже не развязать так просто. Но власть можно получить и не прибегая к крови лишний раз — главное быть достаточно убедительным. Р снова сворачивает в дворы, не доходя до конца улицы. Он уже наслышан о Филистерском квартале — и соваться туда не имеет никакого желания. Когда он ещё меньше времени проводил в больничном бреду, филистеров было не больше десятка, а то, пожалуй, и не было вовсе. Неужто за это время их наплодилось столько, что им потребовалось отдельное обиталище? Надо бы разобраться да разузнать поподробнее, но это, пожалуй, подождёт. Едва ли из бездушных пустышек выйдет достойный электорат. Чтобы сеять идеи всё же нужна какая-никакая почва. В воздухе проступает горький запах костров, откуда-то тянет стоялой водой и зыбкими сумерками. Окраина Квартала безмолвно дышит холодом. Чахлые деревца, штабеля балок. Где-то под снегом проложены мёртвые рельсы, никуда не ведущие, на которых в теплую пору играет ребятня. Сейчас здесь пусто и голо, словно всех людей погребло под собой снежное блестящее покрывало. Вдалеке виднеется приземистый Дом Колоды. Крыша его вздымается горбами в разные стороны, узкие окна, похожие на бойницы, светятся в сумерках едким жёлтым огнём. Р с трудом находит среди свалки тропу, протоптанную его обитателями, охочими до чужого. Шаг его ускоряется. Под подошвами уходят в снежную кашу лоскуты оберточной бумаги, осколки цветных стекол, бутылочные крышки и прочая пестрая дребедень, помечающая путь цыганского люда. Дом становится всё ближе. От плетня, скрытого сугробами, поднимается грузная тень. — Здравствуй, Окорок, — приветственно вскидывает руку Р. — И тебе не хворать, — Окорок затягивается неряшливой самокруткой, кутаясь в плешивую шубу, — Зачем пришёл? — Мне нужна Колода. Всего лишь небольшой разговор. Окорок прокашливается, сплёвывает в снег и отрицательно качает головой, — Не стоит тебе туда ходить. Сам знаешь — между нами сейчас вражда. Если бы сюда пришёл Яков — это были бы переговоры. А вот ты… — Я тоже могу вести переговоры, — усмехается Р, — Как частное лицо со своими интересами. Почему бы тебе, в таком случае, не пустить меня на порог? Цыган хмыкает, затягивается ещё сильнее, так что самокрутка едва ли не вспыхивает. Меланхолично постукивает пальцами по костылю. На лице его читается глубокая и усердная мыслительная работа. Не дожидаясь, пока она завершится, Р сует ему в руку мелкую монету, отблескивающую тусклым золотом, и проходит во двор, вспугивая стайку чумазых ребятишек. Костёр, едва не затоптанный в суматохе, облизывает его сапоги, как ползучий рыжий зверь. Р величаво кивает цыгану у крыльца, отдаёт ему шпагу, наставительно предупреждая, — Потеряешь или продашь — шкуру спущу! — и удаляется в Дом. Цыган Подкова, вертя в руках громоздкое оружие, задумчиво прикидывает, можно ли и вправду продать его, и, придя к выводу, что дело того не стоит, спокойно усаживается на ступени, протягивая бледные от холода пальцы к жаровне. Р проходит через дощатый коридор, поднимается по щербатой лестнице, стараясь не сбить ненароком стоящих тут и там медных идолов с тонкими фитильками сальных свечек. Карты, прибитые к стенам гвоздями, приколотые булавками к мебели, приклеенные на пыльные плафоны ламп, шелестят ему в уши зловещим многословным шёпотом. В грудах блестящего хлама по углам копошатся густые сальные тени, протягивающие к гостю тонкие руки. Цыгане сидят с ногами на топчанах и продавленных диванах, стараясь не касаться лишний раз пола, а особенно — чёрных щелей меж досками, из которых веет могильной сыростью. Никто из них не останавливает пришельца — только многозначительное цоканье и присвист раздаются ему вслед. Р лавирует среди ящиков, столов и табуретов, ужасно засаленных и давно уже не знавших ни лака, ни щётки. Всюду — карты, блестящие бусы из стекляруса и мелких камней, и свечи, плоские и тонкие, чадящие черной копотью. Под ноги то и дело попадаются фигурки божков — одни размером с мизинец, другие — с человеческую голову. Крохотные глаза их недобро блестят, будто бы провожая Р взглядом. Чем глубже в Дом он проходит, тем меньше в нем света, тем сильнее копоть и тем громче отовсюду шелест. Двери завешены тяжёлыми занавесями, так что содержимое каждой новой комнаты не разглядеть, пока не переступишь порог. Кажется, что жилье Колоды чуть ли не вдвое больше изнутри, чем кажется снаружи. Откуда-то из темноты показываются время от времени блестящие улыбки да яркие сапоги, взблескивают кривые ножи и тяжёлые серьги. Кто-то всовывает в руку Р пиалу с пряно пахнущим чаем, поверхность которого подернута золотистой пленкой жира. Он проходит сквозь очередные занавеси — и вдруг оказывается посреди просторной комнаты. Большую часть её занимает высокий шатер, расплывающийся в жарком свете цветных свечей. Р нагибается, пробираясь между складками плотной ткани. Комната будто бы плавится и тает от душного жара, запахов старых вещей, благовоний и сала. В шатре дышать только труднее, но он не подаёт вида — только широко улыбается, встречаясь взглядом с Хозяйкой Дома. Колода восседает в глубине шатра за перекрестьями бус и амулетов, подвещенных на цепочках. Тела её почти не видно за необъятной шалью. Кожа лица отливает бронзой, хотя, вероятно, давно уже не видела солнца. — Чего ты ищешь, безумец? — утробный звук её голоса растекается по комнате, как тёмная болотная вода, — Неужто пришёл за своей судьбой? Р качает головой, отставляя подальше пиалу с чаем, — Не за своей, почтенная Хозяйка. Такое мне знать ни к чему — только зря оглядываться. Колода прикрывает глаза, — Всё, что ни скажу — сбудется наверняка. Разве не знаешь? — Знаю. Знаю и то, что ты, кроме смерти, ничего не пророчишь, — вкрадчиво улыбается Р, — Вот за ней-то я и пришёл. Только не трави баек про мою погибель, — он подносит палец к губам, — Расскажи мне лучше про хромого Йотуна. — Не могу я разбазаривать чужую смерть, как гнилые яблоки, — резко отвечает Колода, — Это тебе не пустая брехня. — Так и не бреши. Расскажи про его смерть, не томи понапрасну. — Не могу, — цыганка стоит на своём. Пальцы её с красными хищными ногтями перебирают длинную нитку янтаря. — Уж не убить ли ты его задумал? — спрашивает наконец она. — Может и так, — уклончиво сообщает Р, — Неужто ты побежишь ему докладывать, как положено? — А если и доложу? Что с того? Всё равно тебе своего не добиться, — Колода качает головой, томно щурится, — Ты старожил, должен понимать такие вещи. — Я не верю в сказочную чепуху. И в нерушимые союзы между вами — тоже. — Это не чепуха — это Порядок, по которому мы живём, — лицо Колоды багровеет, — Если бы не было в тебе веры, не пришёл бы сюда слушать мои россказни. Йотун — из первых, кто пришёл сюда. Он названый сын Хозяина — и пусть я трижды верю в других богов, я не решусь поднять на него руку, пока вода не станет огнём, а снег — пеплом. Р кривит губы, — Старые сказки всегда заканчиваются, чтобы могли начаться новые, разве не так? — он отирает пот со лба рукавом, — Может быть я и не подожгу воду — но это ведь может сделать кто-то другой. Тот, кого я об этом попрошу — например, Граф. Он ведь тоже — из первых. Так почему бы ему не довести до конца старое дело — особенно сейчас, когда против Хромого могут пойти и Миккель, и Стерх? Он выдерживает короткую паузу, переводя дух. Седые волосы его шевелятся, словно тревожимые ветром, в глазах тлеет едкая искра сумасшествия. — Твои люди не слишком любимы в Квартале, это всякий подтвердит. Может наступить час, когда и Йотун обернётся против тебя, чтобы не порочить свое имя и не злить своих домочадцев, якшаясь с тобой. И что же тогда? Вспомнишь ли ты об этом разговоре? Может быть и тогда будешь искать спасения у своих гнилых богов — или станешь молить его о пощаде, не смея поднять руку на почтенного людоеда? Р всё говорит и говорит, слова его начинают жить какой-то своей собственной жизнью, заполняя воздух вокруг. Становится совсем нечем дышать. По губам Колоды стекает тонкая струйка крови, но она не замечает этого, завороженная льющейся на неё речью. — Я встану у руля, рано или поздно — вопрос лишь в том, кто поможет мне там оказаться. Я не забуду эту помощь, уж поверь, — продолжает квартирант, — Раз сама не можешь рассказать мне о смерти Хромого — укажи того кто сможет! Колода сидит, съежившись, уменьшившись чуть ли не вдвое. Рот её беспомощно хватает воздух, глаза выпукло таращатся на собеседника. Силуэт его двоится, троится, словно тень, отброшенная старой игрушкой с фонариком внутри. Кажется, что рот его наполнен углями, словно жаровня. В волосах его — колючие языки пламени, в голосе — тяжёлый горячий свинец, выжигающий мысли дотла. — В катакомбах… Должны знать… Спроси первого из своих… Кого встретишь, — она хрипит, закрывая уши руками. Ей чудится, что страшный гость уже вовсе не болтает о выгодах и заговорах, а читает нараспев что-то древнее и зловещее — жуткое, как голоса духов Падальска и Степи, которым она молится в беспорядочных сумерках своего Дома. — Благодарю сердечно, — улыбается Р, прерывая тираду на полуслове, — Я очень ценю наше сотрудничество, поверь! Он встаёт, одобрительно похлопывая Колоду по плечу. Цыганка отдергивается от прикосновения его ладони, словно вместо кожи на ней — каленое железо. Она ещё долго не может перевести дух после его ухода, словно всё это время её душили удавкой. — Чертовщина да и только, — бормочет она, отпивая остывший чай и поглядывая на медные лица божков. Р покидает тёмный и душный Дом. Обратный путь кажется ему куда короче, словно прежде кто-то нарочно переставлял и путал комнаты на пути. Больше не слыхать ни шелеста карт, ни шепота в тёмных углах, не видать теней среди хлама. Только тревожные взгляды цыган да скрип половиц под тяжёлыми шагами. На крыльце он как ни в чем не бывало забирает шпагу, снова затыкая её за широкий кушак. Выходит со двора, не оборачиваясь и не прощаясь — только посмеивается тихонько. Окорок мрачно сплевывает ему вслед, отчего-то не решаясь сказать даже лишнего слова, и закуривает очередную самокрутку. Уже почти вернувшись в тесные объятия квартальных улиц, Р оборачивается напоследок, обводя взглядом пустырь и Дом, теряющийся среди сугробов и хлама. Чуть поодаль он вдруг замечает огромного чёрного пса, бредущего по снегу. Пёс тоже останавливается, взгляды их встречаются — и квартиранта вдруг бросает в дрожь: за собачьей мордой ему чудится безмерная жуткая пустота, в тысячу раз холоднее любой зимы и темнее любой ночи. От испуга Р снова уступает место Спокойнику, прячась обратно в кокон безумия. Пёс скалится, обнажая длинные белые клыки и вываливая наружу тёмный язык — почему-то похожий на человеческий. Спокойник до боли сжимает в пальцах эфес шпаги. Так они стоят ещё некоторое время, потом расходятся, каждый своей дорогой. Квартирант скрывается среди домов. Пёс уходит вдоль заборов и облупившихся стен, прихрамывая на переднюю лапу. За ним остаётся длинная цепочка следов, постепенно исчезающих со снежного полотна.