Разве можно хоть какую-то ошибку считать лучшей?
Ойкава думает об этом перед тем как растерянно замолкнуть, так и не поднеся к сухим губам трубочку сока. Ветер со словами, произнесёнными пару мгновений назад, набатом в голове его звучат, переливаются вместе с тишиной вокруг. Он сказать недосказанное ранее рад бы, но из груди предательски лишь пустота льётся.
А Коу,
милая-милая Коу, чуть ли не плачет — в глазах застывает пелена слёз, отдающая блеском на солнце, пока по лицу расползается слабая ухмылка. Ей жаль по правде, но это единственный выход из того болота, где они вдвоём застряли. Застряли настолько сильно, что аж сами непроходимые дебри между ними отрицать пытались. Или, быть может, одна Коу заметила их
и гиперболизировала.
— Серьёзно? — смысл слов доходит не сразу. Лишь только осознав услышанное, Тоору вскакивает со скамейки. Смотрит с таким разочарованием вселенским, и взгляд этот режет по сердцу сильнее всякого наточенного ножа. Но Хоши терпит. Т е р п и т, потому что сама начала. — Ты шутишь, или действительно расстаться хочешь?
Мир вокруг них разбивается на миллионы кусочков, а люди, проходящие мимо, не имеют лиц. Они массовка здесь, просто те, кто пространство своим существованием заполнить должны, а после вновь раствориться. Ойкава по сторонам не оглядывается: центр вселенной и так перед ним заключен. Немного успокоившись, он снова рядом садится, аккуратно сжимает чужую ладонь, лишь бы в собственных эмоциях не захлебнуться. Терпение его не бесконечно, но Коу всё равно молчит, как рыба, попавшая в сети.
До убожества иронично.
Она подправляет черный берет на голове свободной рукой, разминая оледеневшие пальцы. Словами всеми описать нельзя, как её холод раздражает. Любой. А безразличие на публике к ней Тоору проявляет часто, хоть и извиняется наедине своими теплыми прикосновениями. Хоши понять не может, что именно в этих отношениях не так, но она так вымоталась за последние месяцы.
— Мне бы хотелось получать от тебя больше внимания, да только ты занят постоянно, — поэтому говорит вещи, лежащие на поверхности, ведь глубже покопаться в своих чувствах сил нет.
Волейбол для Ойкавы — это жизнь и смерть. Это
всё.
А Коу же этим «
всем» для него никогда не стать.
— Порвёшь со мной из-за моих тренировок? Вау! — он проблемы никакой видеть не хочет, потому что ситуация эта полным бредом кажется. Тоору пашет ради собственного будущего, ради того, чтобы
себя признать и свои способности. Каждая победа добыта им кровью и потом, каждая награда стоит потревоженных мышц и отбитых пальцев. Он — всего лишь натренированная посредственность, а не какой-то гений. — Могла бы обсудить эту тему со мной, а не делать пустые выводы у себя в голове.
Ойкава подпирает лицо рукой, смотря куда-то сквозь деревья, посаженные во дворе их школы. Внутри всё так яро сжимается в огромный клубок из металлических прутьев, и в ребрах от этого жгуче колет, пока лёгкие будто заполняет шипами. Он не станет держать Хоши, если та действительно желает разрезать в клочья все красные нити, связывающие их. Выбор — это всё ещё неотъемлемое право человека, но это не значит, что парень не назовет её предательницей в своих мыслях и не переименует контакт в телефоне на просто «Коу».
— В выпускном году нужно сосредоточиться на учёбе и экзаменах, — она привстаёт со скамейки, отряхивая светло-коричневую юбку, и по привычке сует руки в карманы пиджака. — Советую тебе подумать о том же.
Уйти поскорее хочется, чтобы уже наконец сплюнуть кровь от прокушенной зубами губы, да только ноги ватными становятся, когда Хоши хочет сделать шаг в сторону школьного здания. Вычеркнуть человека из жизни для неё никакая не проблема, но Ойкава
другой. К Ойкаве она привязалась. В сердце — тоска неясная от осознания, что больше не придётся приходить в ненавистный спортзал и, закатывая глаза, наблюдать за прекрасной игрой связующего.
А ведь прекрасной та действительно была.
Коу тяжело вздыхает, поворачиваясь обратно в ожидании чего-то. Красные волосы, корни которых уже давно отросли, путаются из-за сильного ветра. Она выглядит таким ярким пятном на фоне всего серого и обыденного, но, как подходишь чуть ближе, сразу понимаешь — нет в ней ничего запоминающегося. Жизнь Хоши не отличается от обычного подростка, жизнь Хоши — всего лишь серая масса в этой истории, которой можно пренебречь. Понимать подобное в свои-то семнадцать довольно горько, но судьба пренебрегать другими любит, ничего с этим не поделать.
Она стоит дальше, смотрит, как Ойкава топится в собственной гордости, безучастно пытаясь сделать вдох в её сторону. Но рана останется очень глубокой, если попробует провернуть, — у гордости, что поселилась где-то в углу сознания, слишком широкая лапа и острые когти. Монстр, очаровательно пугающий монстр, замаскированный под замечательного принца, лишь мило ухмыляется, мол «
не можешь так просто уйти». И Коу ведь правда не может: всё ещё допускает мысль, что тот сейчас закатит скандал и попросит второй шанс.
А она даст. Даст, потому что гордости у неё нет. Так забавно получается. Ойкава человек не плохой, тут только Хоши ведёт себя как сволочь, ещё имея совесть взглядом того прожигать. Холодным до чёртиков это, конечно, сделать не особо получается, но главное ведь показать упёртость. У Тоору в глазах, кстати, пусто: душа там не живет и не водится, хотя разочарование все-таки оставило свой едва заметный след. Но блики в переливах солнца сияют особенно кисло.
— Ты отвратительна, Коу.
Разливать ложь сладкую всегда приятно, особенно когда раздражение в груди вспыхивает ярким пламенем. Она без удивления брови поднимает, безмолвно спрашивает, кого он словами этими убедить пытается.
Оглядись по сторонам, жертв тут нет.
Поверь и заживи своим враньём, и тогда другие тоже не останутся в стороне. Хоши — человек не особенный, но все подобные подводные камни знает наизусть: их расположение, точный до невозможной осечки размер. Этим её не взять. Ойкава догадывается, но Ойкава пробует и дальше. Их расставание превращается в цирк больных привязанностей, где в конце все артисты кланяются друг другу.
— Ну что,
бывшая девушка, — у него талант придумывать клички, но сейчас творческий энтузиазм пропал. Впрочем, если повторять эту фразу, то наверняка быстрее сможешь пустить всё на самотек, а Коу лишний раз надавить на больное. Себе тоже, конечно, но чем-то ведь жертвовать нужно. — Теперь можешь уже признаться, что нашла кого-то, по твоему мнению, лучше. Делать невозможные вещи ты умела всегда.
Коу закатывает глаза на намеки, что лучше него никого нет, а Тоору же просто гаденько так улыбается, как ни в чем не бывало.
Доверие — шаткая пирамида из пластиковых кубиков, которые она так любила строить в детстве. Сейчас это кажется наиболее точным сравнением, поэтому Хоши лишь надеется, что Ойкава блефует, просто играет с ней, как и всегда.
Он вычурно идеальный во всём без исключений. Все учителя шепчутся, как им повезло с таким старательным учеником, который никогда не останется в стороне: и мел принесёт, и добровольно доску помоет после урока. Наблюдая за всем этим чуть ли не каждый день, Коу думает, что Ойкава, кажется, заигрался сам с собой. Настолько привык подмешивать в чужой стакан мнение о том, какой он молодец.
Ну же, посмотрите меня, я заслужил быть признан всеми вами вдоль и поперёк.
А Хоши вот пиздец, как тошнит от подобного.
Пирамида из пластиковых кубиков разбивается о голову, пирамида, что она случайно выстроила и перевернула на девяносто градусов, используя как мост к сердцу Тоору, где места по итогу ей не хватило. Коу падает и падает, отслеживая взглядом каждый разноцветный кубик, летящий вместе с её телом куда-то вниз. Оттуда сочится холодом, а тёмно-синие нити так и тянутся завязать на конечностях двойные узелки.
Этот недодиалог давно пора бы завершить, а то бесы внутри уже бьются о каждый угол души искалеченной.
Она — непробиваемая киноварь, такая же до раздражения красная, как и покрашенные какой-то дешёвой краской волосы. Лишь стоит разозлить ту, нагреть в металлической духовке своих чувств, и в материальный мир вытечет столько токсичных веществ, что находиться рядом станет невозможно. Даже Ойкаве со своим непробиваемым панцирем ответной желчи в виде слащавых улыбок.
— На том и разойдемся, — Коу не будет отрицать его слова, хоть никого не находила и вряд ли сможет. Собственноручно ведь всё-таки выдрала кусок своей души, чтобы ему места хватило в ней ужиться. — Хорошего дня, Ойкава-сан.
Она не особо низко клянется, и, разворачиваясь на каблуках, напевает мотив какой-то знакомый песни. Силуэт её уже скрывается, а Тоору только сейчас кулаки разжимает, игнорируя отметины на коже, где кровь подступает.
На вкус так же омерзительно, как и поражение.
***
— Выглядишь не очень, — Иваизуми скрещивает руки, когда наконец находит старую знакомую в художественном классе.
На его прямолинейность Коу лишь кивает, не придавая особого значения словам. Она по частям разваливается, подобно той фарфоровой кукле, которая наброском сидит на одной из страниц блокнота. Которая разбита каким-то любопытным ребёнком в магазине игрушек, где таких же кукол целые полки. Все совпадения с реальностью случайны, не так ли?
Пальцы, измазанные в грифеле, напряжённо трут виски, чтобы выкинуть подобный бред из головы. Ей нужно дорисовать графин до конца сегодняшнего дня, а сконцентрироваться и расслабиться не получается ни на секунду. Долги по учёбе, словно напоминающие стикеры на зеркале, постоянно дёргают нервы липкими прикосновениями. Будто про подобное вообще можно забыть. Хоши только рада будет зарезаться тем же канцелярским ножом, каким сейчас точит карандаш.
— Я пришёл поговорить насчет Ойкавы, Хоши-сан.
Треск.
К слову, Коу Ивайзуми терпеть не может из-за своей предвзятости. Наточенный до идеала грифель обрубком падает на пол, катится и катится примерно так же, как и её выжженная душа. К нему вдогонку летят алые капли, сочащиеся из небольшой раны. Она смотрит на парня со всей своей болезненностью, чтобы Хаджиме рот закрыл, иначе фиксатор на ноже очень медленно поползёт вверх. Сон уже трое суток избегает попадаться к ней в запачканные краской руки, а в таком состоянии можно решиться на что-то очень безрассудное.
И проверять подобное точно не стоит.
Хоши и спустя кучу времени всё тот же токсичный красный минерал, который уже даже не на грани. Отсчёт идёт в обратную сторону, пока ртуть обречённости заполняет все её мысли противным сгустком. Она в собственной тюрьме, где можно повернуться боком и спокойно пройти мимо прутьев, выбираясь на свободу. Вот только зачем так утомляться? Снаружи всё равно никто не ждёт.
— Что с ним? — губы сами открываются, несмотря на все усилия Коу их сжимать. Нутро до бесконечности противно так переживает за человека, который за все месяцы с последнего диалога даже не вспомнил о ней.
— Как и раньше, — Хаджиме садится на одну из многочисленных табуреток, взглядом сверлит. У него в голосе нотки переживания, но не за Хоши, что выглядит очень вымотанной, а за друга. Ещё раз, к слову, неприязнь у них взаимная до побеления костяшек. Но он всё равно здесь, потому что сам больше не справляется. — Если ты попросишь прекратить, то Дуракава тебя послушает.
У Тоору удивительно получается держаться на плаву даже под огромным весом собственных принципов и обещаний самому себе. Правда иногда тот тонет из-за вынужденной усталости, но всегда всплывает.
Почти всегда. Коу же в воду не суется, потому что знает: жить среди тихой глади, где в любой момент возможен шторм, очень трудно и страшно. Она предпочитает с берега наблюдать за всеми изменениями, вот и всё.
Просьба кажется настолько невозможной, что сразу исчезает в прострации разума. У неё чёрная желчь в глотке, которая считает секунды до того, чтобы в реальность хлынуть, и Хоши, скрещивая руки на груди, закрывает глаза.
Вздохни, посчитай до трёх и успокойся.
Давай вместе?
Раз.
Иваизуми тишина напрягает, но он усидчиво ждёт. В нём сомнения бьются через край, ибо сидеть в этом классе душном, надеясь на чужую милость, раздражает. Коу странная и бесит его сильнее лучшего друга из-за своего поведения. Но вышло так, что она умеет непривычным образом воздействовать на здравые вещи. Ойкава в список входит, а это уже о многом говорит.
Два —
ты уже на середине, Хоши, так держать.
Возможно дело в том, что душа у неё, словно змея, — изворотливая до потери пульса. Коу шипит молча — это условный знак, звоночек, что нужно бежать далеко и надолго, пока тебя не проглотили целиком.
Тоору вот не убежал, когда была возможность. А она разве виновата в ошибках чужих?
Три.
— Извините, Иваизуми-сан, но не думаю, что чем-то смогу помочь, — интонация у Хоши сухая, похожая на песок, который можно пропустить сквозь пальцы: из общей массы останется только пару камешков, а в них даже грамма жалости не найти. — Мне очень сложно сконцентрироваться, когда над душой стоят.
Она смотрит на него нечитаемым взглядом, где даже блики блеском не играют. Снова предпочла сдержать всё в себе, а вынужденному уважению пришлось выйти на дряхлую сцену. Коу — актриса на пять звёзд, по которой театральный кружок в соседнем кабинете плачет. Такой талант пропадает, даже слезу пустить не жалко.
Хотя нет, жалко.
Во взгляде Хаджиме разочарование не водится, там лишь сплошное равнодушие с примесью осуждения. Впрочем, большой надежды он всё равно особо не питал, и причин на это достаточно. Хоши — без пяти минут хуёвый человек, не имеющий даже крупицы от всеобщей морали.
Хоши сама создала этот образ вокруг себя, не желая оправдывать ожидания общества. Пусть все заранее разочаруются, а не в процессе. Возможно, хоть так ей жить станет чуть легче.
— Ему плохо было, — говорит наотмашь, просто чтобы она знала. Иваизуми благосклонен ко всем, даже к Кагеяме Тобио, но уж точно не к бывшей девушке его лучшего друга.
Видите ли, Коу серьёзно проебалась в собственных чувствах, а это так не делается. Это-так-не-делается — вдолбите ей кто-нибудь простую истину в больную до абсурдности голову.
— Иди нахуй, Хаджиме, — Хоши с табуретки встает в одно мгновение, подходя к объекту раздражения слишком близко. В глазах — лицемерие из сплошных ядер, самая настоящая вездесущая мерзость и злоба размером с весь мир. Она ему рубашку нарочито пачкает, когда прикасается пальцем, что в грифеле измазан. — Ты не можешь приходить ко мне и заявлять, как херово я выгляжу, а потом просить, чтобы я психологом для твоего дружочка поработала. Мир вокруг него не крутится, держу в курсе.
И плевать, что большинство девочек в их убогой школе думают иначе. Плевать, что сама Коу иначе думает, успевая ещё и себя за эти мысли презирать. В её взгляде Иваизуми хоть что-то увидеть пытается, хотя бы малейший намек на остаток былых чувств, ещё не сгоревших дотла. Сказать желает, буквально в горло впихнуть слова:
Разберись в себе.
Разберись, пожалуйста, в дрожащих от злобы руках.
Разберись уже хоть в чём-то в своей ебучей жизни.
Или попроси помощь.
Ему, честно говоря, Хоши подзатыльник дать хочется — хоть так убьёт весь идиотизм, быть может. Жаль. Очень жаль, что собственные принципы сделать этого не разрешают по отношению к девушке. Даже если она особая мерзавка, про которую в Аобаджосай на каждом шагу шепчутся. И сплетни эти, отметить стоит, очень нехорошие.
Иваизуми тяжело вздыхает; Иваизуми, на самом деле, тоже давно устал.
Вместо того чтобы сидеть и разбирать собственные ошибки в игре с Шираторизавой, он новую спасательную подушку для лучшего друга ищет, чтобы тот не сильно в себе после поражения захлёбывался.
— Насколько я помню, Ойкава в команде не единственный. Тогда почему поддерживать только его должны? — Коу губы в ухмылке корчит, всем свои видом пытаясь показать спокойствие и невозмутимость. В ней едкая дрянь сидит, грудь сдавливает так сильно, что ещё чуть-чуть, и рёбра, словно сломанные деревья, во все стороны торчать будут.
Проблемка вырисовывается небольшая такая:
Хоши права.
Тоору бы психолога нанять, или как минимум за локти к школьному притащить. С ним бы по душам поговорить, разъяснить, что постоянное стремление к идеалу — это не нормально. В крайнем случае можно учебник по математике из детского сада подарить со словами:
смотри, Ойкава, помимо единицы есть и другие цифры.
Двойка — это, кстати, про тебя.
Слышится скрежет зубов.
— Мне казалось, что ты его ещё любишь.
Хоши о-ху-е-ва-ет совершенно не по-детски. Её дрожью прошибает от услышанных слов, пока лицо искажает несусветная злоба.
Ивайзуми, похоже, отравленной стрелой попал прямо в эпицентр всей боли.
С ресниц слёзы каплями слетают, и она жмурится до тех пор, пока перед глазами белые силуэты не появляются. Коу за живое задели, за единственное живое, что в ней ещё бьётся. Тревога внутри на струнах души неумело играет, в то время как раздражение зажимает клавиши в хаотичном порядке, изредка ударяя кулаком по инструменту. Хоши озадачена. Хоши сказать ничего не может, и поэтому лишь глотает воздух.
— Извини, — он её плеча невесомо касается, когда наконец понимает, что переборщил. Хаджиме права в чужие чувства лезть не имеет, и вообще, ему следовало промолчать.
— Просто уже съеби отсюда, а.
Коу отворачивается, руку к глазам прижимает, желая слёзы обратно внутрь запихать, чтобы их никто не видел. Она реветь ненавидит — противно и омерзительно до дребезжания в голове, где волнами накатывает сумасбродная боль. Ей становится так до тошноты душно в четырёх стенах, будто кто-то лёгкие наизнанку выворачивает после скатывая в тоненькую трубочку. И, кажется, этот кто-то — та самая карма, о которой мать в детстве трепетала.
Позади громко дверь об косяк хлопает. Хоши снова остаётся наедине со своими мыслями.
***
Лето искренностью сияет в округе, пока вечер реальность гниющую линиями изрезает. Она вздыхает. Хочется протереть до дыр глаза, чтобы нечему было слипаться от усталости. Хоши еле ноги волочит, медленно шагая по пустым коридорам, и сонно щурится в экран телефона.
19:41 — самый край.
Отовсюду темнота дебрями подступает: за окном солнце давно уже зашло, чтобы на следующей день вновь озарить человечество своими лучами.
Интересно, а оно не устало людям потакать вот уже много лет? С губ Коу смешок слетает: видимо, с трезвым умом они попрощались ещё на сегодняшней алгебре.
Безучастно пролистывая уведомления, девушка разочарованно хмыкает. Тоска противным сгустком разливается по всем внутренним органам, обволакивает их в тоненькую плёночку надежд разбитых. Ну, а кто написать, собственно, должен? Хоши взгляд поднимает к потухшему небу, на котором вкрапления белые расселились, и
вспоминает былые разговоры под объятиях теплой ночи посильнее сжимает сумку в руках.
Всё бредом таким кажется необъяснимым, но раздражающим до искорок в зрачках.
Обречённый вздох изнутри вырывается.
У Аобаджосай территория огромна, и забрести куда-то не туда в темноте вечерней — дело плёвое, даже особо стараться не нужно. По крайней мере она эту мысль в голове держит, когда неожиданно для самой себя сворачивает с дороги, ведущей к главному выходу.
Кажется, даже звёзды с осуждением смотрят.
Руки в карманы кофты — самой признавать стыдно, что пальцы трясутся не от холода, а от чего-то более значимого, забытого на прошитой подкорке мозга. Ещё немного, и Коу точно сдохнет от страха быть замеченной хоть кем-то.
Она останавливается недалеко от открытых дверей спортзала, из которого свет сочится уж очень ярко, и делает два шага назад. Так неудивительно, так заурядно и неизменно. И зачем было приходить сюда, будучи уверенной, что
он там? Хоши заставляет себя вымученно улыбнуться: расписание тренировок волейбольного кружка нисколько не поменялось.
А затем ядовито выдыхает.
Ойкава тоже нисколько не изменился, каков идиот. Лишь отлично научился игнорировать её существование, при этом флиртуя с девочками на каждом шагу. Но Коу каждый раз затылком чувствует его тяжёлый взгляд, когда мимо проходит в оживлённых коридорах школы.
Если бы тот только про собственную гордость забыл, и…
Она с носков на пятки перекатывается, размышляя об отвращении к спортивному залу, откуда изредка звуки удара по мячу слышатся, и к самой себе. Как можно было так облажаться в начале, а сейчас приходить сюда, будто ничего не произошло? Коу свои красные волосы тянет в обе стороны, пока боль внутри разрастается в геометрической прогрессии.
Хоши-Хоши-Хоши, а тебе самой не надоело от настоящего к прошлому возвращаться, кусая пальцы от вины? Проживать моменты за-но-во, крутить в мыслях всё те же воспоминания, а по ночам бежать от кошмаров, которые когда-то дарованием небес казались, —
ты застряла на стадии отрицания в этом хаосе. Себе самой «
заткнись» не скажешь. Можешь поскулить, отбить костяшки в туалете школьном и, спрятав окровавленные руки в карманы пиджака, пойти на уроки. Будто ничего не было. Будто пять минут назад ты не задыхалась от собственной агрессии.
Коу думала, что никогда не сможет утонуть. Максимум понаблюдает с берега за кем-то другим.
Тоору, к примеру. Но сейчас она словно на дне цепями прикована и ожидает скорой кончины от нехватки воздуха. Спереди — свист. То ли предсмертные слуховые галлюцинации, то ли мяч, что с бешеной скоростью в лицо летит.
— Ну и ну, какие люди! — Ойкава рот от удивления приоткрывает, чувствуя на языке металлический привкус, и наклоняется ближе. — Караулить людей поздним вечерком — не самое лучшее занятие, не считаешь так?
— Считаю, что ты идиот.
Хоши попавший в неё мяч со всей силы бросает, думает, что судьба — дура.
— Не стоит выливать на меня последствия своей непроработанной травмы, — он глаза закатывает, прежде чем вздохнуть тяжело. Звёзды сегодня светят особенно тускло, будто тоже всякий смысл потеряли. — Сильно больно?
На раскрасневшуюся руку кивает.
Нет, совсем не больно.
Больно — это постоянные нагрузки на колено нездоровое. Слова врача, что реабилитация не поможет, и разочарованные взгляды, которыми потолок сверлишь. Больно принять чужой выбор и не понимать, что конкретно ты сделал не так. Наблюдать за страданиями когда-то близкого человека, желать обнять его, но в собственной гордости топиться тоже больно.
Хоши о боли ничего не знает, а Тоору — вполне.
Поэтому отбитая мячом ладонь — лишь мелочи.
— Почему ты позволил мне просто уйти? — спрашивает его спустя минуту молчания, смотря на двор школьный и на скамейку, которую возненавидела полгода назад. Задаёт один вопрос, а имеет в виду сразу всё:
Почему ты не остановил-
Почему ты дал нитям порваться-
Почему ты чувства свои позволил звёздам украсть-
Миллионы
почему-почему-почему, и только один верный ответ.
Но Ойкава молчит, а в глазах шоколадных — вселенское отчаяние, запрятанное в глубины сознания. И Коу бы покопалась внутри, да вот только чертовски устала истину в каждом взгляде его искать.
ДА СКАЖИ ТЫ УЖЕ ПРЯМО.
Без сожаления, без горечи с тоской. Чтобы лишь понять: осталось ли внутри живое, или там один волейбол, который с землёй ровняет при каждой попытке. Посмотри на себя, посмотри на то, как личность твою поломали на площадке, как шею Ушивака коленом сдавил.
И выдохни.
Ты. Достоин. Лучшего.
Хоши эти слова ему в глотку впихнуть хочет, потому что Ойкава ведь правда
достоин. Он это кровью и потом заслуживал последние годы, тревожа себе суставы из-за несправедливости. Далее очередной проигрыш. На следующее утро он трудится усерднее, сознание чуть ли не теряет от нехватки сил и снова прижимает ладонь к груди после сотни подач.
— Боже, Коу, — Ойкава виски себе измученно трёт: оглянуться не успел, как последний старший год стал худшим из всех. — А зачем мне рядом человек, который
сам захотел уйти от меня, когда я нуждался в нём больше всего?
— Ясно.
Он, видимо, большего ожидал от Хоши, а не болезненное из-за сухости «
ясно». Тоору губы сжимает разочарованно,
л о м а е т с я под взглядом нечитаемым, и в голове что-то щёлкает. Все слова её — таблетка. Таблетка горькая, которую не с первого раза проглотить сумеешь, которую запивать водой отчаянно будешь до тех пор, пока лёгкие не сдавит от нехватки воздуха.
Хоши душит его своими противоречиями каждый чёртов раз.
— Ты просто ненавидишь одиночество, в этом всё дело, да? — он в улыбке обречённой расплывается, когда понимает, что это их конечная. — Можешь не отвечать. По тебе видно, что ты другими нисколько не заинтересована, моя милая Коу.
Или уже не моя…
Тоору знает, что смысла обвинять её в подобном нет. Люди, всё-таки, разные: одни мосты из раза в раз строят, старательно выкладывая каждую дощечку, а другие заливают бензином свои же творения. Без скорби хоронят и себя в пепле.
Как Хоши, к примеру.
— Всё хорошо, — успокаивает, руки тянет к дрожащим плечам, на которые правда осела, подобно грузу. — Мне больно тебя такой видеть, но помочь я не в силах. Поэтому, пожалуйста, отпусти меня.
Коу слова эти воспринимает по-другому: «два тонущих человека вместе не выплывут,
поэтому, пожалуйста, дай хотя бы мне спастись» — но всё равно кивает. Она не плачет, только кулаки до боли сжимает, зрачками непостижимое небо прожигая.
И если честно, ей до безумия хочется стать звёздочкой на созвездии этого идиота, лишь чтобы не позволить Ойкаве потеряться в объятиях будущего.
Но Хоши уходит, засунув руки в карманы белого пиджака.
Он думает, что в этот раз уже навсегда.
