「you're in my veins
and I cannot get you out」
Волосы Алис рассыпаются по его простыням, как небрежные росчерки тёмной краски на белом холсте. Эймонд касается их огрубевшими пальцами — картинка смазывается и плывёт, и происходящее начинает казаться чем-то иллюзорным, ненастоящим, словно навеянный маковым молоком вязкий дурманный сон. Его штормит и лихорадит. Память волнами лижет сознание, и, подобно выбросившимся на берег китам, воспоминания мелькают в нём яркими вспышками: тёмные кудряшки подпрыгивают в такт лёгким шагам, распадаясь по хрупким девичьим плечам. Эймонд захлёбывается, безуспешно пытаясь вдохнуть, и будто в бреду зарывается в волосы Риверс пятернёй. На месте прямых локонов ему мерещатся непослушные кудри — он сжимает и стягивает их в кулаке, и Алис смотрит на него с пугающим пониманием: в приглушённом свете свечей её взгляд особенно пронзителен, остр. Эймонд смыкает веки и тонет-тонет-тонет в зыбких пучинах памяти и темноты. Прошлое и настоящее наслаивается друг на друга, двоится, рябит. Алис снимает с него повязку, очерчивая линию старого шрама ледяными пальцами, а после — раскалёнными губами. Он едва ли чувствует. По коже фантомными отголосками разливаются морозный холод лезвия и горячая кровь. Эймонд силится прогнать липкое наваждение, но перед лицом застывают испуганные карие глаза, в которых плещется осознание совершённого, и маленькие ладони, робко тянущиеся в его сторону. Он глухо рычит, целуя тонкую шею и острые ключицы, и нежную грудь. Алис протягивает к нему руки, хватаясь за крепкие плечи, и дышит прерывисто. Наслаждение опасно граничит с болью — его поцелуи больше походят на укусы, — но Эймонд не в состоянии прекратить: словно дракон, почуявший первую кровь, он распаляется и бушует. И когда, извиваясь под тяжестью мужского тела, она оставляет на его предплечьях красные следы от своих ногтей, движения становятся только резче, грубее. Ей бы вырваться и бежать от него, покуда есть силы, но Алис — восхитительная, сумасшедшая, дикая Алис, — жмётся к нему теснее, упиваясь разливающимся по венам таргариеновским безумием. Эймонду всё отчаянней хочется подчинить её, взять её, уберечь её — так, как не смог с другой. Его жёсткие пальцы капканом смыкаются на мягких округлых бёдрах, и он, точно охотник в предвкушении своей добычи, скалится, пробираясь выше. Не обращая внимание на боль, Алис послушно раздвигает колени шире и, проходясь по пересохшим губам влажным языком, растягивает их в хищной улыбке — Эймонду окончательно сносит крышу. Кто же здесь настоящий охотник? Он находит это всё до несмешного ироничным: когда-то Эймонд ненавидел и карие глаза, и тёмные волосы, и дерзкий огонь во взгляде — истинно Стронговские — так же сильно, как и хотел. Боги, очевидно, насмехаются над ним, шутят извращённо и жестоко, пытаясь то ли проучить, то ли уничтожить. Память бросает ему в лицо калейдоскоп улыбок Люцерис: весёлых, натянутых, озорных, усталых, вежливых, хитрых, нежных, — и он, словно бьющаяся о лёд рыба, судорожно хватает ртом воздух. Сколько ещё он сумеет выдержать? Улыбка и хриплый блаженный стон Алис тают у него на губах — Эймонд ловит их, пытаясь представить, как улыбалась, как стонала и как смотрела бы на него Люцерис, когда его пальцы скользили бы внутри. В этом определённо есть что-то мазохистское, думает он, и абсолютно нездоровое. Хватит-хватит-хватит. Воспоминания переплетаются с реальностью, смешиваются, путаются. Люцерис звонко смеётся, ярко улыбается и, разворачиваясь, уходит. Эймонд пытается её остановить, но хрупкий девичий силуэт растворяется в мрачных коридорах Красного замка — не догнать, — и тёмные кудри подпрыгивают в такт невесомым шагам. Алис тоже смеётся, будто чувствует что-то, знает, и дождь за окнами покоев проливается так же яростно, как в ту ночь, когда маленький огонёк Люцерис померк по его, Эймонда, вине. Риверс обнимает его за плечи, гладит по волосам, прижимая к своей груди, и шепчет что-то едва различимое. Свечи озаряют их неровными сполохами — вторя колдовскому шёпоту, по каменным стенам ползут причудливые тени, — и последние языки пламени гаснут, оставляя после себя горечь и дым. Вместе с дымом в нём оседает звоном бьющегося стекла смех принцессы, как вечное напоминание — тебе с этим жить. И когда Эймонд окунается в темноту, он чувствует на своих плечах нежные руки Люцерис, принимающие его в свои объятия, и сходит-сходит-сходит с ума.