Отпускай

      Уэнсдей стояла напротив тяжелой кедровой двери, не решаясь войти. В коридорах общежития было малолюдно, но в комнатах шумели и шуршали студенты, разносились их счастливые голоса. Все раскладывали свои чемоданы, потихоньку готовясь вернуться к учебе, а также к предстоящему празднику. Многие отказывались отмечать с нормисами, потому кружок энтузиастов намеревался устроить отдельное пиршество — Аддамс слышала их разговоры еще по дороге к дальнему крылу общежития. В этом пустынном холле всегда было неуютно: вот и сейчас от стен исходил холодный воздух, что пробивался меж неравномерной каменной кладки. Комната Ксавье, которую он раньше делил с Роландом, была в шаговой досягаемости, однако девушка не спешила переходить эту черту. Было самую чуточку боязно.       Раньше она не раздумывая бы вскрыла замок, толкнула дверь плечом и заявилась в спальню как ни в чем не бывало. Она делала так целых два раза: находясь в поисках дневника, а также после бала, когда изучала новые зацепки касательно монстра.       «Это ведь ты боялся, что он что-то сделает с Уэнсдей. Разве не поэтому ты ходишь за ней, как ретивый щенок?»       Слова Бьянки осели глубоко в памяти и всплыли, как только ладонь коснулась дверной ручки. Это не было видением, но обжигало так же. До дрожи в теле и холодка, пробежавшего по позвоночнику. Тогда Аддамс не придала особого значения, думая, что сирена просто ревнует. Прячась под кроватью, Уэнсдей не могла видеть их лиц, но запомнила интонацию, с которой Ксавье вздохнул и отмахнулся какой-то будничной фразой. Он был очарователен в свойственной только ему манере. Каждый раз разный, но такой живой.       Уэнсдей жизнь не любила, не особо держась даже за собственную. Ей нравится все мрачное, убийственное и чертовски дарковое. Еще с детства она была увлечена таксидермией, делая из убиенных лесных зверят милых чучел. Может быть, потому покупка шикарного платья в лавке, полной подобных фигурок, не казалась ей плохой идеей. И если хозяйка магазинчика создавала с ними милые сценки — свадьбу разновидовых существ, отдых змеи в красном кабриолете, романтичный ужин при свечах для парочки лисиц, — то Аддамс делала чучела непременно натуральными. Их миг был недолог, но каждый достоин сохраниться в чьей-то памяти. Будь то человек, белка или нормис. Несмотря ни на что, жизнь нельзя сравнить с теми же американскими горками: она гораздо хуже. Пока разгонишься — пропадают все предвкушения кульбита, а кульминация тебя и вовсе выбивает из колеи. Даже самый маленький жучок, скорпиончик и разумная мужская конечность заслуживают того, чтобы о них сохранили память. Когда никому нет дела, Уэнсдей ведет свою собственную тетрадь из простых имен, кличек, названий биологических видов, разгружая так мозг. И делает чучела из телец побольше. С теми же травмами, следами, она почти не реставрировала шкурки и лапки, вставляя лишь гибкий проволочный корсет и делая новые глаза-бусины. На ее подоконнике возле стола в Неверморе раньше стояло чучело совы, которое безумно пугало Энид. Поскольку было оно заводным и ровно в полночь начинало крутить головой и издавать звуки, будто часы, оповещающие о смене суток. Оборотень сразу же просыпалась и шипела, выглядывая из-под одеяла. В напряжении были каждый ее коготок и волосок.       — Если ты будешь линять шерстью, я побрею тебя налысо, пока ты спишь, — хмыкала Аддамс, которая еще не ложилась, монотонно стуча пальцами по печатной машинке.       — Выкинь это чудище, ты прекрасно знаешь, который сейчас час!       Энид ворчала, но молчание соседки значило одно: сова будет стоять на подоконнике до конца учебного года. И если она не разделяла ее увлечений, то были и по-настоящему счастливые моменты, связанные с маленьким странным хобби.       Когда Ксавье проник в ее комнату через балкон, застав девушку за написанием романа, то обратил больше внимания на чучело, нежели на валявшиеся на полу черновики. — Я на секунду подумал, что она живая. — Даже не попросишь ее отвернуть? — Уэнсдей вытащила готовую страницу, смяла ее и кинула в мусорку. — Зачем? Такие глаза живые, круто.       Он приблизился, остановившись рядом, и рассматривал причудливую фигурку. Для верности аккуратно ткнул ее пальцем меж глаз, приминая мягкое оперение. Казалось, что сейчас роскошная полярная сова проснется и клюнет его, негодяя, который вечно лезет, куда не просят.       «Круто…»       Аддамс была напряжена, как струна на ее виолончели, и боялась лопнуть в самый неподходящий момент. Она старалась никогда не подставлять спину, каждой мышцей ощущая стоящего позади человека. Было некомфортно, немного неловко, но почему-то так приятно слышать позитивное мнение о ее хобби.       — Если так понравилась, можешь ее забрать, — еще один чистый лист отправлялся в машинку.       — Шутишь? Очень долго, наверное, делать фигурку в реальный размер.       — Фигурку?       Она поднялась, мгновенно поворачиваясь к однокласснику лицом, и чуть сжала кулаки. Из-за разницы в росте пришлось немного задрать голову, а весь напор куда-то делся. Бледное лицо контрастировало с миной всеобщего разочарования и легкой злости. Уэнсдей немного зависла, вновь собирая в кучу все слова, которые хотела обрушить громом за такое небрежное отношение. А еще ценителем искусства себя считает! В голове звенела пустота, а пауза начинала затягиваться. Торп сунул руки в карманы толстовки и слегка наклонил голову, но тишины не нарушал. Ему вообще было удивительно, что внезапное вторжение осталось без ответной атаки или хоть какого-то вопроса. Или она была не против его позднего визита?       — Это… Это самая что ни на есть настоящая, полноразмерная и сделанная по всем правилам таксидермии кукла — на крайний случай, чучело — полярной совы из Арктической пустоши.       — Заваливаешь меня умными терминами, как страшно, — он смеется буквально ей в лицо, но Аддамс не чувствует обиды или неприязни. Это первый раз, когда она не чувствует ни-че-го.       Смотрит как-то глупо, опешив от такой наглости, и не может ничего возразить. Ксавье усмехается, наклоняется ближе, заставляя ее отшатнуться назад, как от огня, и налететь на собственный письменный стол, но в момент Торп берет сову за подставку и забирает себе.       — Раз разрешила, я возьму ее.       Он понимает все без слов, мгновенно сглаживая обстановку. Ксавье поправляет капюшон, максимально прикрывая разодранную шею. Из царапин только сегодня вытекала сукровица, а для лучшего образования корочки он наклеил пластыри. И если Уэнсдей до сих пор считает его причастным, то ничто не изменится, пока она не докажет себе обратное. Он — не Тайлер, который тоже был ранен, но на него не упало ни одно подозрение.       — Сумасшедший, — фыркает она, понимая, что повторяется. То же самое говорил он ей, когда нашёл под дождем всю в грязи и идущую по невидимым следам.       — Вообще, я хотел пригласить тебя посмотреть новый рисунок. Мне снова приснилось что-то ужасное.       — Домашки много, не смогу.       Самая глупая отмазка из всех: уроки никогда не занимали более двадцати минут. Аддамс вновь отдаляется, качает головой и усаживается за стол. Она не готова идти с ним в тихое место в лесу, гонимая собственными подозрениями. Если Ксавье — хайд, то ее история может закончиться прямо там. Однако подавать виду не хочется, все монстры питаются страхом и слабостями.       — Позови Бьянку, она точно оценит твое искусство.       — Ревнуешь, значит? Даже приятно.       Он возится с совой, рассматривая и трогая каждое перышко, нисколько не сомневаясь, что Уэнсдей лично обрабатывала останки, коготки, перья, а потом собирала этот конструктор из заменителя мяса и костей. Удивительная во всем, эта девушка перевернула его размеренную жизнь, привлекла внимание, а теперь раз за разом делала больно. Из головы никак не шел тот чертов бал, когда вскрылись ее истинные мотивы по шпионажу. И даже после он был готов прощать, множество раз разбиваясь о ее двери, но ничего не получал взамен.       — Знаешь, ты немного похожа на эту сову…       — Пучеглазая и воняю? — Она приняла из цепких пальцев Вещи карандаш, который до этого упал на пол после удара о стол.       — Все шутки шутишь. Не угадала. Ты словно сшита из десятков шкурок.       Теперь поставила точку карандашом на одном из листов, будто нумеруя его, и обратила к художнику вопросительный взгляд.       — Ты тоже состоишь из мертвых вещей: надежд, эмоций, — но хранишь тепло внутри себя. Как шуба из кусочков шкурок, греющая зимой, ты окружила себя всем этим и не знаешь, что с этим делать.       — Уходи.       Уэнсдей указывает на дверь, не произнося больше ни слова. Глубоко внутри она чувствует долю правды в его словах, но не может принять это. Был бы мир открыт к ней так же, как к Энид, если бы она вела себя вызывающе глупо? Нет, не был бы. Во-первых, она Аддамс, а во-вторых, тьма слишком притягательна, чтобы к ней не примкнуть. Ксавье не спорит: поворачивается, крепко держа за подставку довольно тяжелое чучело, и покидает ее комнату. Мгновением позже появляется соседка, которая буквально светится изнутри.       — Ты, наконец, убрала этот полночный ужас.       — Нашла, кому сплавить. Не благодари.       Уняв легкую дрожь в коленях, она снова берется за написание романа, возвращая себе полностью спокойный вид.       — Зная об этих звуках, он все равно решился ее забрать? — Синклер любуется собой в зеркало, примеряя разные вязаные береты, но вопрос так и зависает в воздухе: — Он ведь знает?       Уэнсдей слегка поднимает уголки губ, предвкушая, что непрошенный добродетель схватит инфаркт ровно в ноль-ноль. И такие пакости ей безумно нравятся. Как и быть мертвой, но согревающей вещью.       Вырваться из объятий воспоминаний помогают голоса, раздавшиеся в глубине коридора. Не хватало только, чтобы кто-то с длинным языком увидел ее здесь и создал новую сплетню. Делать первые шаги страшно, но ей необходимо услышать, что извинения достигнут сердца адресата. Аддамс дергает за ручку и вваливается в комнату, захлопывая дверь за своей спиной. Прижавшись к ней, она ожидает столкнуться с осуждающим взглядом и громкой просьбой убираться вон, но встречает ее тишина.       Ксавье в комнате нет.       Его вещи разбросаны тут и там. На столе белыми снежками покоятся смятые наброски, порванный пополам скетчбук, пару карандашей, выпавших из подставки. Стоит кружка с высохшим кофе, который остался темной корочкой на самом дне. Пару открытых чемоданов возле стены: еще не разобрал или уже не разберет? Все выглядит таким покинутым, но надежда еще теплится. С дальней полки, не моргая своими янтарными глазами, бдит полярная сова. Подставка ее так же покрылась слоем пыли, как и другие поверхности. Уэнсдей снимает сумку и ставит ее на постель, раз за разом обходя комнату. Будто ждет, что сейчас из воздуха возникнет ее жилец и отругает за внезапное вторжение. Все так же висят плакаты, застелен диванчик, на полу стопкой покоятся учебные пособия и коллаж для какого-то проекта.       Ксавье в комнате нет уже давно.       Вещь выбирается из укрытия и, спрыгнув с кровати, начинает рыскать по всем углам. Хозяйка берет с него пример, уверенно направившись к письменному столу. После смерти Роланда целая комната была в полном распоряжении художника, потому Уэнсдей не боялась столкнуться здесь с кем-то еще. Что сказать, когда он придет? Прилагая усилия, Аддамс пытается нашептать будущую речь, медленно произнося букву за буквой, пока изучает рисунки. Она расправляет их, снова сталкиваясь лицом к лицу с хайдом, потому без сожаления сминает эти картины. Одна, вторая, третья. Все мрачнее и мрачнее, много черного и красного, очень мало абстракции и много конкретики. Будто бы Ксавье ощущал его всем своим естеством, разглядывал, как сторонний наблюдатель.       И мог быть полезен — настолько полезен, что, будучи почти единственным выжившим после встречи с ним, мог бы давать более точные описания. А план по засаде заиграл бы новыми красками.       Внезапно среди десятка рисунков монстра был один выделяющийся. В отличие от других, он был свернут в аккуратный конвертик и почти не мятым. Развернув его, Уэнсдей замолчала и застыла, всматриваясь в знакомые очертания. На бумаге тонким графитом была выведена она сама, да еще так точно, будто Ксавье рисовал с недвижимой натуры. Его память и способности действительно были уникальны. Портрет явно не вписывался в остальные находки, потому было решено забрать его с собой до выяснения. Да и она, будучи моделью, имела полное право заявить о своих правах. И только Аддамс собиралась сложить его и убрать в сумку, как заметила небольшой список «признаков», лежащий аккурат под ним.       — слишком самоуверенная       — пропускает очевидное       — не пользуется сотовым       — относится с подозрением       — любимица Торнхилл       — близкие отношения с семьей?       И если с первыми пунктами она, превозмогая собственные принципы, могла согласиться, то последние два вызывали вопросы. Возможно, путем анализа и беглого взгляда со стороны Ксавье не мог не заметить той навязчивости, которую проявляла к ней Мэрилин. Она всегда появлялась в нужный момент для слов поддержки и, как паук, запускала лапки в прошлое семьи Аддамс. Противно было понимать, что враг был под самым носом и наперед знал твои дальнейшие ходы, укрепляя ложные подозрения. Уэнсдей снова вспомнила о родителях, в чьей истории недомолвки также сыграли важную роль. И ей нельзя повторять чужих ошибок, тем более сейчас, когда по ее вине пострадали многие невинные.       Оставив список, она забрала рисунок и села на кровати, решив дождаться хозяина комнаты. Может, он в спешке швырнул сумки и скоро вернется? Вещь, до этого исследовавший комнату, принес хозяйке разбитый и разряженный сотовый, завалившийся за стол. Уэнсдей сразу же сжала его в ладонях, предусмотрительно накрыв треснутый экран тканью, и прислушалась к собственным ощущениям. Мобильный не был даже слегка теплым, что означало о его давнем пребывании в комнате. За пару проведенных в тишине минут ее мозг переварил все обилие информации и сделал самый логичный вывод.       Ксавье не возвращался в Невермор после больницы.