Потерпи еще, Будь проще и сильней Каждый юный день. (с)
***
Вообще-то я не курю. Астма. Не совсем запущенный вариант, просто ингалятор на случай, если под ребрами начнется давка, как в трамвае в час пик, держу в боковом кармане рюкзака. Но есть одно исключение, как любила говорить наша школьная русичка, пусть каждый раз и выяснялось, что исключений этих ебучих — вагон и маленькая тележка. И у меня оно не одно, если уж быть предельно честным, но кто обещал вам предельно честную историю? Честность не про трусов вроде меня. Так что вернемся пока к главному и единственному — сечете? — исключению из «Вообще-то не курю». Это Янка, моя лучшая подруга, и ее убитый кальян с треснутой и заклеенной колбой, купленный по скидону в одном из случайных павильонов радиорынка. В те времена еще купленный на совместно накопленные карманные, когда мы с Янкой шухарились от ее родителей, прятали малейшие признаки дыма и запаха и курили калик на лестничной клетке между моим восьмым и ее девятым этажами. Разогревали угли на моей электронной плите и быстро-быстро, схватив щипцами, драпали в подъезд. Времена шухера прошли с поступлением в универ, как и желание переть против родительских правил, но традиция осталась. Курим мы редко и всегда по одному и тому же поводу — когда у Янки трындец на личном и ей позарез надо перетереть проблемы в отношениях с Тимуром, пуская кривые дымные кольца в приоткрытую подъездную форточку. Сегодня один из таких дней. Пешкодралом выше шестого этажа в нашей двенадцатиэтажке не поднимается даже парочка зожников, которых регулярно встречаю возвращающимися с пробежки, когда веду своего Бима справить собачьи дела в пять утра. Бим у меня принципиальный, чуть позже выйдешь, ссать сразу не станет из принципа, будет еще полчаса нехотя вперевалку карабкаться по сугробам — «Шурх-шурх-шурх» кривыми лапами — и оглядываться на меня с достоинством, дожидаясь, когда прочувствую всю степень своей вины и окоченею так, что зуб на зуб не попадет, пока буду шипеть: «Б-б-им-м, с-цук-ка, д-давай р-резч-че, а?». Так что в пять утра ровно я вылетаю из подъезда с Бимом под мышкой. В пять утра ровно зожники, муж и жена, счастливые, румяные и распаренные после пробежки, влетают в подъезд, и мы проносимся мимо друг друга с одновременными «Драсьте» — «Здравствуй, Сеня». В общем, по лестнице до промежутка между восьмым и девятым даже они не прут. Тут всегда пусто, а уборщица доходит до нас раз в пятилетку. Это наше с Янкой место. Стенку здесь подписали в десятом классе черным маркером, когда стащили бутыль джина у Яниного отца из бара и нажрались в слюни. «АРСЕНИЙ БЫЛ ЗДЕСЬ». «ЯНА — КОРОЛЕВА ПАДИКА». Протрезвев, попытались отмыть, но маркер оказался стойким, а стена после часа усилий из просто зеленой стала блевотно-зеленой. Смыть получилось частично, а хитрая Янка терла сильнее по имени, чтобы без палева, и уже который год даже коммунальщики не закрашивают гордое «АРСЕНИЙ — КОРОЛЕВА ПАДИКА». Сижу сейчас на широком подоконнике, присасываюсь к кальянной трубке без фанатизма, чтобы не выхаркать легкие, и пялюсь на эту надпись. Сколько воды утекло со школы. Казалось, еще в одиннадцатом сердце рвалось на части, когда Янка замутила с Тимуром — не то чтобы мне вообще что-то светило, конечно, но после Янки Тимур стал безоговорочным табу даже для осторожных фантазий на тему. А сейчас, к середине второго курса, я могу спокойно слушать, как она жалуется на его вечные «Занят я» и «Не еби мозги» и испытывать не боль за себя, потерявшего в одночасье все шансы, а обиду за Янку, которая не заслужила такого к себе отношения. Кажется, Тимуру вообще похую, где Яна, с кем и что чувствует, до тех пор, пока ему не припрет потрахаться, и он не поманит ее пальцем. Побоку ему, что ради нескольких часов с ним Яна переносит смены в кафе, дописывает рефераты глубокой ночью и сливается с любых запланированных мероприятий. Перевес стараний в этом тандеме всегда за Янкой. Мне страшно за нее обидно, а за себя не больно давно. Думать об этом стыдно. Но, может, и хорошо, что я отболел Тимуром пораньше, подглядев в диалоговом окне через пересланные сообщения и подслушав в Янкиных слезах, какой он на самом деле — как парень, а не просто незнакомый красавчик из параллельного. А то мог и пять лет после фантазировать о мудаке. Хотя у меня где-то внутри точно вшит магнит на мудаков. Они на меня летят, как пчелы на мед. «Эй, мудаки, все сюда, Сенька Ветряков угощает». Но честной истории на этот счет, как вы понимаете, я не выкачу. Сейчас главное попытаться Янку спасти. Гиблый, конечно, номер, но я все равно пытаюсь. — Что делать? — спрашивает Яна в сердцах и наконец перестает шуровать туда-сюда по узкой лестничной клетке в резиновых тапках. Очередная история, как Тимур пригласил ее в кино, заставив перенести все планы, а за пять минут до встречи отменил свиданку, без зазрения совести заявив: «Кореша позвали по пиву бахнуть. Не отказывать же корешам». Я не удивлен. Кошусь на Яну мимоходом. Ярко-синие волосы смешно взбились, потому что у нее дурная привычка начесывать пальцами по затылку. Глаза на мокром месте, хотя, может, так кажется из-за блесток в макияже — тоже в синих оттенках. Яна вырывает у меня кальянную трубку и затягивается так, что бурление воды в колбе эхом раскатывается вниз по лестнице. «Бульк-бульк-бульк»… — Что делать-то? — бормочет Янка и ответа не ждет, потому что ответ у меня уже несколько месяцев подряд один и тот же. — Брось его, — предлагаю хмуро. Одну ногу держу на подоконнике, уперевшись в коленку подбородком, другой, свесив, болтаю бестолково, добавляя в нечаянную музыку битов. «Бдынц-бдынц-бдынц», — моя подошва по батарее. «Бульк-бульк-бульк», — в кальянной колбе шумит, когда Янка затягивается, мучительно подбирая слова. «Кхе-кхе-КХЕМ… Бляха муха, епта», — прокуренным басом глухо доносится снизу, а следом мелодию подъездной классики разбавляет звук смачного харчка о дно консервной банки. Это, наверное, Тимофей Михалыч с шестого вывалился покурить. Лучшая, надо сказать, антитабачная реклама. Калика мне больше не хочется. — Не вариант, — наконец говорит Яна, выпуская дым через ноздри. — Ну и почему? — спрашиваю, все болтая ногой и задевая батарею. — Сама же говоришь — хочешь, чтобы тебя любили, а не чтобы ноги об тебя вытирали… Про любовь не слышу. Про вытирание ног — постоянно. «Бдынц-бдынц-бдынц». «Пи-и-и-п. Пи-и-ип. Пи-и-и-ип», — это через приоткрытую форточку, морозный ветер из которой больно пощипывает меня за голые лодыжки под закатанными джинсами, доносится пронзительный писк подъехавшего ко двору мусоровоза. «Вш-ш-шу-у… Вш-ш-шу…», — все тот же ветер надрывается за окном по обледеневшим линиям электропередач. Люблю эту случайную нестройную музыку. Люблю даже те звуки, которые многим противны. Например, как дворник скребет в несусветную рань металлической лопатой об асфальт, обдирая снег вместе с коркой льда. Сразу мысли о детстве, теплом одеяле, под которым лежишь, проснувшись, и с облегчением понимаешь, что до подъема в школу еще пара часов. — Хочу, чтобы любили, — соглашается Янка, и я замираю было, не веря собственным ушам — достучался, что ли? Но Янка тут же добавляет: — Но проблема в том… что не кто угодно. А он. — Она вдруг спрашивает с вызовом: — Я тупая, да? Янке легче спустить всех собак на себя саму. Сказать, что это она тупая, некрасивая, жирная при ее сорока пяти килограммах, недостаточно старается ради Тимура или — если повезет, и здравая мысль возьмет верх, — недостаточно себя ценит. — Ты умная, — возражаю твердо. «Бдынц-бдынц-бдынц» по батарее моей подошвой звучит почти зло и отрывисто — ненавижу, когда Яна калечит себя морально загонами. — Просто тебе… ну, типа, сложно? Откинуть эмоции. Умом понимаешь, что номер дохлый. Но уму надо время, чтобы перебороть сердце. Яна опускает кальянную трубку, смотрит на меня большими серыми глазами. Ну точно на мокром месте. Задумавшись, дышит тяжело через рот, прикусив нижнюю губу, и воздух шумно подсвистывает в щербинке между ее передних зубов, напоминая протяжный «ф» в слове «фонарь» — Яна так же, нервничая, тянула этот несчастный «ф-ф-фонарь», когда рассказывала стихотворение Блока в гробовой тишине класса. — Мне бы твою сознательность, — наконец выдает Яна. Нет, Янка, если бы ты знала, какая каша бессознательных проебов в этой башке под надвинутой по самые брови серой шапкой, ты бы трижды пожалела о своих словах. Хорошо, сухая русая челка мне глаза закрывает, как грустному нечесанному бриару — мы, собственно, с Бимом очень похожи. Потому что мне Янке иногда в глаза стремно смотреть и делать вид, что я весь из себя мудрый и жизнь прохававший. Что я на такой же крючок не попадусь, я же не пальцем деланный. «Бдынц-бдынц-бдынц». «Клац-клац-клац». Новый звук, знакомый такой, сквозь все прочие долетает до слуха слишком поздно, чтобы успеть удрать. Шакал ходит тихо, безумно тихо, и его выдает только это дебильное клацанье цепочки на рюкзаке. Вижу его темный затылок, а следом — как он поворачивает на лестнице и поднимается к нам с восьмого этажа. Цепенею моментально. Морозного воздуха из форточки больше не чувствую — я становлюсь жарким, как печка, с первой секунды, как вижу его, возвращающегося, походу, с секции по тайскому боксу. Помяни говно, вот и оно. Зря я вообще думал сегодня о мудаках. Рома Шакалов, в простонародье — Шакал. Наш с Янкой однокурсник. Кто же еще может позволить себе прогулку до десятого этажа пешком по лестнице? Ему же не впадлу. Он, пусть и курит, как паровоз, с легкостью берет такие дистанции. И ходит на бокс четырежды в неделю. О том, что ходит на бокс, я узнал еще на первом курсе. Нет, не подумайте, он меня ни разу не бил, я не настолько низко пал. Но довелось увидеть пару раз, как Шакал бьет других. Страшное зрелище. Явно не в полную силу, но даже таких пары раз оказалось достаточно, чтобы гении, которым не хватило мозгов, как мне, просто об этом думать, перестали вслух и при нем гонять из уст в уста сплетни про его прошлое. Про то, что Шакала якобы отчислили из американского вуза, куда попал на деньги папаши, за драки, и теперь он проходит семь кругов ада нашей шараги в качестве социального наказания. Правда или нет — до сих пор не знаю. Мы с Шакалом не в тех отношениях, чтобы по душам трепаться. Судя по шмоткам, он при деньгах. Судя по хате, при тех суммах, которые нищеброды вроде меня произносят благоговейным шепотом. Даже как-то странно, что наши квартиры существуют в одном доме. Откуда я знаю про хату Шакала? Ладно, видимо, от этой истории мне не отвертеться. Наше тесное знакомство с Шакалом произошло в один из тяжелых сентябрьских дней на первом курсе. Тогда я еще Тимуром не отболел, жутко стыдился перед Янкой, избегал ее как мог, чтобы ни словом, ни звуком не показать, что ее счастье — тогда еще казавшееся таковым — меня ранит хуже десятичасовой пытки музыкой ржавых пил по меловой доске. Папка у меня работал и до сих пор работает вахтами в другом городе, и, хоть отношения у нас не сказать что шибко теплые, поныться по-мужски он никогда не запрещал — и даже приветствовал. Типа «Сень, сядь и скажи прямо, хватит булки мять». Но вот про такое, естественно, я рассказать ему не мог. Ссыкотно. Папка у меня старой закалки, он бы не стал меня обсирать, но уж точно бы не понял. А даже если бы я решился выложить ему про Тимура под звуки сорванной крыши, папка все равно уехал на заработки. Поговорить было не с кем. Облегчить душу — некому. В сентябре же прошлого года, кстати, я и взял Бима из приюта. Его туда сдали за кривые лапы, а может, за привередливость в его утренних делах, но мы с ним, хоть он и падлюкой оказался редкостной и однажды сжевал амбушюр моих новых наушников, быстро друг к другу привыкли. Забот с появлением Бима прибавилось, но шарманка страданий в моей голове крутиться не перестала. Прямо Янкино «Хочу, чтобы любили» мигающей строкой в глазах бежало — но в тот момент мне похую было кто, пусть даже не злоебучий Тимур. Главное чтобы хоть как-то. И даже без любви. Просто человеческого тепла бы — и хватит. А тут Шакал подвернулся. Причем так странно, неожиданно подвернулся. Мы сидели с ним вдвоем во время пары физры на скамейке запасных по случаю справок о недавно перенесенных соплях. Он, длинный, тощий, в своих дорогущих шортах и майке, дорого надушенный, с тремя серебряными серьгами-кольцами в раковине левого уха, весь какой-то лощеный, почти слащавый, если бы не убийственно угрожающее выражение на морде, которое что тогда, что сейчас пугало подчас до печенок. И я в своих растянутых трениках, футболке с несмываемым пятном от кетчупа, занавешенный своей сухой челкой по глаза — трусам, знаете ли, приятно на мир не смотреть, а за ним исподволь подглядывать. И тут Шакал спросил, повернув ко мне голову: — Слышь, ты, а есть тут кто по парням? Его глазища черные, как смородиновое варенье, впились в меня внимательно и пригвоздили намертво к скамейке запасных. Серьезно, я уже после, когда он ушел, задницу не мог оторвать от пережитого шока минут десять, пока физрук не погнал взашей из зала. И ведь только Шакал, сука, зная, что после двух показательных демонстраций силы и дури в его тощем, казалось бы, теле, даже самый отбитый на километр отойдет, прежде чем его обсудить, и только самоубийца пустит о нем грязный слушок, мог запросто такое спросить. Да и в жертву он выбрал чемпиона по трусости. Моя спортивная дисциплина — драпанье со всех ног. Однажды так красиво от гопарей удрал дворами, не грех похвастаться. Ну я возьми и ляпни: — Ага. Есть. — Кто? — Ну я вот. — Не пизди. — Бля буду. Да, настолько вот у меня крыша текла в то время. Шакал посмотрел на меня еще немного, будто оценивая — торт я или не торт, каравай или сушка надкусанная. Потом кивнул, резко встал и молча ушел. И если вы думаете, что дело кончилось какой-то красивой историей про то, что Шакал-то сразу меня приметил и мной проникся, когда только заехал в квартиру на десятом, и на следующий же день в пять утра я врезался в него у подъездной двери на полном ходу с Бимом под мышкой, вопя: «Свободу мочевому пузырю! Минута, Бимыч, минута, ссы на здоровье!», то нет. Для Шакала вообще большим удивлением стало, что мы живем в одном доме. То есть, это я додумал себе, что он страшно удивлен, потому что у мудака на лице эмоций сложнее агрессивного «В рыло хочешь?» и задумчивого «Потрахаться бы» не появляется вообще. Шакал просто сдержанно заметил, что это удобно — не надо далеко ходить. И тут, пожалуй, настало время упомянуть, что через лекцию после того разговора на физре Шакал кинул свой рюкзак за соседнюю парту, сел рядом и тихо предложил мне с ним переспать. Да-да, с тем самым выражением задумчивого «Потрахаться бы», которое я через пару месяцев уже успешно различал на его морде. Никаких красивых историй. Просто мне было тоскливо, ему, видимо, скучно. И с тех пор мы… не встречаемся — железно нет. Да у меня кишки узлом завязываются, когда думаю о том, что с Шакалом можно встречаться. В киношку там ходить, как у Яны с Тимуром было на заре их отношений, переписываться по ночам. У нас в переписке сплошные «Я у себя» и «Угу. Ща поднимусь» или «Я у себя» и «Папка с вахты вернулся, никак». Шакал был прав — это чертовски удобно, когда вы живете в одном доме и вам друг от друга ничего не надо, кроме потрахаться. И мне ведь Шакал что тогда, что сейчас, не особо нравится. Бесит с головы до пят. Дорогущей хатой, свободой от предков, модным шмотьем, дурацким «клац-клац-клац» цепочки на его рюкзаке, жующим звуки акцентом, наводящим на мысли, что Америка в его жизни все же была. Безэмоциональным рылом, беспросветным молчанием. Тем, что мы, хоть и спим, остаемся друг для друга спустя год с небольшим абсолютными незнакомцами. Я знаю о нем только то, что заметил сам. Он обо мне вообще ничего лишнего знать не хочет. Но сейчас, когда смотрю на него, поднимающегося навстречу с восьмого, я весь становлюсь моментально жаркий, как печка. Меня мурашит. Потому что я вспоминаю некстати, что он, падла, офигенно целуется, когда лезет мне в трусы. Шакал смотрит на меня коротко. Сегодня эмоция на его лице «В рыло хочешь?» — и я, если честно, не знаю, по какому поводу. Мы про его эмоции не разговариваем. Мы вообще практически этого не делаем. В основном говорю я. Пока моюсь у него в навороченном душе с открытой дверью, рассказываю от нехер делать, что нового у меня было за день. Он не возражает, а слушает или нет, не так важно — главное, я реализую накопленную за день жажду потрындеть, потому что у Янки с ее работой не всегда удается мне в этом помочь. Шакал на меня звуки не тратит. И очень, надо сказать, зря. Звуков от него мало, но каждый, кроме клацанья цепочки на рюкзаке, особенный и приятный — я его узнаю по этим звукам. Затягивается, куря, он так, что не перепутаешь — это Шакал курит. Цокает перед холодильником так, что сразу понятно — это Шакал изволит выразить весь спектр своего негодования по поводу несвоевременной кончины равиоли с сыром. Иногда мне кажется, что я даже его дыхание не перепутаю ни с чем. И вот он смотрит на меня этим пассивно-агрессивным взглядом. Смотрит недолго, а я наверняка уже красный, как рак, которого только что вынули из кипятка. Яна уточняет с вызовом: — Чего надо? Ей про нас с Шакалом я не рассказал. И Яна по моей реакции решила однажды, что он меня втихаря пиздит за универом. Шакал в ответ даже плечами не пожимает, просто молча и с достоинством шурует мимо надписи «АРСЕНИЙ — КОРОЛЕВА ПАДИКА», заворачивая на лестницу к девятому. Притормаживает на верхней ступеньке, будто чувствует, что я палю в его темный затылок, оборачивается и говорит единственное: — Вредно, не? — подбородком кивая на калик. — Чья бы корова мычала, — буркает Яна неуверенно. Она Шакала, как и все остальные, побаивается. Но я же вижу, что фирменный взгляд Шакала «В рыло хочешь?» направлен на меня. И почему-то, хотя на это ровным счетом ничто не намекает, мне кажется, это связано с ингалятором, который я вчера впервые при нем использовал. Стресс перед сессией и двухсерийный траходром с перерывом на Шакалово покурить сделали свое дело — мне срочно понадобилось вывалиться из огромной кровати, нащупать ингалятор в рюкзаке и ослабить давление в легких. Шакал ничего не сказал. Но на третью серию не пригласил, взглядом намекнув, что мне пора выгуливать Бима, то есть валить нахуй. А сейчас этот взгляд. Ну давай, сука, еще жизни меня поучи. Шакал уходит к себе наверх, больше ни слова не проронив, а я хватаю у удивленной Янки кальянную трубку и, назло ему, но больше, конечно, самому себе, затягиваюсь, пуская эхо бульканья в колбе вверх по лестнице. Мы не встречаемся, так что не вздумай мне мозг ебать.