Псы и шакалы

— Малыш, ты мою форму не видел? — спрашивает Рома, выглядывая в гостиную из спальни. — Для бокса? Так вот почему он так долго там громыхал дверцами шкафа и ящиками комода. — Видел, — отзываюсь, помешивая равиоли в кипящей воде, и отчаянно надеюсь, что способ приготовления на коробке меня не наебывает, и я не накормлю своего мужика ни сырым тестом, ни разваренной квашней. Леня приболел, и мы с Ромой уже третий день питаемся как попало. Вчера и позавчера заказывали доставку, но сегодня я решил доказать самому себе и бате, который без устали поносит меня за нахлебничество, что тоже иногда могу быть образцовой хозяюшкой. Кстати о форме. — Я ее в стирку запустил только что. — Охуенно! — рычит Рома. — А в чем я заниматься пойду?! — Она ж у тебя не одна, — отзываюсь беспечно, пристально наблюдая за равиоли. За ними нужен глаз да глаз. В одну секунду беззаботно плавают в кипящей воде под бодрое «Бульк-бульк-бульк», но только отвернешься от них на голого и заведенного Рому, только потрогать подойдешь буквально на минуту… Кто знает, что может произойти? Бунт? Побег из кастрюли? — Их две, — отвечает Рома напряженно. Вижу краем глаза, что на нем даже трусов нет. Он у меня известный любитель ходить по квартире и светить причиндалами, мол, дайте бедному члену ласки и заботы. Но сейчас Ромино оголение вряд ли связано с сексуальной провокацией. Боюсь, я перестарался со стиркой всего подряд. Стоило остановиться, когда кончилось место на сушилках для белья. — Ты сколько запустил? — Обе… Упс. Как-то из головы вылетело, что у Ромы сегодня тренировка. А все из-за бати с его капанием на мой мозг. Пару месяцев назад, когда он вернулся с очередной вахтовой смены, мы с Ромой наконец дозрели до того, чтобы поговорить с ним о нас. Как раз Тарас Григорьевич, папа Ромы, прилетел из Бостона, обеспечив нам моральную поддержку, и все звезды сошлись на том, что мой батя должен быть посвящен в тайны мадридского двора. Что началось! Сначала, конечно, абсолютно ничего. Батя молча выслушал на кухне мое скомканное блеяние про то, как мы с Ромой целый год шли тернистым путем к любви — разумеется, без подробностей про приключения моей жопы, — потом молча выслушал заранее заготовленную речь Ромы про то, как Рома меня любит и будет беречь (тут, признаюсь, я чуть не пустил слезу, так он стелил). Потом батя еще помолчал. Когда я тактично намекнул ему, что молчит он уже полчаса, он очнулся и сказал со сложно читаемым лицом: «Угу. Понял. Думаю». Думал батя ровно три дня и три ночи — по-прежнему молча. Зассав от этого зловещего молчания, я даже переселился на время обратно к себе и с Ромой виделся, только когда мы шли выгуливать Бима. На четвертый день батю прорвало. Он ныл и винил себя в том, что за мной недоглядел и отпустил в лапы невесть кого. Недолго думая, я добил его новостью, что Рома тут ни при чем, и я всегда был геем, просто не рассказывал. Батя мгновенно переключился на другую песню. Стенал он как кентервильское привидение о том, что ж он за хреновый отец, раз ничего не заметил и не заподозрил? Сокрушался он с толком, с чувством и с расстановкой, явно получая от этого какой-то извращенный кайф, — я кстати в тот момент задумался, что у них с Ромой подозрительно много общего. До тех пор сокрушался, пока в мою голову не пришла здравая мысль наслать на батю Тараса Григорьевича. Тот пришел к нам в хату при полном параде, дорого надушенный, с бутылкой виски под мышкой, и, подмигнув мне, заявил, что обработает пациента по высшему классу. Уж не знаю, о чем конкретно они болтали за закрытой кухонной дверью несколько часов, пока мы с Ромой ныкались у меня в комнате и, прислушиваясь к каждому шороху с кухни, пытались смотреть одну и ту же серию сериала про зомби. Но в какой-то момент с кухни донеслись звуки русского рока, еще через несколько минут открылась дверь, и в прихожей раздался веселый голос моего бати: «Тарас, так мы по пивку, или еще вискаря взять?» Ответом ему послужило довольное протяжное «По пифку-у-у!» Короче, как несложно догадаться, наши с Ромой отцы скорешились. Тарас Григорьевич, что выяснилось позже, устроил моему бате целую лекцию про ориентацию, рассказал полную биографию Ромы, поделился своим опытом родительства, утешил батю тем, что он не хуевый вовсе батя, раз я вырос счастливым и с головой на плечах. А потом они по стариночке закрепили душевный разговор вискарем, заполировали пивком, заслушали песнями КиШа и сошлись на том, что Рома — офигенный вариант, а потому нечего паниковать. Жизнь продолжается! Но батя не был бы батей, если бы ему в голову не упала новая мысль. Учитывая, что я ему сливал все приличные подробности наших с Ромой отношений, невероятно обрадовав этим Янку, у которой уже уши вяли принимать на себя основной удар, батя очень скоро был в курсе всего. Куда мы ходим, что мы жрем, при какой температуре мы спим, сколько сигарет в день Рома курит, какие у нас обоих успехи и проебы в универе и все такое прочее. И батя, наслушавшись, надумавшись, вернулся со следующей же вахты и спросил, мол, Сеня, а не охренел ли ты? Жрешь за его счет, радостно живешь за его счет, но сам при этом даже ничего полезного по дому не делаешь. Это, Сеня, дескать, кривая дорожка. Он тебе все, а ты ему — только жопу, пусть даже горячо любимую. Нет, батя, разумеется, так прямо не сказал, но издалека намекнул. Чем нихуево так меня обидел. Мы с ним не разговаривали целых полтора часа! Но зерно сомнения он в мою голову заронил. Действительно, не отвалится же у меня ничего, если я пройдусь по Роминой хате с пылесосом раз в неделю, освободив от этого либо самого Рому, либо Леню. Или приготовлю пожрать — Леня ведь тоже человек, может и заболеть, и в отпуск отпроситься. Или постираю наши шмотки. В общем, перестану жить на гостевых правах, а поучаствую в быте, раз уж чуть к Роме не переехал. Ему будет приятно, а мне ненапряжно. Тем более что разделять наш общий бюджет, в который я вкладывался куда скромнее за счет непостоянства заказов на ремиксы, Рома наотрез отказывался. Батя дело говорил. Только вот я пошел по пути тотального максимализма. И в результате Дня Великой Стирки Рома остался без трусов и портков для бокса. Он смотрит на меня, прищурившись, когда выключаю равиоли по сработавшему таймеру, и цедит взбешенно: — Мне голым боксом заниматься?! — Ну-у-у… — тяну и задумчиво смотрю на крюк в потолке. Груша у Ромы есть, не вижу никакой проблемы. То есть, конечно, проблему вижу — я проебался! Но мне же надо предложить ему альтернативу. Перехватив этот мой взгляд, Рома страдальчески стонет и, раздраженно топая в ванную, говорит: — Арс, ты… ты… Ну как так-то! А-а-а! Вылавливаю равиоли из кипятка большой деревянной ложкой и раскладываю по тарелкам. Вот раньше, месяца четыре назад, когда мы с Ромой только официально начали встречаться, я бы тотчас бросился за ним. Каялся бы, лез обниматься, предлагал бы сотни вариантов по решению проблемы с мокрыми трусами и портками, уговаривал не беситься и не истерить. Довольно скоро я понял, что с Ромой так делать опасно. Скажешь только «Я виноват», и его бесячка моментально скатится в тихую панику. Он надумает себе за минуту всех ужасов мира. Что он меня обижает, что он на меня давит, что я для него стараюсь, а он неблагодарная сука, которой противопоказаны отношения, что я хочу его бросить. Неа. Трижды нет. Роме просто надо дать от пяти до десяти минут в зависимости от ситуации на побушевать, а потом он сам придет — он же не договорил. И вот тогда мы побазарим нормально. В этот раз проходит минуты три, не больше. Я только на стол успеваю накрыть, как «Шлеп-шлеп-шлеп» по кафельному полу в ванной босыми ступнями от стиралки к пустой корзине для грязных шмоток замолкает. Рома выходит ко мне в черном халате, мотая длинный конец пояса на ладонь. — Мое наденешь, — говорю спокойно, кивком указав ему на стул. — В чем на физру хожу. И трусы мои. Варик не идеал, но… — И вот теперь-то, когда он угомонил первичное горение пукана, говорить такое безопасно: — Прости, совсем из башки вылетело, что среда… Рома подходит ближе и, дождавшись, когда сметаны бахну в свою тарелку и выпрямлюсь, обнимает меня со спины. — Спасибо, — бубнит он мне в ухо и туда же целует. — Ты для меня стараешься, а я веду себя как собака страшная. — Очень даже симпатичная, — ржу, расслабляясь. — Себя не кушай, окей? Все ж пучком. — И ты тоже, — проницательно замечает Рома, покачиваясь со мной из стороны в сторону. — Если ты опять загнался, что для моего счастья нужно что-то делать, кроме как быть рядом, создавать музыку, пиздеть со мной и давать мне в аппетитную по… — Рома! — шикаю на него возмущенно, чувствуя, как полыхают уши. Четыре месяца прошло, а меня каждый раз как в первый раскатывает от его пошлостей. Рот бы ему с мылом помыть! Мотаю головой, проезжаясь волосами по его лицу, пока не начнет со смехом отфыркиваться. — Фу! Жесть! Что ты к моей заднице прицепился? — Прусь от нее, — бесстыдно сообщает Рома, и его ладонь, конечно же, тотчас залезает под резинку моих домашних штанов и принимается наминать любимое. Так! У нас сейчас равиоли остынут. Рома посасывает мочку моего уха и тянет, вырывая из меня нечленораздельное мычание: — М-м-м… Моя сладкая девочка. — Бля-а-а-адь, — отзываюсь, судорожно выпутываясь из его объятий, и отбегаю от него на противоположную сторону стола. Глаза у Ромы просто невменяемые, волосы растрепанные, грудь часто вздымается. Ощущение, что он сейчас набросится на меня прямо через стол. Ощущение, что еще пара секунд, и я буду не против увлекательной долбежки. Заявляю панически: — Знаешь что? Дождешься, и я на твою жопу охоту устрою! Посмотрим, как ты запоешь! Рома ржет и немного успокаивается. По крайней мере, его взгляд падает на равиоли, и он вспоминает, что я тут браво кулинарил, а мы не жрамши и не пимши с самого утра. Он садится за стол и, дергая плечом, роняет: — Как будто я против. Я тоже сажусь. Рот у меня как открывается, так и не закрывается. Я закладываю в свой открытый рот равиолину за равиолиной, во все глаза уставившись на Рому, который ест с привычной этикетной аккуратностью, оттопырив мизинчик. Не думаю, что он это серьезно сказал, а не чисто поржать, но Рома вдруг, потянувшись за добавкой сметаны, заявляет: — Я кстати не шучу. — Он кладет сметану на край тарелки, а потом поднимает ложку к губам и медленно облизывает, не переставая при этом мне душу темными глазами жрать. Это еще что за разврат? Рома спрашивает негромко: — Хочешь? — Я? — уточняю шепотом, как будто Рома меня об этом спросил в переполненной аудитории. Мысль занимательная. Мысль, надо сказать, мне ни разу не приходила, но, придя сейчас, почему-то отказывается покидать мою грешную голову. — Ага. У меня-то и так регулярно, — довольно скалится Рома. На секунду-другую на его лице появляется знакомое мечтательное выражение. Ясно. Мой извращуга вспоминает вчерашний трахач в душе. Я не собирался отдаваться! Но мне так потрясающе терли спинку… — И что… Ты вот прям не против? — спрашиваю удивленно. Не то что Рома когда-либо был в этом вопросе категоричен. Зуб даю, он в постели способен на что угодно — лишь бы нам обоим нравилось. Просто мне сложно представить его снизу. — А почему я должен быть против? — удивляется Рома в ответ, вздернув брови. — Я же с тобой собираюсь, а не с посторонним мужиком. — Ну тогда… попробуем как-нибудь? — произношу робко, гоняя последнюю равиолину по тарелке. — Заебись. Заметано. — Угу. Заметано. После обеда лезу в шкаф выбрать Роме что-нибудь из своего для тренировки поприличнее. Но перестать думать про обещанное «как-нибудь» не получается. Я думаю об этом весь четверг и всю пятницу. Усугубляется положение тем, что накануне бабушка, собравшись на дачу, предложила захватить с собой Бима, чтобы он там нагнал страху на повылезавших в огороде кротов. Бим у меня в командировке за городом на целую неделю, и у меня даже повода погулять и подумать на свежем воздухе, как делаю обычно, нет. Разве что спуститься с Ромой постоять, пока он курит, и до универа прошвырнуться. Шатаюсь по квартире как неприкаянный, странно, что Рому не доводя своими постоянными перебежками то на диван с телефоном, то к столу с ноутом, свежим ремиксом и наушниками, и вместо того, чтобы делать домашку к семинарским на следующей неделе, придумываю себе, каким я буду сверху. Может, грубоватым альфа-самцом? Оттрахаю Рому до неба в алмазах. Или покажу себя как заботливый и нежный любовник, открыв для Ромы невиданные горизонты страсти? Тьфу, блядь. Чем дальше думаю, тем хлеще разыгрывается воображение. А между тем мне даже не хватает яиц подойти и Роме напомнить про обещание. Сам-то Рома, проебавшийся за начало второго семестра куда больше моего, носа из-за учебников не показывает, почуяв запах жареного в преддверии промежуточных тестов. Но в субботу Рома наконец забивает на конспекты и пособия, и мне даже спрашивать ничего не надо. Во-первых, за год совершенствования мастерства чтения его мыслей я неплохо поднаторел в невербалике. Во-вторых, мне его многозначительная улыбка, когда он после завтрака, который готовил нам сам, идет в душ, не оставляет никаких сомнений. Настал момент моей славы! Меня пустят наверх! Сказать, что я воодушевлен, ничего не сказать. Пока Рома в душе готовится к сексуальному перевороту, я тщательно поправляю постельное на кровати, кладу поближе презики и смазку, долго думаю, обычные белые трусы надеть или, гулять так гулять, блядушные черные хипсы, в которых мой член вроде как кажется чуть больше, чем есть на самом деле. Останавливаюсь на последнем варианте. Душусь, причесываюсь. Чертыхнувшись, стягиваю совершенно не подходящие к образу носки. А потом я выбираю позу, в которой его встречу. Может, вот так, небрежно прислонившись предплечьем к дверному косяку, типа, эй, детка, не занят сегодня? Или вот здесь, на краю кровати, расслабленно развалившись, как будто заскучал? Или наброситься на него прямо на выходе из душа? Черт, почему так сложно?! Вот как Рома обычно делает? Как приспичит, так и делает. Ему достаточно просто раздеться догола и взять упаковку с презиком, чтобы снести мне крышу. Но если так сделаю я, не будет ли это… не знаю, нелепо выглядеть? Не слишком заводяще? В результате я так увлекаюсь составлением шкалы привлекательных поз, что вроде слышу «Клац» ручки двери в ванную, но не придаю этому должного значения. И Рома застает меня на кровати, грудью упавшего на одеяло, всего в своих мыслях и призывно оттопырившего задницу. Рома издает тихий смешок. Чуть кубарем не лечу с кровати, барахтаясь в одеяле, и резко переворачиваюсь. Рома удачно маскирует смешок под кашель, но не гаснущее в глазах веселье его выдает. Ну да, обломинго! Встретить с огоньком не получилось. Но ты погоди, я еще не перешел к активным действиям. — Готов? — спрашиваю хрипло, скользя взглядом по его обнаженному, влажному после душа телу. На мое «Готов?», а может, потому что Рома облизывает меня взглядом в ответ, его восхитительный большой член приподнимается, наливаясь кровью. И главное сейчас — не думать о его члене. Это примерно как не думать о белой обезьяне, но я стараюсь изо всех сил. — Подойдешь? — Рома манит меня пальцем. Как завороженный поднимаюсь с кровати, гадая, что же такое он держит в руке. Подхожу к нему на непослушных, ватных от предвкушения ногах. Рома поднимает руку, осторожно зачесывает назад мою челку и, зацепляя немного волос сверху, нетуго затягивает в хвостик, перевязывая резинкой. Он так влюбленно заглядывает мне в глаза, что у меня дух захватывает и сердце громче стучит в груди. «Тудумс-тудумс-тудумс». Рома добивает меня надломленным шепотом, гладя меня кончиками пальцев по щеке: — Я так люблю твои глаза. Обняв его за талию одной рукой, встаю на цыпочках, чтобы дотянуться до губ. Чувствую привкус мятной пасты в поцелуе, который тотчас, как наши языки соприкасаются, становится глубже и настойчивее. И ощущение, что я знаю, что делать дальше, как-то само приходит ко мне, как только отключаю голову. Это же Рома. С ним не страшно. Веду Рому за собой, не прерывая поцелуя. Толкаю на кровать и забираюсь на него сверху, надавливая стояком, оттянувшим ткань хипсов, на его возбужденный член. Рома стонет приглушенно, опуская взгляд туда, где я, покачивая бедрами, дрочу о него неторопливо. Тоскую остро по прикосновениям кожа к коже. Слезаю с него, чтобы снять хипсы, и беру флакон со смазкой, выдавливая на ладонь. Возвращаясь на Рому под его пристальным, преданным взглядом, глажу нас обоих мокрыми пальцами и немного растираю, приподняв его яйца, по готовому упругому входу. Не думать о Ромином члене не получается. — М-м-м… Малыш… — тянет Рома, опустив ладонь на мою. Он не помогает, просто зеркалит неторопливые, дарящие больше мучительного нетерпения, чем ласки движения моей руки вверх-вниз по нашим тесно соприкасающимся членам. «Хлюп-хлюп-хлюп». Его головка то выскальзывает из моих пальцев, то вновь возвращается в неплотно сомкнутый кулак с чудовищно пошлыми влажными звуками. Я больше не дрочу себе, только ему, чувствуя, что если добавлю к его проникновенным тихим стонам, от которых меня выкручивает до бешеных скачков пульса, собственное удовольствие, то кончу раньше, чем нужно обоим. Наклоняюсь поцеловать его, когда вижу, что он облизывает пересохшие губы, и Рома с удовольствием вылизывает мой рот, так шпаря выдохами, что мне горячеет еще сильнее, если это только возможно. — Малыш, — произносит Рома пронзительным шепотом, — потрогай меня… Там так мокро… В глазах мутнеет. Что же ты со мной делаешь, изверг? У меня же мозг плавится. Член встает полностью, и одно неосторожное движение может случайно довести меня до оргазма. — Пожалуйста, — чуть ли не хнычет Рома мне в губы. Боюсь сделать ему больно. До усрачки боюсь. Рома меня обычно тянет просто пальцами, а потом влажные салфетки использует, но иногда и презиком может, и через латексную салфетку. Надо, блядь, что-то сделать, и поскорее, а то взгляд у Ромы такой, будто я его смертельно раню своей медлительностью, и он тупо жить не может без моих пальцев в заднице. Надрываю упаковку и натягиваю резинку на дрожащий указательный. Слезаю с него, устраиваясь у его похабно раскинутых ног и осторожно глажу сквозь презик за мошонкой. Приятно не только мне. Рома дышит чаще, вздрагивая от простого касания, как будто я ему уже вставил. — Стой… Он нащупывает вслепую подушку, переворачивается и подкладывает ее под живот. О боже. Такой вид мне еще не открывался. Рома разводит ноги шире, и я не жду повторного приглашения. Засовываю в презик и средний палец. Наклоняюсь над Ромой, уперевшись свободной рукой в матрас у него под мышкой. Борюсь с искушением рухнуть на него, ощупать руками как следует и искусать в плечи. Не время. Не сейчас. Он так просит сорванным в нулину дыханием. Надавливаю аккуратно на неподатливые края. Тупо растираю смазку поверх, понимая прекрасно, что это чертово издевательство. Но мне отчего-то так сладко его мучить, как любит делать со мной он. — Арс… — зовет меня Рома шелестящим шепотом. — Арс… Сдаюсь. Не могу слушать спокойно, когда он зовет меня по имени. Короткое, хлесткое, чуть шипящее на конце в его исполнении. Надавливаю сильнее, вставляя в него оба пальца. Узко. Так горячо и узко, что у меня яйца тяжелеют при мысли, что мне разрешат там оказаться. — Ах-х-х… — выдает Рома, уязвимо вздрагивая, когда я двигаю в нем пальцами. Штырит его тупо по факту того, что я наконец занялся его дыркой. Не тешу себя надеждами, что ему офигеть как приятно. Но, помучив его растяжкой, я добавляю еще два пальца, двигаю рукой быстрее, увереннее, и Рому несет: — Трахни меня… — Он упирается лбом в матрас и вскидывает задницу мне навстречу, бесстыже сжимая мои пальцы. — Пожалуйста, Арс… Возьми меня… Мне так не хватает члена сейчас, ты бы знал… — Ром, — произношу предупреждающе хриплым голосом. В курсе же, садюга, что я кончаю дальше чем вижу на его стоны и пошлости в постели. — Хочу, чтобы ты спустил в меня… — требует Рома капризно, игнорируя попытку его заткнуть. — Не надевай презик… От этого заявления у меня в легких пожарище. Сдурел, не? Мы, конечно, опять же по настоянию моего неугомонного бати, проверились оба вдоль и поперек и успокоили его душеньку справками, но это как-то… Это не слишком для моего первого захода сверху? Мне вот в задницу никто кончать без резинки не спешил. — Прошу, — упрямо повторяет Рома, ерзая стояком по подушке. — Хочу твоей спермы в дырке… И что с тобой делать? Конкретно сейчас — валить и трахать. Не думал, что во мне проснется животное, когда я позанимаюсь его мокрым от смазки задом и насмотрюсь на то, что делают с ним мои пальцы. Но стояк у меня просто ебейший. Пристроившись к Роме сзади и увлекшись растяжкой, я сам себя загнал до нехватки дыхания. Я сейчас сделаю все, что попросит. — Арс, выеби меня. Отлично. Как скажешь, сволочь любимая. Вытаскиваю пальцы и трясу рукой, избавляясь от резинки. Улетает она аккурат в зеркальную створку шкафа, и на несколько безумных мгновений меня отвлекает наше отражение, попавшее в поле зрения. Распластанный подо мной Рома, измученный жаждой, его беззащитная шея с бьющейся на ней жилкой. Изгибы его совершенного тела. Какой же он красивый. Какой он мой. Взгляд возвращается к Роме и больше от него не отлипает. — Мвх-х-х… — Рома весь как сосредоточение чувствительности. Я рывком ставлю его на четвереньки, подхватив под живот. Он жмется задницей к моему стояку и трется мокрой дыркой о мои яйца. В ушах стоит протяжный звон. Горло саднит от стонов, которые я сдержал, чтобы расслышать до последнего звука его. Но когда я надавливаю головкой между Роминых ягодиц, с губ все-таки срывается долгий низкий стон. В венах на запястьях жжется раскаленная кровь. Я захожу в него в два не самых образцово плавных движения, но с облегчением понимаю по тому, как Рома расслабляется и позволяет мне это, что ему не больно. Я не такой большой. Но узко в нем пиздец. — Горячий, — выдыхает Рома, упираясь ладонями в матрас. Он играется, напрягая дырку, и пытается сжаться, но тотчас срывается на оглушительный вскрик. Его пробивает жаром, походу, до самых костей. — Аа-ах-х… Арс… Как… О боже… Я хочу кончить… — Погоди… — Черт, Ром, ну я же не успел даже ничего сделать! Опускаю руку под его живот и давлю пальцами на основание члена. Рома так делает обычно со мной. И с ним срабатывает тоже. Он шумно дышит через рот, но мутная жажда слегка ослабевает. Сглатываю, не помня себя от желания врубиться в него в не щадящем обоих темпе. — Сейчас… Сейчас я тебя возьму… Рома стонет с восторгом, как будто я ему пообещал золотые рудники. Кладу ладони на его бедра, поглаживая напряженные мышцы. Вытаскиваю член, оставляя в Роме только головку, и снова возвращаюсь в него, шлепая яйцами о его ягодицы. От переполняющих меня чувств кружится башка. Рома едва дышит или дышит так часто, что не поймать слухом сквозь ток крови в ушах. Уговариваю себя, что надо притормозить, надо замедлиться и быть бережным, но мне недостает выдержки, когда Рома тянет: — Быстрее… Давай, Арс… Грубо трахни свою детку… Ноль мыслей. Взрыв ощущений. Впиваюсь пальцами в его бедра и толкаюсь в него как заведенный. Рома гортанно вскрикивает каждый раз, как я оказываюсь в нем целиком. — Да… боже… Арс… Ах-х-х… Внутри него все теснее. Ничего так ярко не чувствую, как его тело. Беру его, размашисто качая бедрами и наслаждаясь Роминой реакцией, звуком громких шлепков, вторящих его крикам. Чувствую, что не вытяну долго. Толкаю его между лопаток, заставляя грудью упасть на кровать. Наваливаюсь на него сверху, крепко прижав коленями его бока. Целую его в напряженное плечо и заднюю сторону шеи. Обнимаю, скользя ладонями по его мокрым от пота рукам, продолжая трахать так, будто паузы существуют не для нас. — Арс… — выдыхает Рома. Сердце колотится у самого горла. — Так хорошо, Арс… Кусаю его в шею, и новый его вскрик — нежно тихий, как благодарность за собственнический укус, во мне взрывает последние ошметки контроля над собой. — Я люблю тебя. Это я говорю, это не мерещится мне в лихорадочном бреду неустанного движения наших тел. — Ром, люблю… — Я люблю тебя, — стонет Рома, подставляя шею под новый укус. Мне сердце жмет от его признания, таким тоном протянутого, будто оно звучит для меня впервые. Каждый раз он признается как в первый. Каждый раз в его словах столько доверия и пыла. — Хочешь, чтобы я в тебя кончил? — спрашиваю, не помня себя от сладкой боли сердца. — Да, Арс, сделай это… — Рома вздрагивает подо мной, сжимается, едва не унося меня в ту же секунду к вершине. — Сделай это в меня, прошу… Ускоряюсь, чувствуя, что он на грани. Осыпаю поцелуями его твердые плечи, зарываюсь носом в теплые волосы и шепчу в его затылок, как люблю его, как безумно счастлив быть с ним. Дыхание срывается. Мы делаем это практически одновременно. Спускаю в него, крепко зажмурившись до звезд на обратной стороне век, захваченный с головой нахлынувшим удовольствием. И Рома — как только чувствует мою сперму внутри, застонав и с дрожью приняв все до последней капли. Тело непослушное. Я еле-еле упираюсь ладонями в матрас, но Рома говорит шепотом: — Полежи, — и я опускаюсь обратно грудью на его раскаленную спину. Спустя пару минут, а может, целую вечность полета мыслей в прострации, я наконец нахожу силы слезть с него и упасть рядом. Смотрю в его лениво полуприкрытые глаза, протягиваю руку, пальцем отмечая уголок его довольной улыбки. — Твои глаза… — говорит Рома тихо и проникновенно, — как море… Я будто слышу шелест прибоя в его шепоте. Мягкий бег волн о камни. — Поехали на море?.. — спрашивает Рома, и я улыбаюсь в ответ. — Хочу сказать морю, что оно проиграло.