Псы и шакалы

Думал, мы хотя бы немного поспим. Ага, щас! Именинник изволил праздновать. Ол дэй и ол найт, во всех позах без регистрации и смс. И ладно бы я сопротивлялся. Но стоило Роме начать по новому кругу шептать уже в темноте спальни, какие у меня чувствительные соски и как мой зад просит над ним надругаться, при этом выцеловывая мою многострадальную шею и потираясь стоячищем о мой живот, и сон как рукой снимало, а здравомыслие даже ручкой на прощание не махало: «Ебитесь как хотите, я сваливаю!» Кажется, мы засыпаем прямо в процессе очередного родео к четырем с половиной. А уже в без пятнадцати пять я просыпаюсь по будильнику и случайно тяну следом в бодрствование и Рому, невольно сжимая сильнее кулак, в котором почему-то держу его член. — Спи, я с Бимом гулять, — говорю хрипло и виновато, разжимая пальцы и кое-как с Ромы сползая. — Я с тобой, — говорит Рома таким же хриплым, сорванным в нулину голосом. Сил сопротивляться нет никаких. Тем более один затраханный зомбак хорошо, а когда второй его в треники и куртку запаковывает и под ручку тащит в подъезд, позволяя в плечо уткнуться, зевать и ныть, как спать охота — еще лучше. Мы заходим за Бимом. Бим в восторге от присутствия Ромы на утренней прогулке. Сам нас тащит в лифт, дергая поводок, потом из подъезда, нетерпеливо подтявкивая. Несется галопом к первому попавшемуся кусту и радостно задирает ногу. Еще и косит на Рому из-под челки, типа смотри, как я ссу реактивно, я хороший мальчик? Сговорчивость Бима приходится как никогда кстати. Потому что нам с Ромой сил хватает лишь на один обход дома кругом вразвалку по покрытым хрустящей коркой сугробам, прежде чем Рома докуривает, и мы тянем Бима в подъезд, обещая погулять с ним, когда выспимся. Едем сразу на этаж к Роме, знатно затупив в кабине лифта. — Черт, блин, — спохватываюсь уже у порога хаты. — Сейчас, я только его вниз спущу. — Потом спустишь, — предлагает Рома, отпирая дверь. И для верности качает подбородком в сторону прихожей. — Давай. Пусть у нас потусуется. Делать нечего, предложение-то заманчивое. Дергаю устало плечом, за что искусанное и забитое засосами под завязку плечо не говорит мне спасибо. Оцениваю как следует масштаб бедствия, когда вымываю Биму лапы и отпускаю его на обследование территории, а сам стягиваю Ромину футболку, выданную на прогулку, и становлюсь напротив зеркала. Видок тот еще. Шея устрашающего лилового цвета, по плечам и груди россыпь отпечатков чьих-то зубов — насыщенного фиолетового. У меня даже под губой остался небольшой засос. Рома появляется в отражении зеркала позади меня. Что радует, не так сильно, но я его пометил тоже. Рома достает с навесной полки тюбик мази от синяков и, выдавливая на пальцы, медленно растирает плоды своих стараний на моем теле. Ежусь невольно и широко зеваю. Прохладные легкие прикосновения — то, что надо после бурной ночки. Невольно цепенею, когда Рома приспускает мои треники и трусы, но он говорит со смешком, расслышав удивленный выдох: — Просто помажу. Его пальцы чуть ощутимее массируют задницу, скользя по припухлым засосам. Конечно, он не мог меня там не искусать. Чувствую по его изменившемуся дыханию, что Рому опять штырит. — Четвертый — уже перебор, — произносит Рома глухо. Прижимается губами к моему уху и шепчет, ловя мой взгляд в отражении: — Дам ей немного отдохнуть от члена. Расплываюсь в блаженной улыбке, как последний дебил. Закидываю руки назад и треплю Рому по теплым черным волосам, пока он бережно целует меня в край челюсти. У нас так много времени впереди, чтобы сделать все, что мы хотим. У нас так много слов, которые мы еще обязательно друг другу скажем. — Пойдем спать, — предлагает Рома, утягивая меня из ванной. Целуясь, мы доходим до кровати и падаем посередине в обнимку. Рома накидывает на нас еще не остывшее одеяло и велит Биму, виляющему хвостом на пороге: — В кровать нельзя. — Бим тотчас опускает зад на пол, а морду — на скрещенные передние лапы, как образцовый пес, не издавая ни единого недовольного фырка. Рома комментирует: — Хороший мальчик… — наклоняется ко мне, лениво целует в губы и бормочет: — Кто еще у нас хороший мальчик? — Ром, прекрати, — прошу, не сдерживая широченную улыбку, и глажу его по лбу кончиками пальцев, — мы же спать собирались… — Да, собирались, — подтверждает Рома, подставляет щеку под мои пальцы, а потом легонько прикусывает указательный. Темные глаза полны чертей. Какой же он, сука, игривый, когда говорящий. Рома невинно уточняет, просовывая колено между моих бедер под одеялом: — Кто тебе мешает? — Будешь приставать, я не усну, — обещаю со смешком, хотя глаза у нас обоих слипаются. Рома с показательно тяжелым вздохом роняет голову мне на плечо и наигранно обиженно туда сопит. — Провокатор, — шепчу ему на ухо и целую в серьги-кольца в раковине. — Опять мне приснишься, блядь. — Я тебе снюсь? — спрашивает Рома заплетающимся языком, щекоча кожу влажным горячим дыханием. — Угу. Каждую ночь почти, — признаюсь, зевая. — Ты мне тоже снишься, — отзывается Рома спустя полминуты, когда мы оба почти проваливаемся в сон. — Как мы гуляем летом… Бим в озере купается. Мне снится жаркий июльский день и берег большого, не тронутого ветром озера, гладкую поверхность которого волнуют только шустрые водомерки и огромные стрекозы. Мы с Ромой бесцельно шатаемся по узкой песчаной полосе, деля один стаканчик мороженого на двоих. Целуемся, передавая холод из губ в губы, я что-то рассказываю про профессию поднимателя пингвинов. Бим носится то к нам, то обратно на луг, где гоняет бабочек и мелких птиц. Рома смеется, и мой любимый на свете звук звонко прокатывается по окрестностям. Сон прерывается, когда я понимаю, что Ромин смех, сладко звенящий в ушах, превращается в дверной звонок, который крайне неласково вгрызается в барабанные перепонки, и заливистый собачий лай. Бим как угорелый скачет от порога спальни к кровати и лижет руку Ромы, которая свесилась с края. Типа вставайте, ленивые кожаные мешки, у вас гости! Там в дверь звонят! Там новые человеки на пороге! Открывайте, слышите?! Открывайте, а то я обгавкаю каждый кубометр воздуха в этой хате. — Это кто? — спрашиваю, продрав глаза и проверив время. Десять утра. Спасибо, хоть почти пять часов поспали. — Это курьер, — бормочет Рома, переворачиваясь на другой бок и хмурясь. — М-м-м… — Что? — спрашиваю, садясь в кровати, и усмехаюсь. Рому всего ломает, он капризничает, бухтит и накрывается одеялом с головой. Уже знаю, что проснуться для нас окончательно — это целая проблема. Черт. Хочу знать больше. Хочу знать, какой он, когда кипятится. Не то чтобы я собираюсь специально его выводить, но мне крайне любопытно, как выглядит Ромина экспрессия. — Млш, открш дврь? — тянет Рома неразборчиво в подушку. — А что малышу за это будет? — уточняю, навалившись на него сверху всем телом, обнимаю за плечи и целую в теплый затылок. Рома вяло взбрыкивает и рычит. Ух, грозный. Дверной звонок повторяется. Бим лает как чокнутый. — Какй ты пртвный… — доносится от Ромы. — Клянусь, ночью был совсем не противный, — хихикаю мерзко и уворачиваюсь, когда Рома пытается развернуться и дать мне по заду. Ржу, соскакивая с кровати, хватаю Ромин халат и иду, строго цыкнув на Бима, открывать дверь. Ладно, посмотрим, что курьер принес. Очень надеюсь, что пожрать. Очень надеюсь вообще, что там Леня. А то с моими кулинарными навыками я своему мужику даже не могу сделать нормальный праздничный завтрак в постель. Могу только красиво принести. Могу даже голый с подносом выйти! Правда, в таком случае мы рискуем позавтракать только к обеду, ага. Запахиваю халат поплотнее, хотя засосы это скрыть не поможет. Да и пофиг. Курьеры и похуже встречающих, небось, видят. Открываю дверь, и оттуда тотчас звучит радостное: — Ха! А кто это у нас такой недово… — Мужчина на пороге запинается посреди фразы. Повисает тяжелая драматическая пауза. Мы таращимся друг на друга недоуменно с минуту, не меньше, пытаясь оба принять, что ожидания с реальностью малеха не совпадают. Мужчина средних лет на курьера ни капли не похож. Курьеры, насколько я знаю, не ходят на доставку в костюмах-тройках под распахнутыми дорогущими пальто, не носят стильный причесон-андеркат, который так и кричит, что стоит годовой запас дошиков за то лишь, чтобы виски подравнять. И не похожи курьеры так сильно на моего Рому, блядь. Блядь! Это же… это же сто пудов его батя. Обстановочку пытается разрядить шерстяная морда, которая бросается пулей из коридора, как будто он собачий десант, на Шакалова-старшего, высунув язык и всюду разбрызгивая слюни. — Ух ты! — Шакалов, то есть, если мне память не изменяет, Тарас Григорьевич, метким броском отправляет скромный пакетик на тумбу для обуви и треплет Бима по холке. Бим только и рад подставиться под почесушки. Тарасу Григорьевичу тут же демонстрируют пузико, которое требует ласки. — Ничего себе, какой пес шикарный! Это с каких пор тут пес живет? — С с-сегодняш-шних, — блею невыразительно, пытаясь прикрыть засосный срам на шее воротом халата, и пячусь вглубь квартиры. — Стоять! — строго приказывает Тарас Григорьевич, подняв на меня черные смородиновые глаза. Понял. Принял. Замер. Я в курсе, знаете ли, что с таким взглядом разговор короткий. — А ты у нас, видно, тот самый Арсений?.. Через полчаса сидим за столом на кухне, совмещенной с гостиной. Мы с Ромой с одной стороны, Тарас Григорьевич, как следователь, прищурясь и отбивая по столешнице монотонный ритм, между двух низко висящих зажженных ламп — с другой. Леня, который подоспел минут через пять после Тараса Григорьевича, крутится у плиты, готовя праздничный завтрак и, кажется, сразу запрягая торт. Он уже успел сварить нам кофе. Только мой мне в горло под пронизывающим насквозь взглядом не лезет. Сижу, бестолково гоняя по столешнице солонку и перечницу в виде шакала и гончей. Рома тоже притих. Чувствуем себя, походу, как попавшиеся с поличным воришки на допросе. Хорошо, я переоделся в треники и футболку. — Ну, господа, — произносит наконец Тарас Григорьевич, отпивая из чашки с кофе. С ума сойти. Он так же смешно, как Ромка, оттопыривает мизинец. — Как мы докатились до жизни такой? Он оборачивается мимоходом и обводит красноречивым взглядом гостиную. Видно, намекает на мою перепачканную в сперме толстовку, которая болтается на спинке дивана, и на Бима, который гоняется по кругу за собственным хвостом. Боже, вот стыдобища. Не Бим, конечно. Только попробуйте сказать, что мой пес не гармонирует со стенами или что-то типа того! Он тут вообще ни при чем. — Пап, — начинает Рома несмело, но Тарас Григорьевич тут же осекает его: — Никаких «пап». Ты мне что вообще обещал, когда обратно просился? — Что я не сделаю себе больно снова, — послушно и честно отвечает Рома, вскидывая на него глаза с вызовом. Может, мне мерещится, но Тарас Григорьевич слегка теряется. Ну да. Достаточно мягок в отношении сына. Мой папка бы меня уже заставил перечислить все свои грехи в алфавитном порядке и в каждом, преклонив колено, торжественно покаяться. Знаю, тоже не тянет на жуткую строгость. Батя над моей серьезной рожей больше ржет в такие моменты, а потом мы варим пельмени и спокойно пиздим о… Так, что-то я отвлекся. — И? — спрашивает Тарас Григорьевич после нескольких секунд тишины, прерываемой лишь бодрым стуком венчика Лени о металлическую миску, в которой он взбивает белки. Не оборачиваюсь, но мне кажется, он нас смотрит, как увлекательный сериальчик. — И что… это вот? Тарас Григорьевич кивает на меня. — Не что, а кто, — поправляет Рома, с каждой секундой разговора набирая в смелости. — Арсений. Он мой парень. — Уф-ф-ф… — выдыхает протяжно Тарас Григорьевич. Не мню себя великим спецом отцовских «Уф-ф-ф», но оно больше похоже по звучанию на «Горе ты мое луковое, как тебя угораздило-то вляпаться опять?», а не на, скажем, «Сейчас же беру тебе билет до Бостона, летишь устраиваться в местную шарагу и арбайтен до седьмого пота, ю ноу?» Это вселяет надежду. Тарас Григорьевич смотрит на Рому долго и спрашивает проникновенно: — И все еще не больно, как я понимаю? — Смотря что. — Рома нахально усмехается. — В пять утра больно вставать, а так — не-а. Пинаю его под столом. Эй! Тебя никто гулять не заставляет. Рома тотчас на меня оборачивается и говорит: — Прости. Шучу. Вырвалось. — Клоун нашелся, — фыркаю, и мы оба смотрим на Тараса Григорьевича, который в ответ смотрит крайне заинтересованно. — И прекращать вы, как понимаю, не собираетесь? — продолжает он свой пытливый допрос, тон у которого, впрочем, ни разу не недовольный или осуждающий. — Нет, — отрезает Рома. Приятно, признаюсь. Такое резвое «Нет», будто Роме предложили искупаться в кипящем масле, а не прекратить со мной встречаться. — Ну вы бы… — Тарас Григорьевич трет переносицу, видно, мучительно подбирая аргументы. И видно, что чисто для проформы. Тут уже и я смелею и плечи расправляю. — Вы бы хоть… не знаю… годик выждали, посмотрели, надо оно вам или нет… Мы с Ромой переглядываемся. Губы у него дрожат. Не выдерживаю первым и ржу, а Ромка — следом за мной. — Так мы и выждали… — выдавливает он сквозь смех и выступившие на глаза слезы, — годик… — Они выждали, — фыркая, подтверждает Леня за нашими с Ромой спинами. — А ты вообще молчи, предатель, — беззлобно отзывается Тарас Григорьевич, кидая на него ироничный взгляд. — Хорошо же интригу тянешь… только неделю назад сказал. Что у вас тут… — Он беспомощно ведет рукой в воздухе, — роман. — Роман… — Рома смакует слово на языке и оборачивается на меня с провокационной ухмылочкой. — Звучит интересно. Бурный такой… Роман. — Хватит, — чуть не задыхаюсь от накатившего смущения и снова пихаю Рому под столом, — заигрывать со мной при своем отце! Совсем стыд потерял? Тарас Григорьевич посмеивается. — Смотрите-ка, — говорит весело, — еще и воспитывает его. На Майкла ты совсем не похож, Арсений Ветряков. — Не похож, — соглашаюсь, вскипая с полуоборота. Смотрю на Тараса Григорьевича в праведном гневе, и слова сами собой вырываются: — Потому что я реально вашего сына люблю. Какой он есть. Собака страшная иногда. Но большую часть времени чистый кайф. И не надо мне тут говорить, что я больно ему сделаю. Ему будет больно — мне тоже больно будет. А я не извращенец там какой-то… типа мазохиста. Тарас Григорьевич смотрит на меня во все глаза. Глаза у него, что только сейчас замечаю, теплые и искрятся неподдельным добрым весельем. Он что… нас просто так мурыжил? Чисто показать, что в доме батя? Ха! Ну он… и Шакал. Чувствую, как Ромина рука под столом ложится мне на коленку и трепетно сжимает. Уши у меня наверняка красные, дыхание сбилось. Я тоже слегка от своего «Люблю» охуел. Но обратно не потребую ни при каких условиях. Теперь оно твое. Как моя музыка. Как я сам. Весь твой, и делай теперь со мной, что захочешь. — Ладно, — говорит Тарас Григорьевич, поднимаясь из-за стола. — Еще поболтаем по душам, весь день впереди. Сейчас… Леня, наверное, в тишине хочет работу работать. А вы, господа, идите, пожалуй… животинку прогуляйте. Заодно поищите подарок мой. Тарас Григорьевич подмигивает Роме, достает и вдруг кидает в его удивленно подставленные руки ключи от тачки. Мы как две сомнамбулы одеваемся, заодно я пихаю в стиралку свою толстовку и полотенце, которым мы вытирались ночью. Одеваемся, забираем Бима и снова спускаемся во двор, на этот раз светлый, залитый солнечным светом. Снег серебрится, с неба мягко планируют снежинки. — Ты водить умеешь? — спрашиваю, когда Рома прикуривает сигарету. Все еще обожаю звук, с которым он затягивается. Но звук этот теперь как подложка для куда более воодушевляющего — наших разговоров. — Ага, — говорит Рома, наблюдая, как Бим носится за снежинками, забавно тявкая, когда они садятся ему прямо на влажный нос. — Арс… — Что? — подбадриваю, потому что Рома задумчиво зависает. — Отец мне тачку подарил, — бормочет Рома, разглядывая брелок ключей. — Значит, разрешает остаться… — Еще бы, — фыркаю возмущенно. — Еще бы он не разрешил! Алё! Да я бы прицепился к крылу самолета и пролетел так через Атлантику, если бы он… — Я запинаюсь. — Ты чего лыбишься? — Ничего, — говорит Рома, но улыбаться не перестает. А потом добавляет, выпуская в морозный воздух облачко пара и сигаретного дыма: — Я скажу твоему отцу то же самое. Когда он вернется с вахты и спросит, какого хрена. Он тебя любит, судя по рассказам из душа. Значит, он поймет… и будет рад, что тебя любит теперь… не только он. Мы стоим молча посреди залитого солнечным светом ярко вспыхнувшего снежным серебром двора. И улыбаемся друг другу, как два дебила. Мы можем ничего не говорить. А можем болтать. Мы можем все. Но у каждого нашего момента есть свой звук, даже если в нем нет ни единого слова. Конкретно у этого — звук моего частого сердцебиения и смущенного шарканья подошвы Роминого ботинка об обледенелый асфальт. Поднимаю голову навстречу солнцу. Щурюсь, опуская взгляд ниже, и вдруг выхватываю знакомую фигурку в пуховике с кроличьими ушами на капюшоне. Фигурка приближается — и идет она не одна. Яна проходит мимо нас. Вижу с замиранием сердца, что глаза у нее заплаканные. Но на губах норовит проскочить улыбка, когда она замечает нас с Ромой. Неужели, когда она говорила накануне вечером, что если я решусь с треком-признанием, то и она решится… Она действительно сделала это? Рядом с Яной тащится Олег, наш сокурсник. Всплескивает руками и выговаривает: — Да если этот придурок только еще раз тебя так назовет, я его!.. Фу, сволочь! Ты правильно сделала, что его отшила! Ну, то есть, если сама так думаешь… Но я думаю, правильно… Кто ж так девушку называет? Пиздец этот Тимур, а не джентльмен. Пошел он нахуй! Яна выговаривает мне одними губами «Потом» из-под капюшона и подмигивает, проходя вместе с Олегом мимо, к нашему подъезду. Мы с Ромой провожаем их изумленными взглядами. — Я думал, — произносит Рома после непродолжительной паузы в эфире «радио Шакал», — этот Олег гей… — Это когда ты об Олеге думал, а? — вскидываюсь тут же с нехорошим подозрением. Не зли меня. Даже не намекай! Рома косится на меня и усмехается. — Ну не ревнуй, — говорит примиряющим тоном. — Пойдем лучше… тачку мою новую найдем. И сделаем в ней… — Рома! — …Праздничное селфи, а ты что подумал?