Грехопадение

      Вздрогнув, Джорджия проснулась от звука собственного кашля. Многолетняя пыль с ветхого стола раздражала слизистую носа и неприятно оседала в горле, вынуждая его першить. Не понимая, где она находится, Нортон медленно огляделась и застыла, поняв, что она все ещё находится в тайной комнате, скрытой за старыми часами в одном из коридоров подземелья. Перед ней все так же лежали старые пустые пергаменты. Глаза неумолимо слипались, настойчивый зевок рвался наружу. Святой Салазар, она уснула. Просто уснула, сидя в темном заброшенном помещении, созданном студентом, жившим более ста лет назад. В сознании бурной волной всколыхнулись смутные воспоминания о драке Гарри и Малфоя, о поведении Тео, затаившегося за углом, об их разговоре и о…       Низ живота приятно заныл при воспоминаниях о прикосновениях губ Теодора. Дрожащими пальцами она скользнула по собственным, пытаясь отогнать назойливое чувство, будто он все ещё целовал Джорджию. Щеки едва заметно зажгло, а дыхание предательски сбилось. Все это было лишь сном. Но приятная дрожь в прохладных пальцах настораживала девушку, а ощущение внезапной грусти лишь на секунду лизнуло учащенное сердцебиение. Нортон опустила руки на стол, касаясь пергамента, и закусила губу, пытаясь унять эмоции.       Острая необходимость в свежем, не пропитанным пылью и затхлостью воздухе отдавалась уколами в легких. Незнакомец молчал, оставляя листы бумаги пустыми, и Джо, вздохнув, медленно поднялась на ноги и аккуратно выскользнула из комнаты в коридор. Дойдя до того места, в котором она затаилась в своем сне, наблюдая за дракой, Нортон притормозила и огляделась, прислонившись плечом к стене. Сердце гулко дрогнуло, а навязчивые картинки сновидения, которые были уж чересчур яркими, вновь всплыли в сознании. Тряхнув головой, пошла дальше, заворачивая к лестнице, ведущей в подземелья. А если бы не была поглощена мыслями о Теодоре, то, может быть, заметила бы маленькие багровые капли на каменном полу. ***       — Шагаю за тобой в бездну.       Нотт задержал дыхание, пока произнесенная тихим шепотом фраза медленно достигала его мозга. Он уповал на собственные слуховые галлюцинации, молил, чтобы страдал от них. Слова, сказанные Джорджией, были выстроены в очень странной последовательности. Если не стараться вникнуть в их смысл, то Тео могло бы показаться, что ей и вправду нет дела до того, что он собирается воскресить величайшего Темного мага собственными руками. Как будто бы Нортон было все равно, что на магическую Британию обрушится хаос, который сотрет с лица земли сотни тысяч людей. Будто все это совершенно не имело никакого смысла для нее. Медленно моргнул, вглядываясь в затуманенные каре-зеленые глаза Джорджии. Пытался увидеть хотя бы намек на гнев, на разочарование, которое должна была бы испытать любая человеческая душа, узнавшая о его деяниях. Но взгляд ее был наполнен лишь неумело скрытой нежностью и интересом, и кажется что именно Теодор был центром вселенной в этих расширенных зрачках. И Нотт с ужасом осознал, что девичья ступня и в правду застыла над огромной пропастью, на дне которой танцевали языки пламени адского. А сам Теодор был в его эпицентре и жадно взирал наверх, в ожидании момента, когда Джорджия рухнет к нему. И он испугался. Черт побери, он был просто в неописуемом смятении, а страх, сковавший легкие, словно острыми клинками пронизывал его внутренние органы.       Долгожданный вдох нарушил гробовую тишину между ними, наполняя заброшенный коридор жизнью. Нотт не мог поверить в то, что только что услышал. Не мог видеть ту отчаянную потребность в его обществе, которая так явно читалась во взгляде Джорджии. Не мог принять тот факт, что Нортон все ещё нежно обхватывала его лицо своими тоненькими пальчиками, и даже не собиралась выпускать его.       Не мог избавиться от вкуса ее поцелуя на собственных губах.       Поддавшись неведомому порыву, он сгреб ее в объятиях, крепко прижав ее голову к своей груди. Которая, к слову, кажется, готова была разорваться на части от переизбытка чувств. Тео чувствовал, как она расслабляется в его руках, как прижимается ближе в попытке не оставить между ними ни дюйма.       Зажмурился, вдыхая аромат волос, а свободной рукой поднял палочку и направил на девичий затылок.       — Прости, — горячо прошептал, пытаясь побороть предательскую дрожь в голосе,— в моей бездне не хватит места для двоих.       Заклинание произнёс одними губами, чувствуя, как Нортон вмиг напряглась. А затем ее ноги стали ватными, голова запрокинулась назад и она бы упала, но он не позволит. Ни в бездну, ни на каменный пол, усеянный каплями чистой крови, пролившейся во имя его плана. Обнял ее так крепко, как только мог, уткнувшись носом в изгиб шеи.       — Как бы мне не хотелось узнать, что же ты задумала в качестве своего победного желания,— бормотал,— боюсь, что теперь пари придется выиграть мне.       Не удержался от жадного вдоха и блаженно прикрыл глаза. Скользнул носом к мочке уха Джорджии и прошептал:       —Легилеменс.       Осторожно, не задевая ни одного лишнего воспоминания, он кружил в ее сознании в поисках отголосков сегодняшнего вечера. Тео упрямо игнорировал собственное лицо, которое мелькало в мыслях Джорджии чаще всего остального. Даже находясь в ее голове, он все ещё чувствовал, как замирает его сердце в том коридоре. Нотт не мог отвлекаться на то, что буквально все ее сознание кричало те буквы, из которых состояло его собственное имя. Впервые за долгое—долгое время Теодор ощутил себя беспомощным и одиноким. Острое желание поддаться соблазну и бросить все ради Джорджии растекалось по венам смешавшись с кровью. Как бы он хотел этого. Его внимание зацепили высокие напольные часы в мрачном коридоре, серебряная змея на циферблате и листы пергамента, на которых проявлялись короткие фразы.       Тео подхватил Джорджию на руки и понес во мрак, окутавший заброшенный холл замка. Окинув внимательным взглядом часы, коснулся головы змеи пальцем и наблюдал за открывшимся перед ним проходом. Аккуратно усадив девушку на стул, он взглянул на разложенные на столе пергаменты, хмурясь. Хотел коснуться одного, но шум за его спиной остановил руку в дюйме от стола. Хотел было уйти, но замер, вглядываясь в умиротворенное лицо Джорджии. Аккуратно заправил выбившуюся огненную прядь за аккуратное ушко и, мазнув взглядом по ещё влажным от поцелуя губам, бросился прочь оттуда, ведь ещё немного — и он был потерял остатки самообладания, коего и так оставалось немного.       Скрывшись за углом от толпы младшекурсников, проследовавших в подземелья, Тео спешил к выходу из замка, на ходу откупоривая небольшую склянку с аппарационным зельем.       Когда его ноги коснулись земли, Нотт сразу же почуял неладное. Нотт Мэнор выглядел до ужаса оживленным, в привычно мрачных окнах кое—где горел свет, что выдавало чье—то присутствие в доме. Твердым шагом преодолев покрытый слоем снега сад, он вошел в поместье и прислушался. Никки, отчего—то, не торопилась встречать Теодора и это вызвало у него секундное замешательство. Воздух едва заметно был пропитан табачным дымом, Нотт слышал приглушенный мужской голос из кабинета отца.       А казалось, что воссоединение с семьей должно было радовать очерствевшую душу.       Голос смолк, как только под ногой Тео скрипнула последняя ступень лестницы. Задержавшись перед дверью всего на мгновение, чтобы спрятать окклюменцией терзавшие голову мысли, Нотт толкнул дверь и быстро вошел в кабинет. Взгляд тотчас нашел удивленное лицо матери, восседающей на своем привычном кресле в окружении цветов. И уголок его рта невольно дёрнулся в улыбке, даже не смотря на ощущение пристального взгляда угольно—черных глаз.       — Что привело тебя?        Тео едва заметно выдохнул скопившийся в легких воздух и нехотя отвел от матери глаза, оборачиваясь к отцу.       — Ты знал?       Бровь Асмодея медленно поползла вверх. Он восседал в одном из кресел у камина и лениво покручивал в пальцах бокал с янтарной жидкостью.       — Знал что, Теодор?       Нотт—младший поджал губы, пытаясь остановить рвущийся наружу крик негодования. Он сделал медленный вздох, пытаясь вернуть себе то бесстрастие, каковым всегда славился. Но переполнявшие его эмоции мешали мыслить здраво. Поэтому Теодор решил воспользоваться своим самым незаменимым оружием. Оно всегда ему помогало. По крайней мере до этого дня.       Обернувшись к матери, он попросил:       — Если тебя не затруднит, не могла бы ты прикрыть свои чудесные ушки, потому что твой сынок—монстр сейчас похвастается знаниями ругательных слов в немыслимом их количестве.       Сарказм.       Асмодей внимательно наблюдал за сыном, отмечая нетипичные для наследника Ноттов изменения в поведении. Евангелина, нахмурившись, бросила беспокойный взгляд на мужа. Тео, проследив за этим, устало потер переносицу и вновь развернулся к отцу.       — Все же что—то, да досталось мне от тебя, да?— голос клокотал яростью.       Асмодей моментально почувствовал, как изменяется концентрация магии вокруг сына. И, о Моргана, он бы ни за что не спутал эту энергетику ни с чем.       — Я всегда задумывался,— продолжал Тео, медленно приближаясь к отцу,— как вся эта тьма не разорвала тебя к чертовой матери изнутри? — лицо исказила гримаса мученической усмешки,— делись с ближним, да, отец?— не оборачиваясь, указал пальцем на портрет матери,— мало того, что ты убил ее, так ещё и мне в наследие достался ебаный демон внутри?       Нотт—младший уже буквально навис над сидящим отцом.       — Не остановишься, пока не убьешь всех вокруг себя?— прошипел он.       Тео почувствовал, как его горло что-то сдавливает. Отшатнувшись, он впился ногтями в собственную шею в попытке стащить удавку, но лишь царапал кожу, не находя на ней ничего. Ни один мускул на лице Асмодея не дрогнул.       — Не смей.       Хватка на горле стала сильнее, Тео чувствовал, как начинает кружиться голова и, качнувшись, рухнул на колени, тяжело дыша. Краем глаза он заметил резкое движение на портрете и, мазнув по нему взглядом, увидел как Евангелина припав ладонями к холсту с другой его стороны, что—то надрывно кричала, глядя на Асмодея. Но он не видел ее. Все внимание Нотта—старшего было направлено на сына, глаза которого уже начинали закатываться. Он медленно встал и подошел ближе, присаживаясь рядом на корточки. Его пальцы обхватили скулы Теодора и задрали голову.       — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, щенок.       И маска Асмодея дала хлипкую трещину, выпуская наружу всю ту скверну, которую он носил в себе сколько себя помнит. Теодор, яро отгоняя такое желанное чувство поддаться истязанию и кануть в бессознательный мрак, взглянул в глаза отцу.       — Ты ничтожество,— выплюнул Тео, опаляя лицо Асмодея сбивчивым дыханием,— зная о том, что ты из себя представляешь, ты все равно позволил себе разрушить ее жизнь. Тебе мало было той горы трупов, что уже лежала у твоих ног в день вашей встречи?— закашлялся, а голос практически стал хриплым шепотом,— для полной коллекции не хватало трупа мамы?       Щеку обожгла пощечина, такая сильная, что тело Теодора отбросило в сторону. Асмодей выпрямился и закрыл глаза, тяжело дыша. Из всех углов кабинета к Тео приближались убийственные тени, готовые по воле своего хозяина разорвать Нотта—младшего. Он хрипло рассмеялся, делая рваные вдохи.       — Я давно смирился с тем, что настоящим отцом ты мне никогда не станешь,— хрипел он,— но я никогда не прощу тебе смерть человека, который готов был любить меня так, как подобает родителю любить собственного ребенка.       Ярость окутала Теодора и он, невесть откуда взяв силы, поднялся на ноги, хватаясь одной рукой за горло. Тени возле его ног застыли на мгновение, и медленно отползли назад. Асмодей невольно распахнул глаза, наблюдая за тонкими черными линиями, проявляющимися на оголенных участках кожи сына. Его взгляд бегло скользнул к Евангелине, которая, прикрыв изящными ладонями рот, сползла на пол и беззвучно плакала, не в силах оторвать взгляда от сына.       — И как же это, наверное, иронично,— глаза Теодора темнели с неумолимой скоростью,— что ты можешь сдохнуть от того, что породил сам.       Тени, встрепенувшись, бросились к Асмодею и обвили его тело словно темные виноградные лозы. Нотт—старший не сопротивлялся, лишь продолжал смотреть сверху—вниз на собственного сына. Тео сделал неуверенный шаг ближе к отцу, испепеляя его яростным взглядом. Стены поместья опасно завибрировали, предметы мебели, гремя деревянными каркасами, ходуном бродили по полу. Рука Теодора поднялась вверх и тут же быстро опустилась вниз, а тени, обвязывавшие Асмодея, не смея противиться хозяину пригвоздили тело Нотта—старшего к полу. Он стоял перед сыном на коленях, игнорируя неистово сжимающиеся путы на собственном горле.       Разум Теодора был окутан тьмой, лишая права голоса вопящий здравый смысл. Все, чего он хотел, это увидеть как жизнь покинет черные глаза отца. Как его тело безвольно обмякает, как хруст сломанной шеи отразится от стен его кабинета.       — Ты породил собственную смерть в тот день, когда позволил себе считать, что ты человек, имеющий права на хоть какие-то чувства.       Виток тени обвился вокруг шеи Асмодея и сжал его. И Теодор и вправду готов был оборвать его существование прямо здесь и сейчас. И оборвал бы. Несомненно оборвал. Если бы не внезапный треск дерева слева от него. И если бы не промелькнувший в глазах отца мимолетный ужас и не его остервенелые попытки повернуться к источнику шума, Теодор бы убил его. Но то, что он увидел в глазах Асмодея, звонкой пощечиной вернуло его к реальности. Отшатнувшись, он упал на спину и потерял сознание. Нотт—старший, кашляя, превозмогая боль, подполз к щепкам, оставшимся от деревянной рамы портрета Евангелины. Нежно, будто это было реальное ее тело, он поднял на руки мятый холст и взглянул в лицо возлюбленной. Миссис Нотт часто дышала, ее скулы припухли, а глаза покраснели от непрекращающихся слез. Асмодей дрожащими пальцами провел по ее щекам, но Евангелина не смотрела на мужа. Все ее внимание было обращено к сыну, лежавшему в нескольких метрах от них. Нотт—старший, проследовав за ее взглядом, тяжело сглотнул. И не смог подобрать ни слов, ни ясных мыслей в собственной голове.       — Прости, Ева,— прошептал он.       Девушка резко обернулась к Асмодею, вглядываясь в его лицо, кровь от которого моментально отхлынула.       — Я не..— он замялся, бегая взглядом от Теодора к ней,— я не…       Судорожный вздох сорвался с его губ, он чувствовал, как внутри дрожит что-то, что, казалось, умерло много лет назад вместе с Евангелиной.       — Я не хотел этого,— выдохнул он,— я…       Ева протянула руку, будто хотела приложить ладонь к лицу Асмодея. Он вздрогнул, резко проводя ладонью над холстом в его руках. Миссис Нотт проследила за его движением и распахнула глаза, а губы ее нерешительно приоткрылись.       — Ты не виноват, Дей.       Мужчина крепко зажмурился, стискивая края полотна в ладонях. Мерлин, как необходимо было ему услышать ее голос. Он проникал в уши и обволакивал каждую клеточку тела изнутри, даря благоговейное тепло и спокойствие.       — Ты ни в чем не виноват,— прошептала Евангелина, вновь оборачиваясь к сыну,— помоги ему справиться с этим,— обернулась к мужу,— не дай тьме завладеть им полностью, я прошу тебя, Дей.       Сердце больно екало каждый раз, когда он слышал свое сокращенное имя. Так его называла только она. Асмодей тяжело вздохнул, впервые останавливая взгляд на Теодоре. Темные нити постепенно исчезали под покровами школьной мантии, возвращая коже привычный оттенок.       — Она уже завладела им,— сдавленно произнёс он.       — Ты думал точно также и про себя, помнишь?— уголок губ миссис Нотт невольно дрогнул,— до нашей встречи. ***       Теодор приходил в себя очень долго и мучительно. Все то время, пока он позволял разуму отдохнуть в долине беспамятства, погруженной во мрак, перед его глазами проносились ужасные видения, заставляющие кровь стынуть в жилах. Сквозь дурные картинки настойчиво пробивался беспокойный женский голос, постоянно взывавший к нему и, о Мерлин, как он хотел слышать его ежесекундно, каждое гребаное мгновение своей жизни.       Голос звучал откуда-то далеко, оттуда, куда Теодору не суждено попасть никогда в жизни. Он был словно ангельским пением, что терзал уши томящегося во вратах Ада грешника. Дразнил и выворачивал наизнанку душу своей недосягаемостью. А Теодор любил недосягаемое, всегда любил.       Глаза медленно открылись, а рядом никого. И тишина, неумолимо звенящая тысячью колоколов, знаменующая пустоту душевную.       — Тео?       Он медленно повернул голову, встречаясь взглядами с матерью. Ее портрет, почему-то, стоял на полу возле одного из кресел и был повернут к Теодору. Евангелина ахнула, ее взгляд тут же потеплел а тонкие губы задрожали от эмоций облегчения.       — Тео, ты в порядке?       Медленно моргнул. Звук удачно совпал с движением губ матери.       — Скажи хоть что-то.       — Хоть что-то,— пробормотал Нотт, пока догадка добиралась сквозь извилины прямо к мозжечку.       Ева усмехнулась, утирая с уголков глаз влагу.       — Ты говоришь,— прошептал Теодор, не веря своим ушам,— ты… твой голос, он…       Слова давались ему тяжело, все его тело будто весило целую тонну, а язык и вовсе прирос к небу. Он был физически истощен очередным выбросом обскура и не мог концентрироваться на происходящем, уповая на то, что все ещё забвенно тонет в бессознательности.       Но скрип ботинок позади говорил явно об обратном. Миссис Нотт бросила беглый теплый взгляд к двери в кабинет, что была за спиной у Теодора и, поджав губы, вернула внимание сыну.       — … он прекрасен, — наконец выдохнул Нотт,— ещё один повод ненавидеть отца за то, что он лишил меня твоего голоса.       За его спиной кто—то усмехнулся. Тео запрокинул голову, но увидел лишь как Асмодей скрылся за дверью, оставляя его наедине с матерью.       Нотт—старший шагами, что были быстрее его обычной походки, пронесся по пустым коридорам Нотт мэнора к выходу. Эти стены давили на него столько, сколько он себя помнил. Лишь глядя на портрет возлюбленной он мог игнорировать жгучий дискомфорт от нахождения в собственном доме, которым никогда его и не считал. Асмодей давным-давно смирился со своей сущностью, более того — взяв в свои руки полную власть над обскуром, он нашел множество положительных сторон от того, что делил свое тело с кем—то ещё. Тьма и Асмодей были едины: тени заполняли раны, которые маг получал в битвах, концентрировались в крови, восполняя ее потерю. Тьма даже заполнила собой ту пустоту, которую ощущал Нотт после смерти Евангелины. Нет, обскур не был для него панацеей от болезней физических и моральных, лишь способом заполнить то, чего не хватало. И это помогало существовать дальше, хоть легче и не становилось. Обскур поддерживал в нем жизнь и спасал ее десятки раз, когда Асмодей до полного истощения проводил в бесконечных битвах и рейдах под началом Темного Лорда. Нотт привык к тому, что таилось внутри него, и давно смирился.       И что греха таить, что Нотт и впрямь чувствовал спокойствие, когда чужое присутствие в теле ощущалось двадцать четыре часа в сутки вот уже больше трех десятков лет. Он перестал думать об обскуре, как о чем-то неправильном или чудовищном, он давно смирился и существовал.       Но сегодня, когда до боли знакомые отметины ползли по яремной вене Теодора, внутри что-то непроизвольно оборвалось. Асмодей никогда, видит Моргана, никогда не хотел этого для своего отпрыска. Тео напоминал ему о Евангелине, и он просто на физическом уровне не мог желать зла сыну. Он не мог сказать, что любил Теодора. Для пустых слов уже слишком поздно и становиться примерным отцом Асмодей не собирался. Но на подсознательном уровне, каждый раз, когда он видел такие знакомые медово—карие глаза — вновь и вновь переживал смерть возлюбленной и вновь и вновь умирал вместе с ней.       Асмодей растил (если так можно назвать его скупое участие в становлении Теодора) его сильным, отчаянным, чтобы сын мог выжить в мире, где просто—напросто могут взять и создать такое же чудовище, каким был сам он. Но никогда, да видит же Моргана, ни-ког-да не желал сыну такой участи.       Но всегда догадывался.       С той самой секунды, как Тео родился окруженный темной дымкой, с того самого дня, как тени убили Евангелину.       С того самого момента, когда умер вместе с ней.       Асмодей отчетливо понимал какой груз ответственности ляжет на Теодора рано или поздно. Ведь по-другому не могло случиться: молодое поколение Пожирателей Смерти обязано было поддерживать идеологию своих родителей, они были обязаны вдохнуть в темную армию жизнь. И кому же, как не сыну правой руки почившего Волан-де-Морта выпадет честь вернуть повелителя в мир живых? Насколько бы сильным морально и физически не был Теодор в тот день, когда даст свое согласие — те трудности и тяжесть решений, которые ему предстояло принять, рано или поздно пробудили бы темный щит, дремлющий внутри него с самого рождения. Асмодей все это прекрасно знал.       Люциус Малфой тысячекратно предлагал доверить воскрешение своему сыну, но те последователи Тома Реддла, которым удалось избежать заключения в Азкабане после поражения хозяина, и кому выпала честь продолжать собираться узкими кругами для вынашивания многолетнего плана отмщения, лишь смеялись блондину в лицу, искоса поглядывая на реакцию Асмодея. И Нотт понимал почему: встретившись с Драко в начале сентября он воочию увидел, что мальчишка мечется в выборе стороны. И только такому дураку, как Люциус, решение собственного сына казалось очевидным. Малфой—младший узнал о судьбе Теодора в тот же сентябрьский теплый вечер, когда Асмодей поведал ему собственные опасения о сущности обскура в теле Тео. Мертвенно-бледными губами Драко повторял, словно мантру, заклятие подавления тьмы, которое ему подсказал Нотт—старший. Асмодею было жаль наследника Малфоев. Потому что к тому дню Асмодей знал, что его собственное чадо если уж не такое же воплощение зла, как он сам, то на пятки отцу наступал вполне уверенно. И все это даже не ведая о собственной природе.       Теодор был злым и расчетливым сам по себе. И, может быть, в этом и была вина Асмодея. Но одно Нотт—старший знал точно: если кто из этих двоих юнцов и выживет — так это Тео.       И, осознавая это, Асмодей позволял темной сущности полакомиться собственными переживаниями, маячившими на подкорке, дабы вернуть разуму ясность и холодность. И быть той самой правой рукой ужасного темного мага, о котором все забвенно шепчутся в тёмных и светлых кругах.       Вечерняя январская прохлада обдавала его расслабленное лицо, взглянув на которое невозможно было заподозрить, что внутри бушевало пламя адское. Оперевшись ладонями на заснеженные перила крыльца мэнора, Асмодей вдыхал морозный аромат, позволяя ему проникнуть в самую глубь организма. В надежде, что суровый холод потушит очаг, разгоревшийся минутами ранее. Уверенные шаги за своей спиной услышал сразу же, как Теодор вышел из его кабинета и направился на поиски отца. Дождавшись обреченного юношеского вздоха за своей спиной, Нотт—старший пробормотал:       — Как распорядиться тенью — реши сам,— блеклое облако пара сорвалось из полураскрытых губ,— окрепнет она и повергнет мир в пепел, или уснет — зависит только от тебя.       Тео сверлил взглядом спину отца, в надежде проделать в ней дыру и заглянуть в тело в поисках хоть каких-то остатков человечности. Слова Евангелины, сказанные ему в кабинете, никак не выходили из головы. Словно злой рок, и цвет ему — огненно рыжий.       — Et verus diabolus mundo apparebit, — решительно сказал Теодор и направился прочь из дома, даже не бросив взгляда на Асмодея.       Нотт—старший усмехнулся услышанному, вспоминая собственный горький опыт в подобных убеждениях.       — Amor, Theodorus, plerumque potentissimum telum contra tenebras,— мрачно добавил Асмодей, смотря в спину уходящему сыну,—Non curat si diabolum tuum in splendida parte iacere decrevisti.       Теодор остановился, опустив голову.       — Patet, melius est hominibus similes nos non involvere eos qui in hoc nobis sunt carissimi.       С этими словами Нотт—младший растворился в пространственной воронке, оставляя за собой ворох поднятых вверх снежинок. Ухмылка с лица Асмодея медленно сползла, а внутри, где давно не осталось ничего живого, вновь что-то жалостливо встрепенулось. ***       Уставший за день мозг никак не хотел принимать очевидное. Шершавый лист пергамента, который Джорджия нашла во внутреннем кармане своей мантии, с тихим шорохом опустился на одеяло. Нортон отчетливо помнила в какой именно момент взяла его со старого стола. Слишком отчетливо.       Кинув беглый взгляд на половину спальни, которая принадлежала Пэнси, и уперевшись в мерно вздымающийся кокон из одеяла, Джо вытащила из сумки перо и дрожащей рукой наспех вывела пару строк. Ты заметил что-то странное, после того, как я ушла из комнаты?       Ее взгляд скользнул по дрожащим пальцам, нервно сжимавшим перо. И только сейчас ее нагнал тихий ужас. Все это не было сном. Все это было. Все. Это.

Я чувствовал постороннее присутствие.

      Судорожный вздох наполнил легкие жгучим кислородом, перо плавно упало на кровать, задевая чернильным кончиком белоснежное одеяло. Джорджия впилась взглядом в разрастающееся с каждой секундой темное пятно.

В какой-то момент концентрация темной магии перевалила за грань допустимого значения. Кто бы ни был в моем укрытии — этот человек давно и глубоко погряз в тёмных искусствах.

      И Нортон была бы полной дурой, если бы удивилась написанному. Она знала. Она всегда это знала, но продолжала тянуться к злу. Расскажи мне о вас с Себастьяном.       Пергамент оставался чистым дольше обычного, словно ее собеседник тщательно подбирал отрывок из своей жизни, которым собирался поделиться.

23 марта 1888 года. Себастьян совсем плох. Я впервые почувствовал запах отчаяния. Он горький. За обедом он попросил меня встретиться с ним в нашем месте, сказал, что ему нужна моя помощь. 25 марта 1888 года. Не могу поверить, что он и вправду попросил меня об этом. ОБ ЭТОМ. Два прошлых дня я бесконечно много думал, я анализировал психологическое состояние Себастьяна, но в конце-концов понял, что упустил что-то. Человек, по природе своей, всегда ищет наиболее легкий путь к решению своих проблем. Но я не уверен, что то, о чем он меня просит, можно назвать легким путем. Анне становилось хуже с каждым днем, и каждая секунда вонзалась ему в грудь, как стрела. Он был бессилен перед временем, которое тратил впустую. Ни один лекарь, ни один колдомедик и даже приглашенный целитель не смогли определить природу недуга его сестры. Себастьян потерял всякую надежду. Он, зная о моей семье и моем детстве, упав на колени и рыдая в край моей жилетки, просил меня обучить его темной магии. Он наплевал на мои чувства и попросил меня совершить то, от чего я бегу вот уже восемнадцать лет. Я согласился. Но я все ещё не могу понять на какой стадии отчаяния находится Себастьян, раз решил прибегнуть к тьме и разрушить то, что дарило мне мнимый свет и надежду во время обучения в школе. Почему он решил разрушить самого себя изнутри? Я научу его темной магии. Но перестану считать его другом.

      Джорджия закусила губу, вновь и вновь перечитывая строки.

Не осуждай меня. Я считал его другом. Я должен был помочь, если это было в моих силах. Даже ценой того, что было мне дороже всего в мире.

Я не осуждаю. Я… что было дальше?И… мне жаль.

Мне тоже.

13 мая 1888 года. Мы облазили всю Запретную секцию и единственное, что нам удалось найти — легенда об артефакте, что по повериям забирал чужую боль. Себастьян словно с цепи сорвался. Он прогуливал уроки, пропадая Мерлин знает где в поисках старинной реликвии. Я, конечно, тут ему не товарищ. Да, я чувствую темную энергию рядом с собой и могу запросто определить природу находки, но я слеп. Я попросту пушечное мясо. А гоблины стали проявлять себя все чаще и агрессивнее. Несколько студентов были покалечены ими прямо на близлежащих территориях Хогсмида. Один раз и сам Себастьян вернулся практически на грани жизни и смерти. Тогда я впервые попросил его перестать гнаться за призраком. Мы не разговаривали две недели. 30 мая 1888 года. Он клялся мне. Клялся, что до этого не дойдёт. Сегодня возле шахт Фелдкрофта было обнаружено тело человека. Причину смерти выявили за секунду: замучен заклятием Круциатус до смерти. Себастьян сказал, что это был сторонник гоблинов. Я обучил его Круциатусу три дня назад.

      Сердце Джорджии гулко стучало в груди, казалось вот-вот разорвет корсет рёбер на части. Жгучее чувство обиды и сожаления пронизывало каждую ее вену. Мне так жаль.

Ты уже говорила это.

Если тебе трудно вспоминать это, то…

Мне перестало быть трудно больше ста лет назад. Это всего лишь строчки на пергаменте.

Как ты это делаешь?

Что?

Как ты общаешься со мной?       Пергамент замолчал. Ответа не было пять минут. Десять. Пятнадцать. Сорок. Глаза предательски слипались. Поняв, что незнакомец больше не настроен вспоминать тягостные моменты его далекой жизни, Джо, сквозь сонливость, медленно вывела несколько слов. Ты так и не сказал, как тебя зовут.

Видимо со смертью исчезают и манеры. Я Оминис. Оминис Мракс.