Галчонок

Соленый солнечный ветер раздувает паруса большой, ладно и крепко сбитой ладьи, пока двое в ней ведут тихую беседу в укромном углу. — Знаешь, я думал, ты просто глупыш, но оказывается, ты больно умный, — с добродушной улыбкой протягивает Алексей, один из княжеской дружины. Юноша с темными, словно ночь волосами, в ответ едва заметно разводит в стороны кончики тонких губ: что ж, до поры до времени прикинуться дурачком куда более эффективная для выживания тактика, чем сразу лезть на рожон. На этом корабле, с этими людьми из далекой, холодной страны на севере, он старался не делать и не говорить лишнего: приглядывался, прислушивался к речи, которую усваивал куда быстрее, чем казалось окружающим. Пытался понять, кто кому подчиняется, кто принимает решения, а кто осуществляет. Кто стоит в тени, но имеет влияния ничуть не меньше, чем тот, с чьих уст проистекают приказы. Все это становится чрезвычайно важно, когда наступает момент перемены ветра. В его жизни таких было немало, и однажды ему сказали, что он приносит беды вместе с собой. Юноша в ответ лишь выразительно усмехнулся, почти оскаливая зубы, скорее полагая, что это беды ходят за ним по пятам. Но и правда в тех словах была: весьма часто ему приходилось менять одно место на другое, от того, что войны и грабежи стирали с лица земли племена, поселения и даже города, в которых ему довелось влачить свое существование. От того и языки он научился понимать быстро, и знал несколько местных диалектов. И от того же знал обоюдоострый вкус предательства, и то, что, когда на кону стоит жизнь, свобода или куда более ценное золото, едва ли кому-то можно верить. Знал также, каково держать в руках камень, замахиваясь со спины в хрупкое место на темени. Не от хорошей жизни все это знание появилось, составило темную карту его петляющей туда-сюда судьбы. И теперь она сделала еще один, новый поворот. Куда только заведет? Быть может, теперь все может быть иначе, по-другому? У него и имя новое появилось — Кощей. И он смакует его, пробует на языке — как это звучит? Немного шипящее, шуршащие, словно змея ползет меж горячих камней по песку. Не первое его имя, он привык с легкостью менять их, или наоборот, обходиться без оного, окликаясь на разной степени унизительности прозвища, короткое и приказное «эй ты». Было ли у него когда-то настоящее, его имя? Во всяком случае, он его не помнил, как и многих других вещей, таких как дом или родина. Но новое наречение юноше нравилось — во многом от того, что было своего рода подарком от него. Высокого, статного рыжеволосого мужчины с карими глазами. Сына правителя из далеких земель, куда теперь держали свой путь сквозь море корабли, к-н-я-ж-и-ч-а Мстислава. «Поди выговори все эти звуки…», — со вздохом думает юноша, растирая лицо ладонями, пока его добродушный учитель в который раз повторяет правильное произношение — «Но ничего, свыкнусь». Новые земли встречают его прохладными ночами, невиданным ранее количеством растений и зелени, и целым ворохом обязанностей, которые нужно приноровиться быстро выполнять, если не хочешь, чтобы отправили прочь с княжеского двора. Вообще, при том самом княжеском дворе его скорее не жалуют — тот старец, Осип, с которым княжич вступил в перепалку на базаре, весьма невзлюбил юного раба и это отношение перекочевало дальше. Обычно в эту службу брали кого-то из своих, купленных рабов отправляли на работу поплоше да тяжелее, и от того Кощей выделялся и видом, и все еще далеким от хорошего произношением, забавляя окружающих тут и там разной степени забавности оговорками и ошибками. Вот и младшие княжеские отроки, еще почти дети, считают достаточно забавным подбить его выпить чарку с хмельной водой с господского стола. После, прокручивая этот вечер в голове несколько раз он с досадой и злобой на самого себя пытался понять, чем думал в тот момент. Да ничем, глянул в сторону княжича, что безмятежно веселился и пировал с дружиной, проскользнув глазами по лицу, и захотелось…быть ближе что ли, урвать кусочек того, что окружает и составляет жизнь Мстислава? Иной раз не знаешь, как суждено сбыться затаенным желаниям. От вкуса, обжигающего горло, начинает мутить, и юноша выбегает прочь, на улицу. Мстислав, выцепив среди толпы за столами хрупкую спину слуги, провожает его взглядом… А после поднимается и идет следом. Покуда ноги несут княжича к колодцу, он сам не может ответить на вопрос, от чего пошел за мальчишкой. Хотел проверить, все ли в порядке? Быть может, да не княжеское дело же. Он хочет окликнуть его, да лишь всматривается тяжелым взглядом в худую спину, из которой каждый позвонок торчит выпирающей костью. Сведенные лопатки — право слово, что разворот неловкого галочьего крыла, только что перьев нет. Капли воды стекают по коже с оливковым отливом, дразняще проскальзывая по острым изгибам. Шумно выдохнув, мужчина ощущает, как сладко тяжелеет внизу живота, разливается в паху тягучее, томное желание. Если покопаться в глубинах, не тонкий ли отголосок этого же чувства он испытал на том базаре, когда рассматривал эту запыхавшуюся, худощавую на грани истощения фигуру, сидящую на пыльной, горячей земле, когда увидел поразительной красоты глаза, распахнутые в немой мольбе, смешанной со страхом? Пташка, отчаянно бьющая хрупкими крыльями в тесной клетке. Княжич Мстислав славился своим милосердием к слабым, никого не удивило, что он пожалел и выкупил хилого и слабого раба под предлогом личного услужения. Знаю я, для чего ты его взял — лишь один из ближайших соратников, почти побратим Олег может позволить бросить ему эту реплику, следствие внимательного наблюдения за мстиславовыми взглядами, что тот порой кидал на нового слугу, особенно когда он так задорно щебетал с кем-то другим, украшая свое лицо улыбкой. Для этого, ни для этого, княжич особо не думал, давал мальчишке пообвыкнуть в новой обстановке, так, бросал иной раз особенно задумчивый взор на тонкий стан с длинной лебединой шеей. Да сейчас смотреть оказалось мало. Мужчина делает шаг, протягивая ладонь к узкой, худой спине, под ногой хрустит ветка, размыкая тишину, обнаруживая для погруженного в себя юноши присутствие наблюдателя. Обернувшись, Кощей видит своего хозяина. Видит и замирает: потому что в руке его бутылка, а обычно светлый взгляд карих глаз затянут поволокой опьянения. Этот взгляд ему знаком, видал не единожды направленным на разной степени красоты девиц, рабынь и не только. И будь на месте Мстислава любой другой, Кощей скорее всего бы резко дернулся, тонкой ланью метнулся бы в обратно в сторону терема, где сейчас разливался пир, по дороге натягивая обратно простую холопскую рубаху. А если не удалось бы — яростно шипел, отбиваясь со всей силы что есть в его немощных, ослабленных годами рабства и тяжелого труда руками, кусался и царапался, не страшась возможных плетей, а то и того хуже наказания за непослушание. Но вместо этого юноша лишь цепенеет, замирает на месте, всматриваясь в стоящего напротив, как кролик в кобру, что размеренно покачивается перед броском, непоколебимая в своей уверенности, что жертва никуда не сбежит. И княжич, отбросив в сторону пустую бутылку, делает еще один шаг, укладывает руки на оголенную, холодную от воды и ветра кожу, сжимая ладони на худощавой талии. — Не…не...ннадо — тихо сипит Кощей, вытягиваясь в струну. Внутри все застывает — никогда прежде он не видел господина так близко, и от этого сердце заходится бешеным стуком, словно птица сейчас продолбит грудную клетку. От мужчины пахнет крепким, тяжелым алкоголем, и это заставляет все внутри слуги сжаться в самых худших предположениях о дальнейшем. Однажды его почти забил до смерти в обычное время вполне сносный, но будучи пьяным звереющий погонщик рабов, и Кощей слишком хорошо знал, какие чудовища могут проснуться в раздразненными горячительными напитками воинах. «Провинился конечно, взял с княжеского стола», — судорожно думает юноша, отступая на шаг назад и вжимаясь в стену конюшни, — «Прогневал его?». Мстислав же, опустив голову, проходится носом по тонкой и длинной шее, буквально звериным, инстинктивным чувством ощущая волнительно бьющуюся жилу. — Не брыкайся, — глухо произносит мужчина, наваливаясь на него всем телом, — Хуже будет. Маленький, худющий, хрупкий и тонкий юноша, с этими раскосыми, столь редкого цвета летнего люпина глазами бередит в Мстиславе те самые желания, удовлетворение которых ему, как княжичу, в общем и целом, сходило с рук, но скорее не поощрялось. А мальчишка робко дергает запястьями, шепчет что-то на басурманском, перемешивая это с отрывочными, судорожными словами на новом для себя языке. И смотрит испуганно своими колдовскими глазами. Тем и виновен, что так желанен. — Позжа…позжалуйста… — сдавленно сипит Кощей, робея уложить ладони на плечи хозяина и оттолкнуть — негоже хозяина касаться. Но слишком уж большая волна тревожного страха просыпается в нем от слов и касаний мужчины. Ведь хозяева могут касаться как хотят. И от того его запястья ловят, мужчина с легкостью накрывая оба своей одной широкой и сильной ладонью. А вторая ложится на рот, замыкая и поглощая все возможные звуки. — Тихо, — хрипло, жарко выдыхает княжич в его ухо, пока рука, что держала запястья разжимается, спускаясь к штанам и беспорядочно пытаясь развязать тесемки, поддерживающие ткань на тонком теле, а после приспуская и собственные. Кощей же оцепенело замирает, деревенея словно те истуканы, что стоят на капищах, молчаливые и суровые боги, слышат ли они молитвы тех, кто приносит им жертвы? Иные прошения никогда услышаны не бывают, это он знал прекрасно. В его впалый, оголенный живот вжимаются горячей, твердой плотью, жаждущей найти удовлетворение, сильные руки смыкаются на бедрах, с легкостью приподнимая, зажимая меж стеной и жарким, почти пылающим телом. А княжич же вызвал в нем смутные, не вполне ясные самому юноше чувства. Красивый, статный, благородный мужчина, проявивший к нему доброту, спасший почти от неминуемой гибели за повторный побег. Иной раз при робком, беглом взгляде на него Кощей чувствовал, как в груди колышется нечто теплое, согревающее. Но помыслить, что княжич может обратить на него внимание, еще и такое… Затаенные мечтания, что сейчас оборачиваются кошмаром? Ибо сейчас в груди только холодный и скользкий комок из тревоги, граничащей с отчаяньем. — Пожалуйста, — совсем неслышно, одними едва шевелящими губами пытается произнести он, но из горла выходит лишь немой вскрик, когда, едва смазав свою плоть плевком, мужчина в один жадный рывок вторгается в его тело с громким, прокусывающим шею стоном. Все, что остается Кощею — закрыть глаза, вжаться в деревянный, оставляющий занозы в спине сруб. Какой наивностью было верить, что это словечко остановит, защитит его от чего-то. Толчки внутри глубокие, пронзающие тело болезненностью, простреливающей от копчика и вдоль всего позвоночника, словно с каждым движением плетью проходятся. Дернувшись рукой, он вцепляется ладонями в предплечья мужчины хваткой мертвой, остервенелой, сжимая пальцы до судороги. И пугливо поднимает взор на княжича, сталкиваясь лишь с глазами, в которых расширенные зрачки почти покрыли карюю радужку. Темный, горячий, вожделеющий взор того, кого полностью захлестнула сладость обладания желанным. Мстислав жадно облизывает пересохшие губы — галчонок в его руках едва трепыхается, тяжело, рвано дышит приоткрытым ртом, лиловые глаза блестят влагой, словно два заморских драгоценных камня. Такой хрупкий, распаляющий вожделение своей узкой, жаркой плотью. И в застилающем сознание опьянении, смешанном с возбуждением, князь едва ли замечает, как болезненно дрожат уголки губ юноши, которого он с каждой минутой все более размашисто и сильно берет, не различает за своим жарким и хриплым дыханием тонких, едва слышных всхлипов. Несколько последних, рваных движений — и навалившись, мужчина замирает, с рыком прикусывая острое, бледное плечо, до синяков сжимая пальцы на дрожащих юношеских бедрах. Кощей в ответ сипло, болезненно вскрикивает, чувствуя, как внутри становится горячо. Несколько секунд Мстислав тяжело дышит, после едва ощутимо мажет губами по виску, покрытому холодной испариной, и разжимает руки, позволяя худощавому телу выскользнуть. А у Кощея сил стоять нет, ноги буквально физически не держат, подкашиваются, роняя его на землю. Болезненный стыд захлестывает юношескую до омертвляющего душу отчаяния, когда по бедрам стекает влажное и белесое, вперемешку с каплями алой крови. Князь окидывает его мутным, сытым взглядом снизу вверх, покровительственным жестом и не то едва оглаживает, не то взъерошивает голову своего подбитого галчонка, а после с едва заметной усмешкой на губах удаляется прочь. В голове юноши путаются мысли, в груди — чувства. Боль пылающим огнем так же стелется от поясницы и паха до самой шеи, натертая кожа на спине саднит и колет. «Кравчий отчитает, что долго нет», — навалившись на колодец, машинально думает Кощей, пытаясь подняться и ощущая, как ноги предательски дрожат, ровно как и руки. Проведя по своему лицу ладонью, он обнаруживает на кончиках соленую влагу. И эти непрошенные, жалкие слезы, вызывают в нем волну отчаянной злости на грани с яростью — тонкая рука вздымается в воздухе, отвешивая по впалым щекам с острыми скулами сильную, звонкую пощечину, такую, что голову наотмашь отбрасывает в сторону. Плачь непозволительная слабость для того, чей каждодневный удел — это борьба за выживание. В конце концов, ничего такого уж особенно не случилось, жив- цел. «Надо возвращаться», — жестко приказывает он сам себе, поднимаясь таки на ноги. Набирает еще воды из колодца, вновь умываясь и омывая испачканное тело, уничтожая следы произошедшего. После вновь натягивает одежду и преодолевая боль меж ног, возвращается в трапезную залу. — Ты где ошивался? — только Кощей переходит порог, ему прилетает сильный, злобный подзатыльник от старшего по слугам, Еремея, — Думаешь, работу за тебя кто-то другой сделает?! Печь сама себя натопит?! — его хватают за грудки, встряхивая словно соломенную куклу. Едва поджав губы, Кощей молча кивает — и направляется в сторону других слуг, чьи руки и мысли заняты обслуживанием господской трапезы. Действует словно в полудреме, странном забытьи, в котором не позволяет себе ощущать ни отголоски ран в теле, ни горячий, болезненный комок чувств, и в сторону княжеского стола даже взгляда не косит. — Все в порядке, Кощей? — из оцепенения его вырывает голос Алексея, что смотрит на него с вкрадчивым недоумением. — Да, — коротко, недрогнувшим голосом произносит юноша, — Пир большой, дел много, — и юркой, тонкой тенью скользит прочь, не желая выдать себя ничем, придерживая рукава рубашки, не позволяя лишний раз оголится синякам, что уже разливаются на запястьях. Мужчина провожает его задумчивым взглядом — а после переводит его за господский стол, где сидит княжич вместе с дружиной, с хмельным, странно и ярко блестящим взглядом. Только под самое утро, когда почти весь княжеский двор уже спит крепким сном, Кощей наконец заканчивает со всеми поручениями, что свалили на него в наказание за слишком долгую отлучку. От утомления и бессонной ночи он даже не находит сил идти в закуток, что делит с прочими господскими слугами. К тому же, могут быть лишние расспросы, и моросит дождь, и все равно через пару часов вновь нужно будет возвращаться к трудам. От того юноша просто оседает под навесом на деревянном помосте, прижимаясь спиной к стене, укутывается в покрывало, утянутое с лавки. «Завтра будет другой день», — устало думает он, протягивает вперед ладонь и касаясь влажного от ночного ливня бутона цветка. Таких растений он раньше не видел, в этих землях все было ново, чуждо, сухой и горячий воздух заменила влага и прохлада, а это он еще, как говорил ему Леша, не видел какого-то «снега» и «зимы», кои обещали «кусать морозом щеки». Тонкие юношеские губы расходятся в печальной улыбке — то, что все так или иначе будет кусаться и нападать, он нисколько не сомневался. От касания ли, от того ли, что первые рассветные лучи уже почти освещают землю, влажный бутон, уронив с себя каплю дождя, раскрывается. Красивый цветок, голубой, словно ясно небо, с причудливыми, неровными по краям лепесточками. «Сбежать снова, быть может?», — мелькает в Кощеевой голове, пока он прикрывает глаза, укутывается крепче в ветхое, едва согревающее покрывало. Эта мысль радости не множит, и надежды не дарует — бег, вечный бег из одной неволи в другую, а здесь все еще такое незнакомое, чуждое, начиная от языка и одежды, кончая погодой и обычаями. И слишком приметный он, сразу видно, что чужак — такому едва ли где спрятаться и скрыться. Со скверным знанием языка и местности, без каких-либо вещей, которые можно было бы выменять…самоубийственное предприятие. Тонкие пальцы под покрывалом касаются тяжелого, металлического кольца на шее. Что ж, цепи на нем нет, и на том спасибо, и ведь он сам…согласился пойти за княжичем? И едва ли кто-то до этого предлагал ему такое, открыто протянув руку навстречу. При мысли о Мстиславе все внутри юноши ранено сжимается, словно в тугой узел перекручивается. Отголоски боли еще разливаются по телу, пылают в руках синяками, саднят в пояснице, а вместе с этим… Горячее дыхание, смазанный поцелуй в висок, царапающий щетиной его тонкую кожу. К горлу подступает комок, и Кощей резко мотает головой, прогоняя это тяжелое и одновременно трепетное чувство — что там в нем? Горечь, боль, отчаяние, страх, едва ощутимый оттенок надежды? Обманулся ли он в том, что княжич особенный, поверив в его приглашение, вложив руку в протянутую ладонь? Да, в чем, собственно, было обманываться? Ничего ему обещано не было, и требовать ничего он не вправе, и так немало милости упало на его никчемную и горемычную голову. «Сам, возможно, виноват…», — с горечью думает Кощей, — «Смотрел ведь на него украдкой, разве я сам не?..», — от воспоминаний о произошедшем под прикрытыми веками становится влажно, он зажмуривается, сглатывая комок в горле, — «И ведь именно он выкупил меня, разве княжич не в своем праве делать, что хочет?..». Юноша сворачивается клубочком, ощущая как усталость от бессонной ночи и все, пережитое за нее, начинает брать свое, покрывая утешающим полотном сонного изнеможения. Последними его мыслями становятся спутанные рассуждения о том, что не случилось ничего такого, о чем можно позволить себе горевать. Рассвет брезжит над горизонтом, освещая своими первыми лучами и спящего, и маленькие голубые васильки, что растут в пыли княжеского двора.