Аманаты

… некогда буян, Картежной шайки атаман, Глава повес, трибун трактирный, Теперь же добрый и простой Отец семейства холостой, Надежный друг, помещик мирный И даже честный человек: Так исправляется наш век! А. С. Пушкин

Пролог

Справедливее умереть одному за всех, чем многим за одного. Приписывается императору Отону.

Осень в этом году никак не желала заканчиваться. Близился Зимний Излом — до начала нового года оставалось от силы недели две, — а на снег не было и намека; не приходили и холода, и земля в яблоневом саду, схваченная морозом за ночь, днем размокала и превращалась в вязкую грязь. Дорожки были вымощены камнем — под стать горам, окружающим замок, — но и они под непрерывно моросящим мелким дождем становились скользкими, и по ним неприятно было ступать. Одинокие листья, еще не оборванные ветром, качались на голых ветвях; в ложбинах между скальных выступов гнездился туман; и солнце, казалось, вообще раздумало подниматься на небо. — Наше общее дело… Эгмонт вздохнул и перевел взгляд на дальний край гор — туда, где над пропастью нависал уступ — профиль великана с крючковатым носом и низким лбом. Куда больше «их общего дела» Эгмонта занимало сейчас здоровье супруги: со дня на день они ожидали появления на свет нового отпрыска. Повитуха, судившая по форме живота, пристрастию герцогини в первые месяцы к варенью, а также по иным, только ей известным признакам, утверждала, что это непременно будет девочка; семейный врач же — заблаговременно приглашенный в замок, — опираясь на свою статистику, высокую науку, никогда раньше не подводившую его, считал, что следующим в цепочке «сын — дочь — три неудачных попытки — дочь» должен стать еще один сын. Эгмонт был склонен верить повитухе: не перед Изломом — хотя до Излома еще тринадцать лет — уповать на сыновей. — Наше дело, дорогой друг… Беременность на этот раз протекала не очень легко; у Мирабеллы еще сильнее испортился характер; Эгмонт волновался. И вот в эти дни в замок зачем-то явился Август — явился сам, без провожатых, с одним доверенным слугой; явился и сразу, не передохнув с дороги, увлек Эгмонта прочь из протопленного кабинета, заявив, что нужно поговорить наедине и вдалеке от чужих ушей; и теперь водил его кругами по мокрым дорожкам сада, убаюкивая своим чародейским голосом. — Наше дело, Эгмонт, проиграно; мы раскрыты, кто-то нас предал; через недели две или три здесь уже будут королевские солдаты. — Что? — спросил Эгмонт: ему пришлось вернуться мыслями к началу разговора и прокрутить в памяти все, что только что говорил Август. — О чем вы? Какие солдаты? — Покушение на правителя сопредельного государства — не шутки, мой дорогой друг. Пусть оно пока не состоялось, но заговор налицо. Он, я уверен — мои источники при дворе очень убедительны, — будет приравнен к государственной измене. Эгмонт, прищурившись, посмотрел на замковую стену, кое-где обветшавшую, и каменный мост. — Отобьемся, — сказал он без особой уверенности. — Если что, и отложимся. — О друг мой, зачем же так радикально? Успокою вас: пока еще нет серьезных доказательств, но если попадется даже кто-то один, то они найдут способ выяснить всю правду, и никому уже будет не спастись. — Уж я бы никогда не стал выдавать своих соратников. Не думаю, что среди нас есть такие, кто стал бы. — Вы просто не знаете их методов, дорогой друг: в руках у королевских палачей рано или поздно заговорит любой — вы, я, кто угодно, — и тогда все мы обречены. Наружу выплывут такие подробности, о которых лучше бы не знать, — такие, о которых вы сами и не подозревали. Август улыбнулся, и от этой улыбки по позвоночнику у Эгмонта пробежал холодок. — Подумайте о детях, мой дорогой Эгмонт: что станется с ними, если — не говорю «когда», пока что я говорю только «если» — если вас казнят и ваш герб разобьют? Ричарда — а мальчик совсем еще дитя, — должно быть, публично лишат титулов и отдадут на воспитание какому-нибудь верному стороннику короны — для чего же ребенку проходить через эти унижения? Неужели вы желали бы для сына и дочерей, выросших в любви и достатке, положения чьих-то приживалов? О том же я говорил и дорогому Вальтеру: подумай о детях, друг мой, у тебя ведь трое сыновей, и Юстиниан совсем еще юн. Вальтер согласен со мной, что так этого оставлять нельзя, и он тоже считает, что выходов здесь немного. — Например? — хмуро спросил Эгмонт. — Ну что вы, друг мой, мы оба здесь взрослые люди, зачем же я буду перечислять для вас очевидное. Эгмонт молчал. — В сложных ситуациях, дорогой мой друг, я всегда обращаюсь к мудрости древних, — продолжил Август после затянувшейся паузы. — Я задаю себе вопрос: как бы повел себя на моем месте тот или иной гальтарский герой? О, — он поднял ладони, — конечно, сам я не герой, мне далеко до героизма, как нам с вами далеко вон до той скалы, чья вершина едва видна отсюда. Я слаб, труслив, кто-то даже скажет: ничтожен — пусть так, но мысль о чести и достоинстве древних помогает мне держаться даже в самые трудные моменты. Подумайте и об этом, Эгмонт. Время еще есть. Снова повисло молчание. — Я понимаю, — наконец сказал Эгмонт. — Спасибо за предупреждение, Август. Останетесь обедать? Переночуете у нас? — О, нет, — Август посмотрел на небо. — Уже поеду, остановлюсь в гостинице: чем меньше людей знают, что я у вас здесь был, тем лучше. Прощайте, Эгмонт, берегите детей и будьте осторожны. ~ ~ ~ На следующий день ближе к полудню — у Мирабеллы болела спина, и она еще не вставала, — Эгмонт выбрал из своей коллекции охотничьих диковинок восьмизарядный фитильный мушкет. Подарок был от сослуживцев в Торке на рождение сына, ствол украшен искусной резьбой по дереву: с одной стороны сцены охоты на медведя, с другой — бергмарский пейзаж. — Пойду прогуляюсь, подстрелю пару глухарей. Один, к вечеру вернусь. Ко мне, Карас! Эгмонт закинул мушкет за плечо и зашагал в сторону леса. *** Позже в тот же день, ближе к началу сумерек, — на Севере предзимние дни коротки — герцогиня Окделл, все же заставившая себя подняться с постели, сидела в гостиной и выслушивала доклады слуг: спуститься в кухню и проконтролировать это самой у нее сегодня не было сил. Ее супруг в одиночестве отправился на охоту: для герцога такое было в порядке вещей и никого не удивляло — но Мирабелла бы посчитала эту его прогулку сомнительной и даже дала бы волю ревности, если бы виновница ее постоянных подозрений, бесстыжая распутница Дженни, с которой Эгмонт, по его уверениям, предавался воспоминаниям детства и потому, забредая к ней в избушку на огонек, каждый раз терял счет времени, — если бы наглая лесничиха не стояла сейчас перед ней и не обсуждала заготовку дичи для грядущего праздничного стола. — На зайцев-то силки ставить? — спрашивала Дженни, по-крестьянски комкая в руке подол платья и сама того не замечая. — Силки можно, капканов не надо, — указывала Мирабелла и старалась не морщиться: ее выражение лица приняли бы сейчас за понятное проявление слабости, а то и за сигнал, что пора бежать за врачом, а вовсе не за хозяйскую заносчивость. Их беседа текла в таком духе еще некоторое время: Дженни, бобылиха, рада была оказаться, как она выражалась, «среди живых людей-то», поэтому и готова была подольше задержаться в замке, цепляясь за разговоры. Мирабелла уже собиралась резко закончить аудиенцию, как вдруг во дворе послышались шаги бегущих ног и какие-то крики. Дженни, нахалка, выскочила из гостиной первой, не сподобившись даже обернуться на хозяйку, не то что дождаться разрешения удалиться. Мирабелла не без труда поднялась и, отвергнув протянутую руку слуги, степенно поплыла к выходу; уже добравшись до дверей — не парадных, а боковых, быстрее ведущих прямо во двор, — она услышала, как Дженни заголосила. Она рыдала, причитая, с завываниями, как деревенская плакальщица, и Мирабелла, объятая внезапным ужасом, ощущением трагедии, собрав всю силу воли, бросилась туда, хотя врач в последние недели строго запретил ей и бегать, и волноваться. Из-под рогожи, брошенной прямо на камни двора, торчали сапоги Эгмонта — точнее, поняла Мирабелла, ноги Эгмонта в сапогах. Рыдающую Дженни чуть поодаль успокаивали двое мужчин — егерь и кто-то из слуг. Мирабелла, чей разум запаздывал, отказывался принимать то, что видели ее глаза, с усилием наклонилась и потянулась снять рогожу, и тут же сзади к ней подскочили, придержали под локти, и голос Энтони, управляющего, произнес: — Герцогиня, вам не надо на это смотреть. Да уведите же герцогиню! Егерь, выпустив Дженни, тоже подбежал к ним и, не дожидаясь вопросов Мирабеллы, вместо того, чтобы помочь ее увести, принялся сбивчиво объяснять: — Да мушкет, видать, заклинило, герцог и решил проверить, не осталось ли там чего. В дуло, наверное, заглянул, не подумав, там же восемь этаких зарядов-то, может, показалось, что всё уже расстрелял, а вот… Новомодные эти игрушки, тьфу! — егерь сплюнул и погладил крутившегося рядом пса, который ткнулся носом ему в ладонь и заскулил. — Карас вот привел, если бы не он, так бы и ждали герцога-то, да, Караска? Пользуясь тем, что Энтони отвлекся на егеря, Мирабелла высвободила руки и все-таки приподняла рогожу. Несколько мгновений, пока ее слуги не опомнились, она смотрела на то, что скрывалось под тканью, а потом ткань все-таки вырвали у нее из рук, и одновременно ее тело пронзила боль, ожидаемая и знакомая, но непривычно резкая, слишком сильная. Управляющий снова закричал прежним тоном: — Не пускайте сюда детей! Да уведите же детей! Прежде чем погрузиться во тьму, Мирабелла еще успела увидеть, как из дверей высовываются любопытные лица Ричарда и Айрис: детей, как и ее саму, привлек шум во дворе. Когда она пришла в себя, за окном стояла глубокая ночь. Врач, отвернувшись к невысокому комоду у стены, перебирал какие-то склянки. Мирабелла чувствовала себя во всех смыслах пустой; пожалуй, она знала, что это значит. — Кто? — спросила она и удивилась, насколько тихим звучал ее голос. — И сколько? Врач повернулся. — Девочка, моя госпожа. Снова девочка. Здоровая, крепкая девочка, — сказал он мягким тоном и посмотрел мимо нее. — И недолго, всего несколько часов — сами понимаете, ведь уже четвертый раз, и ваше тело… — Вы прекрасно понимаете, о чем я спрашиваю, — прервала его Мирабелла. — Еще раз: сколько? И смотрите на меня! Нечего отводить глаза! — Если вы так настаиваете, моя госпожа, то извольте, буду говорить прямо: по моим расчетам, учитывая ваши личные особенности и мои наблюдения за пациентками в состоянии, подобном вашему, у вас есть еще время, но не больше, чем до утра. Если вы пожелаете, я дам вам снотворное, чтобы… — Пока не надо, — ровно сказала она: чего-то такого она и ожидала сразу, как только увидела его лицо. — Прикажите принести ребенка, потом позвать Энтони, Ричарда, Айрис и отца Маттео, по одному, именно в таком порядке. Мирабелла не привыкла давать себе поблажек, поэтому успела сделать все, что себе наметила: подержать на руках и наречь новорожденную (Эдит, в честь прабабки, воспитавшей Эгмонта и устроившей их брак), оставить подробные указания управляющему, наставить сына («Ты теперь герцог Окделл, старший в роду, хозяин замка и этих земель — стань же хорошим господином, опорой для провинции и защитой для сестер»; единственное, у нее не хватило сил ни называть его, новоиспеченного герцога, на «вы», ни приструнить, чтобы не плакал, потому что высокородному дворянину это не подобает) и дочь («будь достойной дочерью Окделлов и примером сестрам») и, наконец, получить последнее причастие из рук святого отца. *** Королевские солдаты появились в замке, как и было предсказано, примерно через три недели. Это не были, однако, каратели, посланные за герцогом Окделлом только для того, чтобы схватить его и немедленно предать смерти, домочадцев разогнать, а замок сровнять с землей; не было их целью даже предъявить герцогу обвинения в измене и арестовать его — нет, им было приказано вежливо, уважительно задать герцогу пару вопросов и убедить его проследовать с ними в столицу на дознание. Возглавлял отряд недавно назначенный на эту должность капитан особых войск, который предпочитал не распространяться об истинном содержании своей службы. Местные жители сторонились их и отмалчивались, поэтому ни на постоялых дворах, где отряд ночевал, ни в деревнях, сквозь которые он проезжал, не удалось выяснить никаких новостей. Чем ближе они подъезжали к замку, тем более пустынными становились земли, как будто их обитатели попрятались кто куда, а то и вообще вымерли. Не стал исключением и сам замок: на подступах отряд никто не встретил, и у ворот их не ждали; дорога, покрытая слоем снега, выглядела так, словно по ней никто не ездил как минимум неделю. Первым человеком, который наконец-то попался им на глаза, оказался маленький ребенок. Мальчик лет семи, закутанный в теплый полушубок, сидел на ступенях сторожки привратника, расчищенных от снега, и сосредоточенно обдирал от коры длинную палочку. — Эй, парень! — окликнул его капитан. — Это ведь замок Окделлов? Дома ли герцог? Мальчик поднял на него совершенно пустой взгляд и, не вставая, сообщил: — Герцог — это я. Ричард, герцог Окделл. — Ну нет, — засмеялся капитан. — Это нам, наверное, нужен твой батюшка, Эгмонт Окделл. Проводи-ка нас к нему. — Хорошо, — сказал мальчик. — Пойдемте. Повел он их почему-то не прямо к замку, а в сторону — правда, по хорошо протоптанной тропе, по которой явно в последние дни много ходили. Солдаты отряда переглянулись: не заманивает ли их паренек в ловушку, но капитан сделал им знак молчать. Наконец они подошли к мрачному сооружению, больше всего похожему на старинный фамильный склеп, и ребенок, приоткрыв тяжелую дверь на маленькую щелку, нырнул внутрь. Капитан пожал плечами и шагнул следом. Это действительно был склеп, очень древний и, как ни странно, совсем не сырой. Когда глаза привыкли к темноте, капитан увидел, что мальчик стоит возле одного из надгробий, которой выделялось более ярким, еще не потускневшим цветом камня. Пол возле него был устлан полусухими еловыми ветками, и они распространяли едва уловимый аромат зимней хвои. — Вот, — сказал мальчик и положил ладонь на надгробие. — Это здесь. Герцог и герцогиня. — Не надо нас путать! — начал один из солдат. — Это, наверное, твои дедушка с бабушкой… Но капитан уже сумел разглядеть и прочитать надпись, выбитую на камне; выглядела она совсем свежей: «Эгмонт Окделл, Мирабелла Окделл, урожд. Карлион», и даты: прошлый год, Осенние Молнии, различаются только на одну цифру. Долго предаваться раздумьям о бренности жизни и неизбежности смерти ему, однако, не дали, потому что двери склепа широко раскрылись, и в проеме, освещенный сзади тусклыми лучами заходящего солнца, появился высокий мужчина средних лет. — Дикон, вот ты где! Ну что это такое, разве так встречают гостей! Иди-ка в дом, найди там Нэн! — велел он и, когда мальчик ушел, повернулся к солдатам: — Простите, господа. Добрый день. Я граф Эйвон Ларак, временно занимаюсь делами юного герцога Окделла, моего племянника. Герцог Эгмонт и герцогиня Мирабелла, к большому несчастью, скончались три недели назад.