***
— Одасаку... Одасаку... Мне больно, хватит, Одасаку... — горячечный шепот бредящего хрупкого тела, крутящегося на смятых влажных простынях. Парень метался по кровати, хрипя и задыхаясь. Мияно застыла перед папиной кроватью, немного испуганно глядя на него. Бинты на лице и теле сбились, рубашка расстегнулась, обнажая покрытую шрамами судорожно вздымающуюся грудь. Осаму вдруг открыл глаза, слабо улыбаясь. — Я тебя разбудил, маленькая? Прости папу за это...— он попытался приподняться, но даже руки не держали. Голос звучал тихо и хрипло. — Принесешь водички папе?... Девочка тут же кивнула, убегая на кухню, топоча босыми ножками по полу, и возвращаясь со стаканом прохладной воды. Подросток, хрупкий и нескладный, с трудом приподнялся. Пятилетняя малышка аккуратно подставила стакан к его губам, потихоньку начиная поить. Он выпил несколько глотков и трясущейся рукой отодвинул детскую ручку. — Мияно, ты... Ты почему без носочков? А ну надень быстро, не хватало ещё и тебе свалиться!..— голос сорвался на хриплый шепот. Девочка повиновалась, убежав в комнату, а после вернувшись в носочках и с большим плюшевым медведем в руках — единственным напоминанием о ее биологическом отце. Она аккуратно подпихнула его в кровать к вновь провалившемуся в беспамятство Дазаю. — Спи, папа, спи с мишкой, а я сама справлюсь, я взрослая девочка, — Мияно бережно погладила его по голове, и Осаму, наконец, затих, урвав у горячки несколько часов спокойного сна.***
Осаму отчаянно зевнул, плечом подпирая бутылочку, к которой присосался его сын. Сын... Это звучало непривычно, немного страшно, но как-то мягко и тепло. Дазай уже решил, что его непременно будут звать Ёдзо. Бутылочка скоро была опустошена, и Осаму, тихо напевая себе под нос какую-то песню из мафиозной молодости, закружил тихонько по кухне, укачивая малыша. Стоило тому уснуть, как новоявленный отец уложил его в корзину с одеялами, пока заменяющую кроватку. Он тихо нырнул в ванную, включая свет. Из отражения в зеркале на него глядело растрёпанное сонное существо с чёрными кругами от недосыпа под глазами. Дазай тихо прыснул в кулак. — Да, старик, нехило тебя спиногрыз помотал... Ещё немного, и будешь как Мори-сан в зеркале, — усмехнулся он, умываясь холодной водой.***
В этот день Дазай задерживался уже подозрительно долго. Куникида только в истерике ещё не бился — они чудовищно отставали от графика. Йосано помогала шнуровать ботинки жующему мармеладки Рампо, Кенджи, наевшись, сопел на диванчике, где-то в подсобке миловались брат и сестра Танидзаки. Вдруг дверь отворилась. У стоящего на пороге Осаму был очень помято-потрёпанный вид: рубашка полурасстёгнута, нет пальто, бинты висят грязно-серыми лентами. А на руках у него, завёрнутый в одеяльце, сопел младенец. Открывший было рот для крика Куникида тут же закрыл его обратно. — Дазай-сан, откуда у вас... ребёнок? — о, вот и Ацуши активизировался, первый отойдя от шокированного ступора. — Он мой сын. По крайней мере, так было в записке... — Дазай пытался улыбнуться. Правда пытался. Но губы дрожали, не желая складываться в привычную улыбку. Малыш у него на руках завозился, открывая большие, голубые глаза и смотря на присутствующих чертовски осмысленным взглядом.***
Впервые о том, что у Дазая — у чертовой скумбрии — есть ребёнок помимо дочери его мёртвого дружка, Чуя узнал нечаянно, столкнувшись с Осаму и малышом около детского сада. Сначала он подумал, что это ребёнок кого-нибудь из Агентства — ну слишком в голове не вязался образ Дазая в виде счастливого семьянина – память услужливо показывала фигурки худого парня и пятилетней девочки в плащике, цеплявшейся за его руку. Осаму его тоже заметил, тут же широко, неестественно улыбаясь. — Чуууя, привет! Как дела? Мы вот с сыночком домой идём! Ёдзо, — обратился он к мальчику, — поздоровайся. У мальчика были волосы с медным отливом, слегка позолоченные заходящим солнцем, и пронзительные голубые глаза. Такие Чуя видел только у двух людей — у того шестёрки, после смерти которого Дазай покинул мафию и… У его дочки, Мияно, приёмной дочери Осаму. — Пап, он пугающий... Я посмотрел все варианты событий и он всегда кричит... Даже громче, чем Куникуда-сан. Накахара опешил. Замер, шокированно уставившись на ребёнка, который спрятался за полой отцовского пальто. А Осаму тихо засмеялся. — Не бойся, малыш, он не будет кричать на тебя. Только на меня. Сидя в квартире у Дазая, Чуя немного шокированно смотрел в чашку с чаем, которую он перед ним поставил. — Так ты говоришь... Он твой сын? Биологический? Или как с той девчонкой? — А как же. Знаешь... Я не смог его бросить, — Осаму выдохнул дым от сигареты, зажатой в тонких бледных пальцах, в форточку. — Как думаешь, из меня выходит нормальный отец?***
— Папа?..— босые детские ножки шлёпали по доскам пола. Ёдзо, одетый в цветную пижамку, сжимал в руках плюшевого котёнка, подаренного Йосано. Он тихонько заглянул на кухню. — Пап, ты чего не спишь? Осаму поднял голову от стола, переводя взгляд на сына. Перед ним стояла полупустая бутылка от виски и такой же полупустой стакан. Он грустно, сломанно улыбнулся ребенку. — Ничего, все в порядке, Ёдзо, — слова очень сильно похожи на ложь. Голос у Дазая дрожал. А глаза... Малыш вздрогнул, машинально шагнув назад. Глаза у его отца были красные от слёз, заплаканные, странно блестящие. В них плескались такая боль и бессильная злость, что мальчик испугался. Испугался, как пугался в глубоком детстве, видя состояние папы и Ми-ми. — Пап, ты плачешь? Что-то случилось? — Ёдзо, пересилив страх, тихо приблизился, подтаскивая табуретку и садясь рядом с отцом. Осаму машинально мотнул головой. — Пустяки, малыш. Просто сегодня... "День рождения" одного человека, который был папе близок. Ёдзо аккуратно, неумело погладил Дазая по руке. Осаму сломанно улыбнулся. — Идём спать, пап? Идём? — мальчик аккуратно потянул отца за рукав. И тот всё-таки оторвался от стула, идя за сыном в комнату. Ёдзо натянул одеяло на отца. Ему определённо не нравился этот день, это число. Десятое, десятое января, когда на улице лежит мягкий снег, а люди счастливы после наступления нового года. Мальчик не понимал, почему именно папа так пьёт. Но понимал, что так больше не может быть. Он прошлёпал обратно на кухню, убирая со стола стакан из-под виски. Он вылил его в раковину и помыл. Убрал в холодильник, подтащив табуретку, оставшийся виски. Вновь посмотрел на стол, на фотографию с траурной лентой, перед которой папа пил и плакал. А потом тихо вернулся в комнату, залезая Осаму под бок и прижимаясь. Сон пришёл почти что мгновенно.***
— Попался! — звонкий смех Ёдзо разнёсся по помещению. Он сидел на спине у обратившегося тигром Ацуши, аккуратно держась за его уши. Зверь мягко попытался сбросить хохочущего мальчишку, но тот взвизгнул и уцепился крепче. Оставалось лишь только дать понять, что катать ребенка Ацуши не собирался, но... Это же Ёдзо, их Ёдзо, которого пять лет назад принёс в агентство Дазай-сан. Который в этих стенах сказал свое первое слово – обращение к Мияно, детское, неловкое «Ми-ми», – сделал первые шажочки, прочитал первые строки сам. Их малыш Ёдзо. Накаджима звучно выдохнул, чуть постукивая хвостом по полу, и улёгся на пол, несмотря на возмущения пассажира. — Эй, мы что, никуда не едем?! Ай! — Ёдзо оказался за воротник стащен с тигриной спины и посажен перед мордой Ацуши, который, внутренне смеясь, начал деловито вылизывать волосы и лицо проказника, громко мурлыча.***
Дети боятся всего: темноты, собак, мышей и пауков. Ёдзо в свои пять лет перерос эти страхи. Он оставался на ночь один, когда папа был на расследованиях, а Ми-ми на смене в баре, сам прибирал иногда, бесстрашно защищал папу от собак. Ёдзо совсем-совсем большой, но боится. Боится того, что однажды папу не успеют довезти до больницы. Что его ранят слишком сильно. Он знает, что способность сестрицы Йосано на него не действует, потому и боится. И когда папа возвращается с очередного задания со ссадиной на щеке и кровавыми бинтами поверх рубашки — Ёдзо плачет. Взрослый, самостоятельный мальчик заливается слезами, уткнувшись в отцовский живот. А папа лишь гладит его по голове. Гладит и призрачно улыбается, сам будто бы плача с сухими глазами.***
Босые детские ножки затоптали по полу. Ёдзо, стараясь быть как можно тише, вытащил из-под кровати запрятанную нарисованную открытку и шоколадку, купленную на деньги, которые ему давали за помощь в агентстве или щедро, но очень редко, откладывала «на сладости» Мияно. Он на носочках подошёл к двери, прислушиваясь. Аккуратно отворил её, выскользнул в коридор и все ещё на носочках побрёл к комнате отца. Дверь тихо скрипнула, впуская детскую фигурку. Ёдзо подошёл к кровати, аккуратно тряся спящего Осаму за плечо. — Па-а-ап! Папа! — шёпотом позвал мальчик. Дазай сонно разлепил веки. — С днём рождения, папа! — Ёдзо тут же запрыгнул к нему на кровать, оставив свои нехитрые подарки на тумбочке. — Ты самый-самый лучший папа на свете! Спасибо, что ты есть! Дазай сонно улыбнулся, притягивая это маленькое чудо к себе, прижимая и гладя по голове. — Спасибо, Ёдзо. Спасибо, моё сокровище. Мальчишка довольно улыбнулся, спрыгивая с кровати. — Я нам завтрак сделаю! Сам! — и убежал. Осаму аккуратно раскрыл открытку, а после тепло улыбнулся. У него защемило сердце. Поднявшись, он направился на кухню, где уже орудовал его мальчик. Дни рождения он не праздновал с 18 лет.***
Писк приборов действовал на нервы, как и мигающая над головой лампа. Ёдзо смотрел опустевшим взглядом на плитку пола. У него едва заметно дрожали руки. В голове будто был туман, а ещё нестерпимо хотелось плакать. Будто из-под воды до него вдруг донеслись голоса. — Кем вы приходитесь больному? — Идите нахрен, я его будущий муж, пропустите! — рявкнул знакомый голос. А потом мимо мелькнули рыжие волосы и чёрный плащ. Ёдзо поднялся на нетвёрдые ноги, заглянув в палату. Чуя бережно поправлял волосы лежащего на грани коматоза Дазая. А потом обернулся, встречаясь взглядом с чужими глазами. Две пары голубых глаз несколько секунд смотрели друг на друга. Накахара поправил одеяло на Осаму, а после направился к выходу. Он притворил дверь, глядя на опустившего голову Ёдзо. — Я бы оставил тебя тут, но прекрасно понимаю, что ты без этой дурной скумбрии ничего на нервах в руках не удержишь. Пошли. Переночуешь у меня, пока идиоты из Агентства думают, что с тобой делать, всё равно твоя сестрица дома отсутствует. И Ёдзо пошёл. Мальчишка гипнотизировал взглядом чай, который перед ним поставили. — Мелочь, я совершенно не знаю, что ты вообще любишь есть, а что вообще не ешь, поэтому, пей пока чай. И скажи уже хоть что-нибудь наконец, меня напрягает твоё молчание. — Спасибо, — сухо, сипло выдал Ёдзо, беря дрожащими руками чашку. — Вот, уже лучше. Что есть будешь? Тебя рис с курицей устроит? Парень промолчал, машинально потерев глаза рукавом грязной рубашки. — Пей чай, и иди в душ — это вторая дверь по коридору — и переоденься. У нас размер один, я положил там вещи. Я пока тебе еды согрею. Мальчишка поднялся, тихо уходя в ванну. На него из зеркала взглянуло его более взрослое отражение, видение из искалеченного мозгом прошлого, будто находящееся в бессильной, убийственной ярости, с потемневшими от злобы глазами. Он залез в душ, стремясь смыть это всё с себя. Чуя поставил перед ним тарелку с рисом и курицей. — Ешь давай, — на душе от этой грубоватой заботы слегка теплело, хоть детская обида на этого человека всё ещё болезненно шебуршалась внутри.***
Недовольно хмурясь и зевая, Чуя плетётся открывать дверь под заливистую трель звонка. И кому понадобилось отрывать его от сна в его выстраданный выходной? На пороге, неловко переминаясь с ноги на ногу и зябко натягивая на плечах изорванную рубашку, стоит Ёдзо. У него влажные глаза, синяк под глазом и кровь идёт носом. Сперва, Накахара думает, что нерадивый пасынок подрался, — и чего только не пошёл домой, к отцу — хмурится, но делает шаг в сторону, пропуская подростка в квартиру. Тот делает один шаг — и предположения о драке разбиваются оконным стеклом, сверкая острыми осколками. Чуя уже в и д е л подобный нетвёрдый шаг. Память услужливо подсказывает, подкидывает дров в разгорающуюся ярость, — ему осталось меньше трёх месяцев до шестнадцатилетия. Их с ребятами бар, нервно, неумело затягивающийся, давящийся дымом и кашляющий взахлёб Альбатрос, рядом более спокойно курящий Айс, Док, закачивающий в свою капельницу из шприца какой-то раствор... И резко распахнутая дверь. Пианист с нечитаемым лицом и опирающийся на него всем довольно хрупким телом Липпман. С разбитой губой и синяком под глазом. С трудом, кривясь от боли, переставляющий нетвёрдые ноги. И, с треснутой, мягкой улыбкой бормочущий: "Не смотри, Чуя. Отвернись, маленький, не смотри." И потом сбивчивый рассказ Альбатроса. Да, для выросшего в трущобах Чуи существование подобных тварей в людском обличии никогда не было секретом. Но чтобы подобная тварь позарилась на ребёнка... Ёдзо сделал ещё несколько шагов, упал на колени и разревелся навзрыд. Накахара почувствовал, как на спине футболка медленно мокнет от холодного пота. Что, блять, делать?! Перед ним захлёбывается в слезах его без пяти минут сын. Чуя собрался с мыслями и присел рядом с мальчиком, аккуратно протягивая руку и кладя её ему на плечо. Ёдзо дёрнулся, как от касания раскалённым железом. — Тихо, малой, тихо. Все хорошо, теперь ты в безопасности... Позволишь тебе помочь? — эспер говорил тихо, ласково, как с малым дитём. И Ёдзо дёргано кивнул. Уже через минут 10 Чуя реально задумался о том, чтобы убить гражданского. Мальчишка, едва ли не выше его, трясся от неожиданных касаний, всхлипывал от попыток коснуться синяков и ссадин мазью. Но позволял это делать, закрывая глаза и тихо шмыгая. Самое сложное — отмывание мальчишки от крови и одному богу известно чего ещё — было позади. Младшего Дазая едва не накрыла истерика, когда он внезапно глянул на себя в зеркало – память подкинула воспоминания о внешнем виде сестры, когда ему было года четыре. Тогда Ёдзо прождал её до поздней ночи в коридоре, обняв коленки. Папа был на задании. Тогда мальчик так и не понял, почему она выглядела настолько ужасно. Но сейчас его накрыло осознание. Истерику Чуе удалось купировать и теперь, благодаря тому, что размер у них был почти одинаковый, Ёдзо полулежал на диване в гостиной в чуиной пижаме. — Почему ты пришел ко мне? Почему не домой, к отцу и старшенькой? — Будущее... — мальчик опустил голову, — вредничает. Если я расскажу папе, он наворотит и умрёт. А если Ми-ми дома, она… увидит. И ему расскажет. Накахара лишь хмыкнул. Что ж, этот ребенок всё-таки потихоньку ему вверился, хоть и таким... Странным образом и по такой чудовищной причине.***
— Скажи, кейфу... Кто для тебя папа? Чуя морщится. Кто же он для него? Сопляк из Мафии. Им по пятнадцать, в голове у обоих ветер, но в голове Чуи он освежает амбиции. В голове Осаму он лишь затягивает болотце ряской. У них одна кровь на руках. И один грех на двоих. Напарник. Последний нетронутый Верленом друг. Им по шестнадцать, и Чуя кричит, срывая голос, метаясь раненным зверем по перевёрнутому с ног на голову бару. У него на руках кровь, в глазах дикость, а на шее крестик, снятый с искалеченного тела. Осаму Дазай, Дазай, маленький вундеркинд-исполнитель прожигает его спину взглядом, но молчит. Даёт время прокричаться. Успокоиться. Влюбленный идиот. Им по восемнадцать, Чуя топит свои чувства в вине и работе, в то время как напарник беззаботно щебечет про свою "неземную любовь" с другим человеком, пока на его собственной коже расцветают все новые и новые бутоны синяков. Предатель. Им по двадцать два, у Осаму пустые глаза и кривая улыбка. Они работают слаженно. Как и всегда. Самоубийца, эгоист. Им по тридцать, и Осаму истерически хохочет, встряхивая седыми в таком юном возрасте волосами. Он устал. Он устал кричать о помощи. Чуя услышал. Чуя гладит его по голове, позволяя плакать в свою одежду. Возлюбленный. Им по тридцать три. Мияно хитро косится на них — эмоциональный Накахара всегда был для нее раскрытой книгой. И смеётся. Смеётся, обещая все передать папе. Дазай. Самоубийца, гуляющий по краю крыши. Скумбрия в бинтах. Наивный ребёнок, который потянулся за любовью взрослого и обжёг нежную кожу до мяса и пузырей. Осаму. Кричащий, молящий о помощи человек, которого никто не слышит. — Знаешь, Ёдзо... Я не смогу передать это словами. — Знаю. Увидел. ОН мне подсказал, — голубые глаза страшно поблёскивают в полутьме.