возрождение

То, что он очнулся, становится неожиданностью. Боя дышит. Он чувствует себя так, словно его трижды выжали, растянули и придали новую форму. В памяти мелькают вспышки того, что, должно быть, произошло, фрагменты, которые были бы сном, если бы так чётко не совпадали с его последними настоящими воспоминаниями. Его душа, связанная с душой Цинмина, огромные крылья Красного Воробья, вырастающие из его спины, и то, каким маленьким он чувствовал себя перед лицом огромной змеи. Они победили, знает Боя, потому что он жив. Тепло дрожит над ним. Ему знаком его вкус, и Боя заставляет себя открыть глаза. Тонкая перламутровая дымка магии окутывает его. Когда Боя начинает шевелиться, она трескается, разлетается на тысячи мелких осколков, словно яичная скорлупа. Он, конечно, слаб, как цыплёнок, думает Боя, но его взгляд тут же загорается, когда он видит разрушенный мир вокруг него. Обломки аккуратно рассыпаются вокруг — верный признак, что защитная магия предназначалась только для него. На расчищенном участке стоит Цинмин. Его белые одежды пропитаны кровью, но его спина прямая, и он кажется невредимым, пока не поворачивается, и Боя не видит, насколько бледна его кожа. — Цинмин, — зовёт Боя, но его голос больше похож на стон. У него пересохло в горле, а губы трескаются при движении, но этого достаточно: Цинмин пристально смотрит на него. Цинмин подходит, похожий на оленёнка в нетвёрдой грации своих шагов, и опускается на колени рядом с Боей. — Хорошо, — говорит он, лёгкими, словно пёрышко, пальцами касаясь запястья Бои. — С тобой всё хорошо. Боя смеётся. Звук, вырывающийся у него из горла, чище, чем он ожидал, он со звоном отражается от разбитых камней и обгоревшего дерева, что их окружают. — Хорошо, но может быть, всё-таки есть парочка растяжений. — Ты говоришь и смеёшься, — ладонь Цинмина перемещается к его лицу — и Бое хотелось бы, чтобы он мог достаточно хорошо координировать свои движения, чтобы удержать ладонь Цинмина — и он снова смотрит на Бою. — Твоя душа ясно сияет в твоих глазах, Боя, а энергия может восстановиться. — А ты? — Боя замечает новую решимость в Цинмине, сочетание печали и стали: чего бы он ни достиг во время сражения, это позволило ему превзойти самого себя. Цинмин поглаживает большим пальцем изгиб скулы Бои. — Я узнал, что значит желать защитить кого-то больше, чем я хотел бы защитить самого себя. Эти слова эхом отдаются внутри Бои. В них нет ни капли гордости и горя, которые характеризовали объяснение Цинмина его прошлых ошибок, ни тяжести на его плечах, есть только суровая и простая правда. И Боя знает, что охранявший его массив был делом рук Цинмина и поэтому: — Для меня было честью, — шепчет он и надеется, что слова передают яркое, словно солнце, биение его сердца. — Идём, — говорит Цинмин, скользя рукой по затылку Бои. — Давай приведём тебя в порядок. Они поднимаются вместе, дрожь от истощения Цинмина уравновешивается тяжестью жизни, возвращающейся в конечности Бои. Они крепко держат друг друга, превращаясь в четвероногого человека, и, пошатываясь, пробираются по руинам города. Им требуется время. Они не разговаривают, экономя свою энергию для движения и спокойного наблюдения за тем, как люди постепенно начинают верить, что всё кончено, и они в безопасности. Боя думает, что солнце, пробивающееся сквозь облака, помогает им в этом, потому что теперь на разрушенные стены города не падает тень. Они добираются до дворца. Видеть его относительно нетронутым кажется нелепым. Да, он повреждён: черепица обсыпалась с крыши, ворота разбиты, его сияющий образ потускнел, но сам дворец выстоял. И Боя может это понять: он был их домом так долго, и некоторые чувства ещё живы. Люди уже выбрались из мест, где они прятались, чиновники приказали гвардейцам и слугам убрать все следы того, что произошло. Боя хватает служанку за руку, и та широко распахивает глаза, когда узнаёт их форму, какой бы изорванной и грязной она ни была. Цинмин просит её приготовить ванну. — Не обязательно тёплую, — говорит он ей, веселье сквозит в его голосе, и они оба следуют за девушкой в гостевые комнаты. Комната маленькая, но чистая, и там есть ванна, которую быстро наполняют водой. Цинмин прикрепляет к ней талисман, пропускает сквозь него иску ци, и над водой начинает подниматься пар. — Оставь нас, — говорит Боя служанке, и та, кажется, более чем счастлива это сделать. Они раздеваются, стыд наготы неуместен перед лицом близости, которую они уже разделили. Что такое вид обнажённой кожи в сравнении с обнажённой душой? Боя чувствует трепет крыльев в своих лёгких, словно ответ, когда он соскальзывает в воду. Большую часть грязи он снял вместе с одеждой. Кровь окрашивает воду, и Боя извлекает из недр памяти старое заклинание, которому он научился в юности в храме, чтобы очистить её. Его ядро болит, но, тем не менее, ци струится из его ладоней серебряным светом. — Полезный трюк, — бормочет Цинмин, присоединяясь к нему. Ванна не предназначена для того, чтобы вместить сразу двое взрослых мужчин: их колени соприкасаются, их тела плотно прижимаются друг к другу, и от жара в комнате никуда не деться. — Можешь повторить? На груди Цинмина тёмное пятно. Боя протягивает руку, в его пальцах не задерживается ци, и поэтому его прикосновение — лишь его кожа, мышцы и кости. Пятно — всего лишь засохшая кровь, она легко оттирается, и под ней нет раны, но Цинмин резко вздыхает от прикосновения. Боя встречается с ним взглядом, видит румянец на щеках Цинмина и улыбается. Цинмин неуверенно обнимает его, и их ноги переплетаются. Неделю назад Боя, заикаясь, бормотал бы опровержение тому, что такое положение ему может понравиться, но сейчас всё, что он чувствует — умиротворение. Он предложил себя Красному Воробью, а Красный Воробей предложил их Цинмину, и не имеет значения, что не Боя спровоцировал эту связь — это бы не произошло без его согласия. — Цинмин, — тихо зовёт Боя. Он протягивает руку, чтобы стереть пепел со щеки другого мужчины, и позволяет своему прикосновению задержаться, скользя по его уху, спускаясь к шее. — Ты знаешь, почему я не одобрял то, что ты пил со своими духами-слугами? Цинмин облизывает губы. Его дыхание учащается под руками Бои, а пульс бьётся, наполненный энергией. — Почему? — Потому что я хотел, чтобы это я, а не они, сидели там, рядом с тобой, — Боя наклоняется, позволяя последнему затяжному взмаху крыльев присутствия Красного Воробья подтолкнуть его к дерзости, которую он редко себе позволяет, и целует Цинмина в эти прекрасные губы. Вздох Цинмина ещё нежнее, чем его руки, опускающиеся на плечи Бое. Это смешение их ци отличается от того, когда он стал сосудом для Красного Воробья, и Боя предпочитает этот вариант: здесь и сейчас он — контроль, и он может, и он будет помнить всё.