Быть или не быть, жить или не жить...

Часть сорок седьмая. Однажды в этот салон… Продолжение. Но отвечала Джанель: - Женой не буду твоей, ходить не буду в шелках, купаться в лучших духах… Из дворовых песен под гитару. Автор песни неизвестен. Вместо эпиграфа. - Барон ответом сражен, со стоном, пал на ковер. И прошептал он в бреду: - Джанель тебя я люблю. - Терзал гитару и извлекал из нее неизменные три аккорда, пел «специальным» голосом "певца под гитару" взрослый парень Генька, брат новой подруги Иришки, темноволосой соседки - четвероклассницы. Генька был целым восьмиклассником. Потому приходил на деревенские вечеринки - посиделки редко. И всегда с гитарой. - А через несколько дней, скончалась крошка Джанель, - продолжалась неведомая трагедия посторонней и не деревенской, а знойной и "ненашенской" жизни. В которой, как и в книге заманчивых приключений, встречались сокровища, были клады и пираты. И вот такая возвышенная любовь. На дребезжащей старенькой гитаре Генька взял еще три аккорда. И окончательно добил, довёл до смерти постороннюю, известную только ему красавицу Джанель: - Она шептала в бреду: «Барон, тебя я люблю!» А ночь постепенно сгущалась, приходила лиловыми сумерками, добиралась на задние дворы за домами и продолжалась, и открывалась громадами темного леса, который был днем разрезан узенькой дорогой. Деревенские жители называли асфальтовую разбитую дорогу «шоссейкой». А поздним вечером лес поглощал дорогу сам собою. И становилась одинокой, беззащитной и маленькой, небольшая деревенька, полностью отрезанная на всю ночь, от дорог и троп, окруженная лесами со всех сторон. Леса́ могли бы сделать за ночь все что хотели бы с небольшими шумными людьми и маленьким человеческим поселением, если бы были они теми кровожадными и злобными лесными чащами из книг и фильмов - ужастиков, что всегда пугали читателей и зрителей "настоящим и вселенским древним лесным злом. Но были вековые сосновые леса добродушны или нерешительны. И только лишь поэтому утром вставало за высокими корабельными соснами обыкновенное, большое и доброе солнце, дробилось на части, перелезая через высокий лес. И рассылало по всему селу прозрачную прохладу лесного воздуха, ясного и напоенного ароматами незнакомых сосен, смол и трав. Особенно запоминались не летние, а осенние ранние рассветы, когда солнце вставать не торопилось, а воздух светился и розовел. Осенняя прохлада хваталась за нос и цеплялась за щёки. И так хотелось смотреть, и так не моглось насмотреться на лес, что начинался в десятке шагов от крыльца дома. И был небрежно отделен от людей только лишь опушкой, на которой так же произвольно и небрежно были раскиданы поношенные гимнастические снаряды для занятий школьников: Турник, гимнастическое бревно, беговая дорожка, яма с песком для прыжков в длину… - И вот два гроба стоят, - пел рыжий братик черноволосой и темноглазой Иришки, Генька. И становился неотразимым, потому что задевал какие - то трепетные струны в будущих женских ду́шах, маленьких, но уже нарождающихся внутри слушательниц певца: четвероклассницах и пятиклассницах. Гитарист так увлекательно рассказывал о дальних странах и знойной трагической любви! Обступали гитариста девчонки. Слушали, как среди персидских ковров: - Среди персидских ковров. - Звенел гитарный перезвон, добавлялась ещё раз одна строчка о гробах. Заканчивались очередные три аккорда. - И вот вам танго любви, и вот вам танго цветов. Гитара тренькнула последний раз и смолкла. У гитариста устали пальцы. Он передал гитару. И её взял следующий деревенский умелец и певец. Девчонки вздыхали и слушали. А самое увлекательное действие деревенских посиделок на заднем дворе соседского деревенского дома - песен под гитару, продолжалось перед стеною темного леса до поздней и глубокой ночи. И так было хорошо потом, уставши от неожиданного наплыва чужих мелодий и разных печальных чквств, как только заканчивались песни под гитару, перебежать через дорогу, подняться на крыльцо старого и деревянного, рубленого из целого дерева, поэтому такого крепкого дома. Дом выдан был отцу, сельскому ветеринару, на все время его работы в селе, для проживания в этом доме вместе с семьей. И все в доме было ладно и пригнано. Ступеньки крыльца под ногами не скрипели. Входная дверь отворялась без скрипа и стонов. Поэтому можно было войти никого не разбудивши. - Улица учит всему, и плохому, но и хорошему тоже, - была уверена мать, что была родом из крохотной деревеньки на краю области. Поэтому мать свято верила в необходимость ребенка расти среди людей настолько, насколько это бывало возможным. Поэтому мать не проснулась, умаявшись за долгий летний день, внутри которого деревенская суперженщина должна была суметь и отпахать три или даже четыре полные рабочие смены. Ставши старше, классу примерно к восьмому, взрослая дочь подменяла свою мать на ежедневных и домашних сельских работах. Тогда понималось выражение «крутилась весь день, как белка в колесе: Дрожали руки и ноги, колотилось от усталости и, как сумасшедшее, сердце. А впереди была еще вечерняя дойка коровы. Рогатая Марта мотала презрительно своею крупной рогатой головой. И норовила встать в ведро - доёнку копытом, всегда перепачканном в коровьем г&вне, потому что каждая скотина уважает только свою собственную постоянную хозяйку. И сейчас мать спала мертвым сном. Потому что встала до зари, собрала и отправила в стадо корову. Потом побежала на работу. Во время своего обеденного перерыва прибежала домой, схватила ведро - доёнку и помчалась разыскивать корову на летних выгонах для обеденного доения. Вернулась, процедила молоко и побежала на работу. А вечером встречала корову из стада, доила ее, обихаживала поросят и телят. И должна была еще обиходить мужа, вполне еще молодого и красивого мужчину. Только деревенская жизнь, тяжелая и монотонная повторяющейся физической работой, могла в небольших селениях породить и воспитать сверхженщину, которая могла, умела и успевала делать всё! Четвероклассница запирала дверь на крючок, пила на кухне теплое парное молоко с черным хлебом и знала, что выйдет она завтра на крыльцо и распахнется ей неведомой красотой навстречу сосновый бор, да так, что и с крыльца уходить не захочется. Но в школу нужно будет идти. Сельская жизнь строга́. И в пятый класс ее ни за что не переведут без обязательной школьно - огородной двухнедельной отработки. Поэтому ложилась спать и вспоминала гитарный перебор, таинственную историю Джанельки, незнакомую жизнь. А муж рассказывал, и незнакомая жизнь поворачивалась разными сторонами снова и снова. - Я вышел из здания городского собеса. И понял, что мне некуда идти, - рассказывал мужчина и кручинился. Его карман, в ту минуту, оттягивала единственая ценная вещь, что была выдана ему всем городским собесом, как материальная помощь - десять рублей, ценный приз от благ и щедрот государства. - А Вы испробовали все способы, Сергей Игогович? - спрашивала постоянно в кабинете социальной защиты населения толстенькая работница., выслушивала печальную историю, вздыхала и в нужных местах кивала головой. История заканчивалась. И вместе с нею заканчивалась минута душевного объединения, при которой у просителя социальной защиты, как не было ничего, так ничего и не появлялось из всех благ и возможностей соцзащиты. А служащая при социальной защите населения обогащалась на целую историю чужой и невыносимой жизни, которая «Слава Богу» не могла бы с ней никогда произойти. - Любили они, - говорил муж про работниц собеса, - выслушивать чужие истории. Они, как вампиры. Притягивает их чужая беда. Другие, обыкновенные люди, не смогли бы и не сумели бы удержаться на этой работе внутри собеса. Нельзя постоянно обжигаться о чужое горе, горечь или боль. И как ни выставляй внутри себя свои защитные щиты, как ни удерживай их около своей собственной души, но столько вокруг разливается чужой и искренней, болезненной тоски, попыток выжить и боли, что лучше о бо́лях этих не знать, целее будешь… А все работники соцзащиты тянутся к бо́ли людской. И обожают выслушивать истории, рассказанные им печально и литературно. Тогда загораются у них глазенки. А в самых неожиданных местах даже ручки дрожат. Поэтому я не стал возмущаться или скандалить, - продолжил свой рассказ муж, - а только махнул рукой и пошел прочь от городской социальной защиты населения. И вспомнил, что на прошлом месте моей работы оставался пустой дом, который меня брали сторожить. Усадьбу достраивали и перестраивали. У дома за время моего сторожения успел смениться хозяин. Платить всем работникам он отказался. Так что работой это сторожение быть не могло. И, знаешь, - продолжал свой рассказ муж, - наверное я в своем рассказе немного спутался. И МЭРа городского мы с майором Суховым брали в то время, поздней осенью, когда я еще не был на тебе женат! - Мужчина смотрел виновато и вопросительно. А женщина нахмурилась и насупилась не потому, что была возмущена или разобижена, а просто потому что так проще было вернутьмужчину на путь истинный, заставляя продолжать свой рассказ своей истории. Мужчина вздохнул еще раз и продолжал: - Я когда понял, что платить не будут, то сразу стал новое место работы искать. Мне нужно было, чтобы ночевка на месте работы у меня была. Потом подвернулось сторожение в аптеке, которая на моих же глазах сменила хозяина и стала принадлежать дочке МЭРа. Был вечер пятницы. И я подошел к пустому дому. Рабочих на территории уже не было. Нащупал шпингалет и открыл окно. И вспомнил БОМЖа, который вот так же неожиданно появился на подоконнике и замер, уставившись на меня. - Ты кто? - Спросил я у БОМЖа. - Ночую я здесь. - Отвечал мне потертый и потрепанный жизнью мужчина. - Вали отсюда. - Отвечал я, потому что в тот день, в первый раз, вечером, заступал на работу, свое сторожение этого особняка. И продолжил. - Теперь я ночую здесь. - Понял! - Ответил БОМЖ. Он спрыгнул с подоконника, метнулся к кустам, что росли за домом. И скрылся в пустующем детском садике. Детсад давно забросили и понемногу разваливали, но еще не довели всех дел с разрушением здания до конца. А через неделю, через полторы, я сам крался темнеющими сумерками, нащупывал задвижку окна и открывал раму окошка, затем залезал на подоконник. Потом открывал входную дверь и только лишь потом вспоминал, что у меня есть от дома ключи. Но залезать через окно было незаметнее, поэтому безопаснее. В доме был жуткий холод. Прошел на кухню и включил две газовые горелки. Они горели синеватым пламенем и понемногу согревали помещение. Нашел бумагу, что лежала, оставшись от разных упаковок, и постелил ее на железную койку. И так переночевал. А утром пришлось мне идти бриться на колонку. Холодной и жутко неприятной колоночной водой. А женщина слушала и вспоминала, как отворяла входную дверь и замирала от красоты лесной, рассматривала изменяющийся каждый день, хорошеющий с каждым днем осенний лес, окруженный кристальным и ясным хвойным воздухом, затем бежала с ведром к колодцу. И каждую минуту ощущала, насколько же она счастлива. Оказывается, так легко быть счастливой, когда за спиной стоит старый и бревенчатый, но теплый семейный дом! - Я переночевал в том особняке две ночи, - продолжал свой рассказ муж. - Потом начиналась рабочая неделя. И в особняке стала жить новая бригада рабочих. Но тут мне Сухов за пои́мку МЭРа отдал немного денег, хватило в гостинице номер снять. Там тоже хохма вышла, - не очень весело улыбнулся муж. - Я, как номер снял, сразу в душ пошел и помылся. Потом завернулся, мокрый, в простыню,согрелся под одеялом и так уснул. А утром увидел, что пятки под душем не отмылись, только размокли, оставили черные следы на простыне. Кастелянша прибежала и закричала: - Это порча! Порча! Но я все равно уже собирался уходить, уходил утром и сдавал номер. И номер был оплачен только на эти сутки. Так что взять с меня им было нечего. Поэтому конфликт, в скандал не разродившись, сам собою и затух! И ехал в трамвае от одного конца маршрута до другого. И знал, что весь день, все время суток принадлежит только мне одному. Когда бомжуешь, - объяснял мужчина, - время совсем по - другому идет. Спешить некуда. Никогда никуда не опаздываешь. И врямя тянется: пустое и монотонное. И сделали мы с Суховым вдвоем большую работу, считай что слежкой своею за МЭРом города, спугнули его из этого города и освободили место для МЭРа города следующего. И Сухов приготовля́лся для нового звания новые дырочки на погонах вертеть. А я ехал в трамвае, ненужный абсолютно никому: ни дел, ни забот, ни обязанностей. И горько сожалел, что я не Космонавт. Только Космонавта, единственного из всех своих осведомителей, любил майор, потом подполковник Сухов. Ему, за его информацию он платил хорошие деньги и разрешал жить на конспиративных квартирах. И у Михалыча из РУБОПа (Республиканского Управления по Борьбе с Организованной Преступностью) был свой любимый агент. Ему он верил, ему он хорошие деньги платил. Женщина покивала головой. Она теперь тоже знала. Влетевши в эту невозможную для обычного и деревенского человека ситуацию, наслушавшись странных рассказов от собственного мужа, она сходила в библиотеку, нашла вместе с учёным библиографом закон. И вычитала из него, что существуют, с разрешения государства, специальные конспиративные квартиры, проводятся отчисления для особо ценных агентов. И, будучи экономистом по образованию, поняла, что этот закон нехило пилит бюджет всей страны, разрешая существование государства внутри государства различным специальным ведомствам. И никогда не узнают рядовые граждане и налогоплательщики, сколько денег ушла на сто́рону, а сколько вбухано в различные действия или в какой - то проект. Прикрыты все дела гостайной, конспиративностью или секретностью.