Па де де

Говорят, когда просыпаешься в новый день, никогда не знаешь, какую гадость приготовила тебе судьба. Безбожно врут: некоторые неприятные события вполне предсказуемы, категорически неотвратимы и даже некоторым образом ожидаемы — в том самом смысле, что хочется зажмуриться, пережить их уже и все, отмучиться. Поход к стоматологу, похмелье после удавшейся вечеринки, обнулившаяся в результате спонтанной покупки стипендия (минусовой баланс на счету телефона и долг за комнату прилагаются). Генеральный прогон выпускного спектакля. Я ненавижу генеральные прогоны: они нечестны. Прежде всего конечно же с исполнителями. Это не репетиция в привычном смысле слова: никто не останавливает действие, чтобы дать подсказку или озвучить новую идею. Это не полноценный спектакль: нарядись в положенный тебе костюм, ослепни от непривычно яркого света рампы, пройди свою партию целиком на пике возможностей, на одном дыхании, на предельном напряжении — а потом вынырни обратно в зал, где из зрителей хорошо если дюжина человек, причем больше половины — младшекурсники, которым нечем заняться после уже закончившихся экзаменов. Бессмысленное, нелепое мероприятие, только зря вытягивающее силы перед настоящей премьерой. Временами мне кажется, что моя нелюбовь к генеральным репетициям вполне взаимна. Разумеется, в день финального прогона «Серенады» звезды сходятся в какую-то откровенно неприличную фигуру, явив миру мало того, что отвратительно промозглые дождливые плюс семь градусов в разгар июня, так еще и совершенно очумевших от такого выверта погоды жителей. Чтобы добраться из Брасы в Иманту, и обычно-то требуется не меньше чем три четверти часа, а если лавировать на велосипеде среди зонтов и трамваев, да еще и пытаться при этом выжить, то непременно опоздаешь и влетишь в раздевалку в тот самый момент, когда весь основной состав уже переоделся и с одновременно траурным и возбужденным видом направляется почему-то не к сцене, а к репетиционному залу. Три минуты уходит на то, чтобы содрать с себя насквозь мокрую одежду и втиснуться в трико, еще две — на сотворение подобия приличной прически из безбожно отросших волос. В зал я проскальзываю крадучись, едва приоткрыв дверь, начав разминаться еще по дороге. Кажется, никто не заметил — кроме Юлии, конечно, которая при виде меня выдыхает с явным облегчением и тут же скраивает высокомерно-безразличную гримаску. Ее можно понять: остаться без партнера накануне спектакля — трагедия для примы. Подмигнув ей и отмахнувшись — мол, ничего не случилось, куда я денусь, — я пытаюсь наконец отдышаться и нормально разогреться. Я отхожу к станку и стараюсь незаметно осмотреть сокурсников. Вот Эмилс вытягивает кверху ладони, прогибается назад, поводит головой из стороны в сторону: глаза красные, плечи скованы, как всегда у него после хорошей попойки. Он делает несколько широких кругов руками и чуть не зашибает Мариса. Тот крутит пальцем у виска, подныривает Эмилсу под локоть и отходит в дальний угол зала. Анете отчего-то выглядит еще меньше и тоньше, чем обычно. Присматриваюсь к ней внимательнее — и понимаю, что она когда-то успела постричься под машинку, и ее темные, почти черные глазищи, и так-то всегда казавшиеся огромными, теперь вовсе заняли пол-лица. Подхожу к ней, усаживаюсь рядом на пол: растягиваться мы всегда стараемся вместе. — Тебе очень идет, — шепчу, улучив момент, и вижу, как по ее лицу растекается хитрая улыбка. — Ты единственный, кто так говорит. — Неужели? — Ну да. Остальные назвали меня сумасшедшей. — Сами они сумасшедшие! — возмущаюсь я, хотя вообще-то в глубине души вполне согласен с этими «остальными»: стриженая балерина — все еще редкое явление. — Нам надо с тобой поменяться партиями, с моими-то патлами. Никто и не заметит. Она тихонько смеется, но не слишком весело. — Надо было подождать хотя бы до завтра, — вздыхает она наконец. — И прийти так прямо на премьеру? — уважительно спрашиваю я. — Да кому интересна эта премьера, — Анете морщится и принимается перевязывать ленты на правом пуанте. — А кому интересна генеральная репетиция? Она переводит на меня ставшие совсем уж неправдоподобно огромными глаза. — Ты что, не знаешь? Я чувствую, как по спине пробегает холодок. Это не страх, скорее предвкушение, даже, я бы сказал, предвосхищение. Что-то должно произойти, что-то уже происходит прямо сейчас, и все — теперь я отчетливо это осознаю — это знают, а я из-за опоздания пропустил самое важное. Анете открывает было рот, но не успевает ничего сказать, потому что дверь зала отворяется, и на пороге появляется директор Ритенбергс в сопровождении незнакомца. Незнакомец высок, бритоголов, замотан в какую-то невероятного размера и конфигурации тряпку, словно только что встал с постели и натянул на себя простыню вместо одежды. Даже отсюда видно, что простыня стоит столько же, сколько годовая аренда моей комнаты. И, что самое удивительное, он курит. Попыхивает трубкой — трубкой! — абсолютно безмятежно, словно бы училище не обклеено со всех сторон знаками с перечеркнутой сигаретой, а в уставе не значится, что любого курящего на территории ожидает выговор. Словно не стоит рядом с ним самый занудный директор на территории Латвии, при намеке на запах дыма моментально звереющий и изображающий сердечный приступ. Я замираю, вытянув шею с таким усилием, что чувствую, как хрустит встающий на место позвонок. В зале повисает плотная, густая тишина, и мне кажется, что я слышу тихое шипение, с которым рассеивается под потолком ароматный трубочный дым. Почувствовав, наверное, мое пристальное внимание, гость поворачивает голову, встречается со мной взглядом, и я наконец узнаю этот характерный прищур чуть раскосых глаз. Джуффин Халли. Ну ничего себе у нас сегодня посетители. Теперь понятно, почему все в таком странном настроении: не каждый день на наши задворки наезжают директора трупп с мировым именем. Я чувствую, как покрываюсь мурашками до самых пяток, и на секунду прикрываю глаза, пережидая приступ слабости. — Разогревайтесь, не обращайте на нас внимания, — произносит Ритенбергс непривычно добродушным тоном и увлекает гостя к окну, якобы для того, чтобы нам не мешать. На самом деле — мы все это знаем — оттуда зал просматривается гораздо лучше. Легко ему говорить. Для него карьера давным-давно закончилась, великим танцором он так и не стал, таланта хореографа в нем... скажем так, его хватает, чтобы возглавлять Рижское хореографическое училище. И он наверняка много лет назад забыл, как когда-то сам мечтал выступать на сцене Кировского или Большого, блистать в «Спартаке» или «Дон Кихоте», или даже отправиться на гастроли и показать всему миру, какой он — настоящий балет. Но то ли ему не повезло, то ли не хватило сил и умения — кто сейчас может сказать? — и он навсегда осел в родном городе, не смея высунуть нос дальше привычной Балтики. И вот теперь одно из первых имен настоящего балета стоит рядом с ним, небрежно опираясь на узкий подоконник, и рассматривает притихших, сосредоточенно разминающихся студентов, которые уже завтра станут студентами бывшими. Отчаянно скучает, если судить по выражению его лица, время от времени кивает в ответ на непрекращающийся приглушенный бубнеж директора и выпускает к потолку все гуще пахнущий дым. Джуффин Халли — один из лучших, если не лучший, охотник за головами в своей области. Он не обращает внимания на достижения и победы в конкурсах все равно какого уровня, никогда не ходит на чужие спектакли в поисках новых артистов, не устраивает просмотров. С ним невозможно встретиться лично, если заинтересован в роли, и единственный способ ее получить — не делать вовсе ничего. То есть делать, конечно, на пределе собственных сил, за этим пределом — но так, словно бы вовсе не знаешь о существовании великого сэра Халли. Он вообще почти миф, попасть к нему в труппу — такой невероятный взлет, что это кажется скорее выдумкой сродни фантастическим фильмам, чем настоящей возможностью. И эта возможность только что стала еще меньше: в проклятой «Серенаде» просто нельзя разглядеть никого, кроме солисток. Баланчин, мягко говоря, не слишком сложный хореограф по части мужских партий. Ему явно был по душе старый добрый классический балет, в котором танцевали девушки, а мужчины служили им скорее самоходными подпорками, чем полноценными участниками действия, и «Серенаду» я невзлюбил с первого же знакомства. Но моя нелюбовь совершенно ничего не значит, потому что я, повинуясь желанию давно почившего хореографа, буду расхаживать по сцене, степенно разводя руками и глядя на полупрозрачных нимф в колышущихся пачках влюбленными глазами. И сам останусь полупрозрачным, размытым силуэтом, не имеющим ни собственного лица, ни стиля, ни возможности хоть как-то проявить себя. Осознав этот плачевный факт, я в тот же миг понимаю, что не могу допустить подобного развития событий. В долю секунды в моей голове выстраивается безумный, почти что невыполнимый план, воплощение которого зависит, увы, далеко не только от меня. Но не попробовать вовсе значило бы упустить самый, вероятно, важный шанс в жизни — и я решаюсь. — Анете, — шепчу я едва слышно, наклоняясь к подруге якобы в пор-де-бра. — Ты ведь уже подписала контракт с Бирмингемом? Девушка кривит личико в гримаске сожаления и кивает. — Знала бы — заставила бы их подождать еще хотя бы недельку... а что? — Махнемся партиями на прогоне? Анете распахивает глаза. — С ума сошел? У тебя же половина партии — поддержки. — Одиночных — всего-то парочка, совсем легких, только прыжки поддержать. А в финальной части ребята тебе помогут. Я вижу, как она поджимает губы, уже готовясь отказаться, но тут Юлия якобы случайно выходит на середину зала, загораживая ближайшую соперницу от гостя, и Анете, кинув на нее злобный взгляд, кивает. — А знаешь – давай! Не прощу себе, если эта выскочка окажется у Халли в фаворитках. Мой придушенный ликующий вскрик с некоторым трудом, но все же удается выдать за скрип пуантов по паркету, и я принимаюсь лихорадочно соображать, как бы нам обменяться костюмами незаметно для окружающих. Впрочем, по сравнению со всем остальным, что предстоит сделать, это, честное слово, такая малость. Пальцы я, разумеется, стираю в кровь еще до выхода на сцену, только разогреваясь. Хорошо еще, что вопреки всем традиционалистским взглядам Ритенбергса существуют в нашем училище и другие преподаватели, считающие, что в современном балете и девушкам не грех танцевать босиком, и мужчинам постоять на пуантах. Иначе даже не знаю, как я выкручивался бы. А еще хвала Баланчину — да-да, тому самому, которого я еще полчаса назад терпеть не мог, — за пристрастие к длинным пачкам, скрывающим некоторые выдающиеся части мужского тела — к примеру, слишком уж накачанные для хрупкой барышни широкие мышцы бедер. Так удачно отросшие волосы я не без помощи хихикающей Анете собираю в гладкий пучок, вчерашнюю щетину тщательно сбриваю, гримом вывожу несколько более мягкие, чем привычно, черты лица. Несколько портит впечатление отсутствие у меня даже намека на бюст, но для субтильных балерин подобная ситуация — не такая уж редкость, да и поделать с этим ничего нельзя, так что мы решаем просто расслабиться и получить как можно больше удовольствия от этой последней в нашей студенческой жизни шалости. За кулисами мы появляемся за минуту до начала прогона, когда оркестр уже настроил инструменты, и наши сокурсники откровенно нервничают, то и дело пересчитывая друг друга по одинаковым зализанным головам. Увидев последних недостающих, даже не приглядываются, только выдыхают с облегчением и обращают взгляды на сцену, где уже погашен основной свет и словно бы живые бродят в темноте тусклые лучи синеватых прожекторов. — Удачи, — шепчет неузнаваемая в моем трико Анете, на миг сжимая мое плечо. Скрипки берут первые такты Чайковского, и я, старательно стерев с лица невольно расползающуюся по нему широкую улыбку, выступаю на сцену, теряясь среди призрачных голубоватых фигур.