Па де де

— Надо было все-таки перенести дату, — я расхаживаю по гримерке, не в силах усидеть на месте ни секунды, а Меламори наблюдает за мной с интересом младшеклассницы, обнаружившей во дворе нового неопознанного кота. — И что бы изменилось? — Было бы больше времени для репетиций! Прошло всего три недели с момента, как ему разрешили снова танцевать — и что? — У «него», между прочим, есть собственная голова и понимание, как нужно относиться к своему здоровью, — отзывается Шурф. Вообще-то здесь можно находиться только ему, а мы с Меламори просто наглые оккупанты, но оставаться сейчас в одиночестве выше моих сил. Видимо, наша леди тоже переживает, хоть и старается этого не показывать. — Вчерашний прогон прошел отлично, — я никак не могу успокоиться. — А вы знаете, что это значит. — Что мы молодцы? — невинно интересуется Меламори. — Скорее что кто-то наслушался старых суеверий и почему-то решил, что они более весомы, чем его собственный и наши таланты, общая работа и мнение директора труппы, — замечает Шурф. — Макс, да сядь уже, от тебя сейчас закружится голова, и вот это в самом деле станет проблемой. Я усаживаюсь на соседний с ним стул. — А если провал? — А если нет? — парирует он. — К тому же, это всего лишь один короткий спектакль из многих и многих, что у тебя впереди. Если тут кто-то и должен переживать, то это я. Неудачное завершение блестящей карьеры и все в этом роде... — Я тебе дам завершение карьеры, — ворчу я, глядя в зеркало на его хитрый прищур. — С кем я танцевать тогда буду? — Макс, ты вообще помнишь, что большая часть классических па де де написано для пары мужчина-женщина? — как бы между прочим осведомляется Меламори. — Значит, пришло время менять традиции, — упрямо говорю я. — Начни с сегодняшнего балета. Пусть с этих пор традиция считать его неудачным уйдет в прошлое, — Шурф поднимается, услышав стук ассистента режиссера в дверь, и пропускает нас с Меламори перед собой. Мы рассредоточиваемся по кулисам в ожидании, когда в зале погасят свет, я заново разминаю успевшие чуть остыть за полчаса ноги. Меламори в кулисах напротив показывает мне большой палец, и я, нервно улыбнувшись, отвечаю ей тем же. И вот — свет гаснет, в наступившей тишине бесшумно расходятся тяжелые портьеры занавеса, и прежде, чем зазвучит привычный речитатив, я чувствую, как меня сзади на мгновение обнимают знакомые руки. Я улыбаюсь, отсчитывая секунды до выхода на сцену. Мне две любви дано для радости и горя, несущие меня подобно духам моря. Руки, напряженные до самых кончиков пальцев, коротко вздрагивают на моих плечах, и я оборачиваюсь, чтобы на долю секунды поймать взгляд Шурфа. В затопившей сцену темноте мне не удается различить выражение его лица, и все предпремьерные страхи наваливаются на меня с новой силой, отчего я едва не запаздываю с первым движением. Музыка раздирает мне уши — за все время репетиций я так и не научился ее любить, да и кто смог бы проникнуться нежностью к скрипично-фортепианным визгам, сменяющимся то неритмичным барабанным боем, то гулким органным басом. Из них один благой, с пленительным лицом... Я бессчетное количество раз танцевал с Шурфом и всей памятью тела знаю его движения, и даже когда он не прикасается ко мне, а я его не вижу, все равно всей кожей ощущаю, как он выходит из классического револьтада в словно бы неконтролируемое падение и перекатывается в нескольких сантиметрах от моих ног, едва-едва не сбивая меня на пол. Я и сам закручиваюсь в низком вращении и будто бы нечаянно ловлю его, упираясь ладонью ему, лежащему, между лопаток. Он поворачивает голову — и в красноватом плавающем свете я наконец вижу его улыбку — не сценическую, не натренированную годами выступлений, а живую, настоящую, такую искреннюю, что у меня по позвоночнику пробегают мурашки. И, я понимаю это внезапной вспышкой, мне совершенно неясно, чего теперь от него — такого — ждать.  ... Другой же — семя зла и женщина притом. Я отмираю в последнюю долю секунды, едва успевая обернуться к вторгающейся в наш дуэт Меламори. Моя ладонь и ее бедро, не скрытое сегодня классической пачкой, на положенное мгновение соприкасаются, но наша леди несомненно замечает, что сосредоточен я не на ней, и выражает свое отношение коротким насмешливым движением брови. Чтоб в ад меня увлечь, злой гений похищает благого у меня, в надежде обольстить и в дьявола его из духа превратить, в чем искони ему гордыня помогает. Жете выносит ее прямо в руки к Шурфу, и на несколько их совместных шагов его шальная веселость трансформируется в почтительную вежливость, учтивую, будто он вновь танцует ламанчского идальго. Орган исторгает из своих недр очередной гулкий стон, больше похожий на пароходный гудок, и скрипка вместе с ним звенит невысокой, но отчетливо-металлической нотой, отличающейся лишь на полтона и оттого кошмарно действующей на нервы. Успел ли ангел мой иль нет злым духом стать — могу предполагать, не смея утверждать. Мы с Шурфом опять оказываемся близко, и мне он уже тоже не улыбается, напротив, в глазах что-то непонятное, почти отчаянное, почти сумасшедшее, что должно бы испугать меня еще больше, но я неожиданно успокаиваюсь. Я видел этот взгляд безжизненным, больным и равнодушно-брезгливым, так что какое-то там безумие меня, кажется, даже радует. И в мгновение короткой поддержки его движения такие же уверенные, как и всегда, и я с отчетливостью кинохроники запечатлеваю в памяти каждую миллисекунду того, как смыкаются наши руки, как в высшей точке замирает мой прыжок, и на его запястье напрягаются все мышцы, и он опускает, отпускает меня так мягко и бережно, словно я куда более хрупкий, чем любая из партнерш. Рокочут, перекатывая прерывистый ритм, барабаны, и я намеренно длю касание, не зная, чей пульс — мой или Шурфа — бьется так же неровно на кончиках моих пальцев, в откровенной ласке скользящих по его запястью. Но так как мрак укрыл и сделал их друзьями... Я отчетливо слышу короткий перестук пуантов Меламори, но почему-то рампа слепит меня так избирательно, что я все еще продолжаю видеть только Шурфа, видеть так отчетливо, что больно глазам. То, верно, ангел мой в аду теперь с чертями. Я ухожу вниз, складываюсь чуть ни вчетверо, обхватываю себя руками, чтобы в следующий миг повелительное касание заставило меня вновь раскрыться, раскинуться навстречу зрительному залу, подобно витрувианскому человеку. Шурф же, напротив, словно садится на невидимый стул и опирается подбородком на тыльную сторону ладони. Музыка замирает на несколько мгновений, и мы застываем вместе с ней, карикатурные в пафосности своих поз. А потом мы прыгаем. У нас обоих жутко неудобные позиции для толчка, но мы взлетаем синхронно, словно отражаясь друг в друге. «Э-ле-ва-ци-я», — вдруг раздается у меня в голове голосом Джуффина, и я краем сознания цепляю собственное удивление от того, что могу зависнуть в воздухе ровно на столько же, на сколько Шурф. И — сомневаясь — ждать я буду, в свой черед... Свет становится почти нестерпимо ярким — по задумке директора, разумеется, но сейчас мне самому кажется очень правильным во всех деталях, в выкрученной на максимум четкости видеть, как напрягается шея Шурфа, когда он откидывает назад голову, как поблескивает в безжалостном жарком луче пот между его ключицами. ... Пока мой мрачный дух благого не пожрет. Последнее движение Меламори и короткая, почти незаметная пауза-передышка перед тем, как повернуться к зрителю. Наша балетная мизерикордия. — Перебьется, — едва слышно огрызаюсь я на Уильяма нашего. От качнувшихся вниз ресниц Шурфа на влажный грим падает короткая резкая тень. И я решительно не могу понять, что за шум нарастает вокруг нас, в нас, хотя в какой-то очень далекой прошлой жизни он казался мне едва ли не целью и смыслом моего собственного существования. И только отвернувшись от него, я понимаю, что это овации. FIN