Колыбель качается над бездной.
В. Набоков
И вот мне приснилось…
Н. Гумилёв
Я закрываю глаза и вижу зимний лес, отутюженные снежные полотна и пустую тропинку, ведущую в никуда. Я открываю глаза и вижу ореол пламени над свечой, льющийся сверху свет, процеженный сквозь дымок от ладана, и собственное бледное отражение на иконе, у руки Богоматери. Словно призрак за плечом Христа. И я снова закрываю глаза. Сны, навеянные моим демоном, грязны и черны, они оставляют синяки на руках, поэтому я придумываю свои. В них — белым-бело, но нет холода. И сквозь небо видно лица тех, кого я вынуждена оставить позади. Голос насылал молитву, и перекатывался под сводами тропарь, и дрожали огни над свечами. Я приложилась к иконе Рождества Христова и тихо отошла — поставить свечу за здравие. Всего — и всегда — одну. Заздравная скупость искупалась сполна числом панихид. Набросив поверх платка пуховую паутинку, чтобы уши не мёрзли, я вышла из церкви. Звон разлетался над головой во все стороны, а рядом уже выстроились юродивые. Я знала почти всех: и Серафима, лишённого крыльев, и рыбьеглазого Петра, и совершенного ребёнка Ивана с седой бородой. Они знали меня в ответ и на милостыню откликались чистыми уколами любви: я собирала их слова в памяти и плела из них чётки, чтобы не забыть ничего. Новое лицо привлекло мой взгляд. В отдалении от всех, словно не думая просить милостыню и потому отгородившись от остальных плечом, стоял человек неясного возраста, в простых, изношенных одеждах, вряд ли тёплых в эти морозы. Лицо его заросло сизой бородой, а глаз рассмотреть не успела. — Петруша, — я поманила знакомого юродивого, — а это кто? Круглые глаза окатили незнакомца синью. — Аввакум, — растягивая согласные, ответил Пётр, — пришёл издалека, идёт ещё далече. Гол, соколик, да щедр, игрушки рисует, птицы поёт, сам птицей поёт. Сначала — фьють-фьюить, а потом фью-фью-фью. Иоанна, смотри! Он достал из рукава яблоко, скатил на ладонь и зачастил стихиры с середины: — Дева сидит, херувимом подобящися… Я погладила Петра по щеке и подарила ему большую конфету в шелестящей обертке. Они все были как дети, и у обители их любили как детей — кормили, кутали в тёплое, слушали, помогали. Аввакум за выпяченным супротив всем плечом прятал деревянную игрушку — птицу, на которой медленно выводил узор перьев небольшим ножиком. Руки — сухие, жилистые, сильные. — Красиво, — негромко сказала я. — Что это за птица? Он оглянулся, и глаза у него оказались бесконечно добрыми, настолько — что даже не верилось. Бывают такие у людей? — Ласточка. Я улыбнулась. — А петь она будет? — А она уже поёт. Бога кличет. Разговаривая со мной, он не прерывал работы. Крылья ласточки медленно обрастали кружевными перьями. — Откуда старец Аввакум в наши края пришёл? Он задумался, взвесил птицу на ладони. — Я за ней шёл. Она тебя искала. — Меня? — переспросила я. Юродивые, конечно, жили по-своему и мир видели иначе, я к этому привыкла. Но никто ещё не говорил со мной так, будто меня знал — или только готовился узнать. Тумана за ними я не видела никогда: блаженные ближе к богу, чем все мы, они не нуждались в отпущении. — Зачем же ей я? Вместо ответа он протянул мне ласточку на открытой ладони, а когда я коснулась игрушки, накрыл мои пальцы второй рукой. Меня окатило таким жаром, что воздух в груди сгорел. Время свернулось в спиральку, и сквозь белые пятна снега и нездешнего света я увидела бледное лицо — седые виски, тонкие усики, прозрачные глаза с вечно мертвым взглядом. Он стоял в центре снеговорота и оглядывался. А потом жар, жравший моё дыхание, оказался огнём и поглотил всё. Я выдернула руку из пальцев юродивого и так резко попыталась вздохнуть, что подавилась воздухом. Платок скатился с головы, но я не чувствовала холода. — Как? Как ты… Он не ответил. Всё-таки всунул в мои пальцы несчастную ласточку и ушёл к остальным. Я попыталась понять, что видела — пророчество? Никогда не слышала, что такое бывает. Но и Кардек оказался тем ещё шарлатаном — неужели после Лизы всё возможно? Заслонив лицо от света, который источал лежащий повсюду снег, я медленно, как больная, вернулась в церковь и только у иконы Богоматери поняла, что меня трясёт. Свеча ходуном ходила, огонь дрожал, я кое-как поставила её и зачастила про себя не то молитву, не то мольбу, не то молебен. И тут холодок мягко вскарабкался на мои плечи. Присутствие духа после увиденного я восприняла как точку опоры: знала наизусть, как это бывает, и неожиданностей здесь быть не могло. Я оглянулась. Чувство ледяной щекотки не обмануло: она стояла недалеко. Красное придворное платье сияло золотым шитьём, которое слегка светилось от церковных лучей. Бледная, печальная, почти точь-в-точь такая, какой я её прогнала. Только я с живой говорила, а эта — лишь отзвук бытия. Она подняла голову и пустыми глазами окинула церковь. Не успела я ничего ей сказать, как дымок от ладана наотмашь хлестнул меня по щекам, и я зажмурилась, а когда открыла глаза, кто-то уже держал меня под руки, выволакивая из церкви к скамейке, и какие-то слова — смесь русского с французскими междометиями — ложились на снег, и я их топтала. — Вы дышите, дышите, — увещевал меня какой-то господин, усаживая на скамейку. — Столько народу, духота, неудивительно, что вам стало дурно. Я почувствовала круги, которые наворачивал мир вокруг меня, потом поняла, что всё было наоборот — это я кружилась, вернее, голова. Сквозь завихрения пространства и мелкого снега подняла взгляд на господина, но увидела только нелепые золоченые пуговицы на теплом пальто да роскошный мех воротника — так одеваются те, кто с каких-то пор располагает крупной суммой денег и не умеет с ними по уму обходиться. Туман вывалился из-за его плеча, надо мной нависла строгая женщина с поджатыми губами и мрачно пригрозила мне пальцем. Я проморгалась. — Что, совсем плохо, да? — неверно понял мою реакцию незнакомец и нелепо замахал надо мной руками. — Ладан, это всё ладан. Дымят им, как будто мы на вокзале. Я отпихнула его руки и встала. — Со мной всё хорошо, спасибо, — больше туманной женщине, чем ему, заявила я. Только ревнивых жён с того света мне сейчас не хватало. — Позвольте, вы обронили, — поспешил господин, поднимая с земли и отряхивая ласточку. Тошнота так пнула меня в живот, что едва на ногах устояла. Я отобрала у незнакомца игрушку и почти что убежала. Удивительно, как в моменты больших потрясений вспоминается незначимое и отходит на второй план нужное. Называя адрес — Малая Никитская, 12 — извозчику, я думала не об Эрасте, и даже не том, что видела десятью минутами ранее. Мне вспомнился вкус чая, который щедро заваривал для меня Маса, и ворс ковра, нагретый теплом камина, и скатывающийся с плеч шёлк, расшитый облаками. А ещё, отзвуком, неясным на кромке памяти, — щекотное покалывание холода там же, на плечах. Летя в пролетке, я совсем не думала о том, как объяснить Эрасту своё появление на пороге его дома спустя столько месяцев молчания и пряток. Этот вопрос настиг, стоило зайти в калитку. Я оглянулась, ясно чувствуя, что уходить уже глупо и что меня могли заметить в окнах. Вдруг он не один? Рождество ведь. Я не знала, празднует ли Фандорин Рождество. Я многое о нём не знала. Подходя к двери, я схватила горсть чистого, новорожденного снега и быстрее, чем он превратился в воду, сжевала, как сжевывала раньше все порывы прийти в это место, где не было времени и где было очень много света, и где стены хранили память о моем дыхании, Лизиных слезах, а шёлк, разрисованный в облака, мог ещё вспомнить прикосновение к моей коже. Но раньше, чем я, нетвердо взойдя на порог, успела позвонить, дверь распахнулась сама, и на пороге встретил меня спокойными, понимающими глазами Эраст Петрович. — Я увидел вас в окне, — сказал он. — Заходите, Ванда. И — протянул мне руку, словно знал, что я могу споткнуться на пороге, и его ладонь — вопреки моей, ледяной и влажной от снега, — была отчего-то тёплой. Стоило оказаться в горячем атоме растопленного пространства, как дверь закрылась, отрезая и отдаляя белизну и холод, и всё, что было до этого дома — и сегодня, и все дни до этого, всё время, проведённое не здесь, — показалось лишь сном на грани. Фандорин подхватил меня за локоть, потому что, как оказалось, в парадной произошла перестановка, и я едва не пнула подставку для зонтов. — Отчего-то я знал, что с-сегодня вы придёте, — он наконец-то заикнулся, и всё обрело покой. — Почему? — Ну, а когда ещё, если не сегодня? Маса! Мой дорогой колобок выкатился в коридор, и я, придерживаемая за локоть Фандориным, вдруг поняла, как страшно по ним скучала. И как страшно любила! Вся маета мыслей, мешающая навещать их, стала казаться глупой и ничтожной. — Сделай-ка чаю, и п-погорячее, — приказал Фандорин, и Маса скрылся в кухне. — Надо вас отогреть, а то вы белая, как снег. Вот уж правда, Рождественское чудо, Ванда. — Что за чудо? — оторопело переспросила я, позволяя снять с меня шубу, платок, стряхнуть с них снег, увести себя в гостиную, где жарко пылал камин. — Да ваш приход. Жар принялся жалить щёки, колоть пальцы, словно я после холода сунула их под горячую воду. Всю себя сунула в самоварный кипяток. Фандорин сдвинул кресло прямо к камину. — С-садитесь. А я замерла, глядя в противоположный угол, где едва заметно в приглушённом свете посверкивала игрушками разлапистая, шикарная сосна. — Это всё Маса, — заметив мой интерес, вздохнул Фандорин. — Узнал, что на ёлку к-конфеты и яблоки вешают, да и… Я не сдержала оторопевшего смешка: сосна, помимо всех угощений, украшена была бубликами. Маса, расторопный и жизнеутверждающе довольный, внёс огромный поднос: пузатый, круглый, как и он сам, чайник, чайные пары из тонкого фарфора в сине-белую клетку, горки сладостей, варенье — из крыжовника, любимое мной и погибшим поэтом, — крупные, с яблоко размером, грецкие орехи. Я всё-таки села, и пока японец расставлял всё это на столе, спросила: — Как твои дела, Маса? Он поклонился, на мгновение отвлекшись от сервировки: — Брагодарьситвуйте. Отныне — заначитерьно рючше. Маса вручил мне чашку, из которой выкатывался густой, ароматный пар. С японцем мне говорить было не в пример спокойнее — не его же смерть я видела. — Поздравляю с рождением вашего бога, — поклонился Маса, сдернул одну баранку с сосны и ушёл, полный достоинства и спокойствия. Я хмыкнула в чашку. Мы с Фандориным остались одни, и пространство укололось об молчание. Пряча взгляд в чашке, я усмиряла желание наглядеться на Эраста Петровича. Так, долго не видя снега в путешествии по тёплым странам и вернувшись в родные зимы, влюблённо валишься в сугроб, соловея от холодного запаха и упругого хруста. Можно соскучиться по снегу? Эраст тоже взял чашку и сел в соседнее кресло. Уставился на огонь, но быстро вернулся глазами ко мне — и не отпустил. — Что случилось? — мягко спросил он. Я знала, что никогда не скажу ему о видении — помнила трагедии, бедного царя Эдипа и всех, кто однажды поверил в то, что сказанное неумолимо. Пророчества обладали силой, лишь обретая слова — эти весомые, неотвратимость несущие капли бытия, с которых всё началось. — Несколько дней назад ко мне приходила девушка, — негромко начала я. — Сегодня я увидела её дух в церкви, она… умерла, видимо. А я её прогнала третьего дня. — Почему? Мне было трудно вспоминать об этом, не то, что говорить. Я отпила горячего, как слова правды, чаю и сказала: — Она хотела вытравить плод. Я не повитуха, таким не занимаюсь, а она заладила: дайте тогда травы какие-то, настойку, что угодно. Вот я и прогнала. Я боюсь, что она всё-таки нашла способ вытравить плод и… — И это стоило ей жизни? — закончил Эраст Петрович и вздохнул. — Но ведь в-вы здесь не виноваты. — Неважно, виновата или нет, она явилась ко мне. И есть ещё кое-что. Фандорин приподнял брови, ожидая, что я закончу. — Она — фрейлина. Явилась мне сегодня в красном платье. Шитьё золотое. Значит… — Фрейлина императрицы. Он встал, а я кружила чашку по блюдцу, схватив её за ручку. У чая закружилась голова. — Что фрейлина могла забыть в Москве? — спросила я, и сама же сказала: — Впрочем, если она хотела анонимности… Фандорин ушёл в кабинет и тут же вернулся с газетой в руках. — Сегодня во всех газетах. Он протянул её мне первой полосой, где крупные буквы кричали: Несчастная судьба фрейлины императрицы Я пробежала по словам, понимая урывки. Автор, подписавшийся только инициалами, специально для «Московских вестей» сообщал, что Татьяна Беликова, фрейлина Её Императорского Величества, была найдена слугами бездыханной вчера утром в гостиничном номере Метрополя. Как стало известно из надежных рук, Беликова умерла вследствие неудачной попытки прервать беременность. Дальше — скандалы, слухи, осторожное, но острое и ясное размышление о дурных знаках, сыплющихся на Семью со дня Ходынки. Слова журналиста вспыхнули, влетев в камин, и жалобно исчезли под огнём. Газетная бумага дурно, душно завоняла. — Всё-таки нашла повитуху, — вздохнула я, отворачиваясь от камина, и спрятала лицо в руках. — Дурочка… Воспоминание о холоде вскарабкалось на шиворот, и я подняла голову. Она — Татьяна, Таня — стояла в углу, у ёлки, клонила голову к плечу. Глаза — большие, грустные, как две громадные бирюзовые слезы. — Ну что ты на меня смотришь? — устало спросила я. Фандорин поперхнулся вздохом, но быстро сообразил, что я говорю не с ним. — Дурочка, зачем? Где ты нашла повитуху? Она хотела показать мне что-то, протянула было руки, но я отпрянула, и видение, едва явив кромку, испарилось. Я же зашлась испуганным кашлем. Чашка, смирно стоявшая на моих коленях, скатилась, расплёскивая кипяток по ковру, но не разбилась — Фандорин поймал её, уже пустую, у самого пола. — У духа д-дурной характер? — спросил он как ни в чём не бывало. Зажимая рот ладонью и глотая кашель, я имитировала мычанием согласие. Эраст Петрович быстро принёс мне воды. — Вот что, Ванда, — сказал он сначала мрачно и уверенно, но я икнула в стакан, и Фандорин смягчил голос, закончив явно не так, как собирался: — оставайтесь на Рождество. Если, конечно, вы уже не с-собираетесь… — Не собираюсь. Но вы не это хотели сказать. — Хотел не это. Но сказал это. — Значит, сказали то, что не хотели? Он дернул уголком губы: — Не мастерите алогизмы на ровном месте. Я не п-праздную Рождество, но раз вы пришли… — Только не говорите, что мой визит — праздник, — поморщилась я. — Я сказал, что это чудо, а не праздник. Оставайтесь, Ванда. — А что с фрейлиной? Терпеливо вздохнув, он присел рядом и взял меня за руку. Простой, вроде бы ему разрешенный жест — после всего, вдвоем пережитого, разве краснеть от такого? Но я успела помолиться, чтобы манжет на запястье не задрался — не объясню, откуда там синяки. А он не поверит правде. — А что вы хотите с ней делать? Найти п-повитуху — и что? — Не знаю, — я мотнула головой, и мир сбился, как воротник на бегу. — Найти повитуху или того, кто… кого она любила. Что угодно, хоть бы показала. — Покажет? — усомнился Фандорин, растирая кончиком пальца мои костяшки — они так и остались прохладными. — Да. Она хочет что-то сказать или показать, но боится. Или — не знаю. — Я опустила глаза, нашла наши руки. — Вы правы. Я чувствую вину. Не за эту девочку, а за ребенка. Он, конечно, всё понял и промолчал. — Хорошо. Что н-надо сделать? — Пойти на кладбище. — Ч-что? — переспросил Фандорин, моргнув, и я прыснула. — Простите, но это правда. Её ещё не похоронили? Тогда надо дождаться похорон. — Вы собрались на могиле дух вызывать? — уточнил он, словно сомневался не в намерении, а я в моем душевном здоровье. — Да, — чистосердечно согласилась я. — Она стыдится, ускользает, а там не сможет юлить. Там я смогу её вытащить, даже если она решит зарыться в изнанку. Трещали дрова. Я выдерживала его прямой, холодный взгляд, и думала, что для него мои возникновения всегда знаменуют какую-то кутерьму, супротив спокойствию и сновидениям устойчивого быта. — Прийти на свежую могилу фрейлины, чтобы вызвать её дух, — повторил он. — Я ничего не упустил? Похороны послезавтра. Я выдохнула: ирония — хороший знак. Как и отсрочка; хватит времени зализать вину, свести с рук синяки. Повезёт, если не успеют расцвести новые. — Вы мне поможете? — Думаете, я пущу вас на кладбище одну? — мрачно дернул бровью Фандорин. — А вы? Оставите меня праздновать Рождество одного? Природа моего смущения была мне неведома. Сейчас оно вдруг проснулось и вынудило отвести глаза. — Если я уйду, вы и праздновать не станете, так ведь? Он кивнул. — Но у меня нет для вас подарка. — У меня тоже, — пожал плечами Фандорин. — Да и вы, помнится, мой вкус оценили не очень высоко. Вспомнив треклятое жёлтое платье в цветочек, я скривилась. — Слава богу, вы не знали о моем визите, — заключила я. — Дайте руку. Нет, правую, пожалуйста. Я развернула его ладонь к свету камина, долго, страшно долго рассматривала линию жизни, прямую, упрямую, лишенную знания о пророчестве и потому — беззащитную. — Вы умеете г-гадать по руке? — Нет, не умею, — легко ответила я, отпуская его руку. От сердца отлегло. — Меня когда-то учили, но читать линии — не моя стезя. Ничего не получается, ничего не вижу. Фандорин откинулся в кресле. Теперь, уверенный, что я не исчезну, как призрак, он смотрел на меня иначе: веселее и ярче. — Я не люблю гадания, — признался он. — Но вам бы поверил. — А я вам гадать не буду, именно поэтому. Тем паче, есть вещи, которые вы и без меня знаете: нимб этот над головой. — Нимб? — переспросил он, усмехаясь. — Над головой? Что, как у святых? — Нет, конечно! — возмутилась я. — Это другой нимб, он удачу приносит. Тихо и спокойно было в этом доме. Я разомлела и готова была сболтнуть чего лишнего, и тут — как всегда в самое время — из пространства легко появился Маса, держа в руках что-то, легко звенящее, завернутое в бархатный мешочек. Японец поклонился. — Я знарь, — начал он, — сито однажды вы придёте, и сито это будет в праздник. Это — вам. Эраст Петрович подался вперёд, дернул подбородком в почти ревнивом жесте. Я приняла мешочек и раскрыла его; на ладонь мне выкатилась нитка, на которой нанизаны были сияющие нутром розовые бусины. Кварц. — Маса, это... — я глотнула слова, горло сдавило, — чудесно… Нет, правда, кварц — это же… — Ваш камень, — закончил японец с округлой, как и он сам, радостью улыбки. Я подскочила и обняла этого сбитого человечка — всем сердцем сразу. — Чудо, чудо, это ты чудо, Маса! Я… вот, придумала, я напеку тебе баранок сама, своими руками! Много-много! Когда благодарности и благопожелания кончились и Маса, кланяясь, ушёл, я вернулась в кресло страшно довольной. Надела на запястье браслет — камни мягко вспыхнули теплом, обняли кожу. И как он угадал? Как сумел почувствовать, что именно эти розовые сферы отгоняют порчу, сглаз и дурные сны? — У Масы вкус и воображение явно лучше, чем у меня, — заключил Фандорин. Беззлобно, но так кисло, что я расхохоталась: — Не ревнуйте, сударь! Он хотел было возмутиться, но передумал. Кинул взгляд в окно. — Темнеет. Зажечь ёлку? Я притихла, обернулась. На меня напала осторожность соглядатая священнодействия. — Когда я была маленькой, мне не разрешали к ней подходить, если была в огнях. Боялись, что огонь что-то устроит. Или я. — Будь я свечным огнём, — улыбаясь, заявил Фандорин, — я бы не решился в вашем присутствии ч-чудить. Он повёл меня к раскрывшей нам лапы сосне, ожидающей, как царица ждёт слуг, вносящих златое облаченье. Весь разговор, все случившее и — острее — неслучившееся разбухло во рту как бумага. — Почему вы сегодня такой добрый? — прищурилась я, пытаясь изгладить впечатление мокрого картона. — Я давно вас не видел, — невозмутимо ответил Фандорин, доставая свечи. — Что с вами было? Куда вы пропали? Ваша служанка вечно говорила, что вас нет дома. Укол укора вошёл под сердце тоненькой иглой. Эраст зажег свечу, в полутьме угла тёплый свет омыл сперва его бледное лицо, а потом докоснулся до меня. Деля один свечной жар на двоих, мы притихли. Мне страшно было отвечать, ему — не хотелось прервать, спугнуть. Я взяла свечу из его рук, и огонь зашипел, кашлянул маленьким чёрным облаком и стал плеваться воском. Одна раскалённая капля упала мне на пальцы, я ойкнула и чуть не выронила свечу. Фандорин ловко перехватил свободной рукой мою ладонь и, пальцами накрыв мои пальцы, удержал свечку. — Что с вами сегодня такое, — беззлобно забормотал он, забирая свечу, — как будто за вами всё кто-то гонится… Фандорин задержал мою руку. Ошпаренная его прикосновением сильнее, чем воском, я забыла помолиться. И он увидел синяки. Молча склонил свечу к моему запястью, поддел кончиком пальца манжет и — мрачным став в одно мгновение — уронил: — Что это? Отвернувшись от света и холодных глаз, я схватила себя за плечи. — Вы мне не поверите. Я одержима своими кошмарами.