Сон бабочки

Мы сели на диван, вернее — меня усадили, и Фандорин, без капли неверия или насмешки, попросил: — А теперь, пожалуйста, подробнее и с самого начала. И я заговорила. Это началось почти сразу после Пасхи. Это? Да, это — сны. Сначала мне просто снился смрад, и я отмахивалась, думая: устала, слишком много потрясений для одной седмицы. Но со временем, словно копил силы, смрад стал уплотняться, и из него показалось лицо. Или морда. Не знаю. Проступили черты чистого, процеженного от примесей, зла, и я просыпалась от собственного крика. Но тогда ещё без следов на руках — на это он был не способен. Сны наплывали сами, что бы я ни делала: обереги, отвары и всё прочее не помогало. Даже молитвы. Не хмурьтесь, это только в балладах молитва избавляет от дурных духов. Стоило мне сомкнуть веки, под ними выступал из темноты он. — Кто он? — нахмурился Фандорин. — Мой демон. А как ещё его звать? Я не могла вспомнить его лица, потому что любое лицо — это черты, складывающиеся во что-то цельное, а он всё время клубился, уплывал, распадался на куски и снова складывался: как калейдоскоп. Я отвернулась, глядя на огни на ёлке — Маса появился незаметной тенью в проёме слепого молчания и зажег свечи, о которых мы забыли. Фандорин вновь коснулся моей руки, развернул и задрал манжет. — И всё-таки этот дух стал м-материальным. — Это случилось недавно, — вздохнула я. — Во снах по-прежнему нет ничего, кроме него: темнота, из которой иногда проступают нескладные очертания. А потом кто-то бросается на меня, хватает за руки во сне — и наяву я просыпаюсь от боли. — Значит, и сны могут быть осязаемыми? — уточнил он, когда я взяла передышку. — Не совсем. Сны — нет, это плод душевной работы, но в них могут явиться духи. Люди беззащитны, когда спят, поэтому злым духам удобнее забираться в сны. И некоторые духи… могут оказаться рукастыми. Всё это время он рассматривал мое запястье, и что-то острое и ледяное проступило на его лице: от того, что он ничего не мог с этим сделать. — Ходить по г-грани опасно, — наконец сказал он. — А вы на ней живете. Я отвела глаза. Никто и никогда не говорил мне такого. Мне жутко стало от того, как хорошо Эраст меня знал — или выучил, был уверен, что знает. Вспомнились все дни, в которые я пряталась от него и велела Глаше врать напропалую. Все часы, в которые я строго вопрошала себя: что он для меня? А теперь я сидела в его гостиной, позволяя держать себя за руку, и рассказывала через силу о том, что травило душу. — Есть ли способы изгнать этого духа? Я отстранилась от мыслей и взглянула на Фандорина сквозь ресницы. — Есть один, но он требует больших сил, я никогда такого не делала. Один раз, когда я столкнулась к ним лицом к лицу, всё за меня сделала Лиза. Он ничем не показал, что её имя причиняет боль. Только лишний раз моргнул. Потом нахмурился, вдумываясь в слова: — Подождите, с ним? С этим самым духом? Мне было неуютно от собственной прозрачности, и я встала. Ушла к елке, словно рядом с ней вера в чудо и избавление была крепче. Но не помогло. — Я только одно знаю: этот дух и мучил Анук все эти годы. Он в ней пророс. И теперь, лишенный кормёжки, мстит мне. — Что ж он другую жертву не нашёл? — Сил не хватит. Столько лет паразитировать на одной душе… он измождён, но ненависть его питает. Ребёнком овладеть легче, чем взрослым, тем более, эта бедная девочка была совсем одна… — А вы? — осторожно, словно боялся сдуть дымок от погашённой свечи, уронил Эраст Петрович. — Вы… — Одинока, да, — согласилась я, не в силах юлить. — Но что он может мне предложить? Анук он купил миражами, тем, что стал ей всем, заменил всех, дал то, чего она хотела. Скажем так: он смог овладеть её душой, купивши ту за красивую куклу в розовых рюшах. А я куклами не интересуюсь. Фандорин встал и подошёл ко мне. — Но у всех есть цена, на которую можно обменять согласие, д-душу. — Даже у вас? — резко спросила я, не веря. Вместо того, чтобы ответить сразу, он положил руки мне на плечи. И смотрел весь вечер так, словно не существовало у него брони, словно он меня допустил в этот мир, где можно было снять доспехи. В том и было главное потрясение после пророчества: не верила, не хотела я верить, что этот человек, жизнь проживший плечом к плечу со смертью, сам может оказаться всё-таки смертным. Вот не спаси его однажды нимб над головой да молитвы любящих женщин, что тогда? Явился бы мне духом? Мне стало дурно. — Даже у меня, — сказал он тихо, но я разобрала. Потом дёрнул уголками губ. — Вы сегодня так на меня смотрите, словно я совершенно неуязвим. У всех есть цена, Ванда. Просто у некоторых она в-выше, не всякому духу по зубам. Я не стала уточнять, что за цена — кажется, знала. Кажется, часть этой цены мы с ним уплатили на Страстной неделе — одну на двоих. — Речь не только об этом, — я покачала головой, — вас многое на этом свете держит, вот в чём дело. А Анук — она была как опавший лист осенью: куда ветер подует, туда она и улетит. Мне неудобно было говорить с ним так, в кольце его рук. Я опустила голову, но Фандорин, отпустив моё плечо, едва коснулся подбородка, приподнимая лицо. — Что с вами, Ванда? — негромко спросил он. Чистое недоумение в голосе. Я попыталась стряхнуть с себя сразу всё: его руки, память о недоучившимся, чужие чувства, весь сегодняшний день, бурные и счастливые сны — чтобы, как делала это все месяцы прежде, отыскать себя под этой шелухой. Но наткнулась только на репей, исколовший пальцы непониманием. И я выкарабкалась из рук Фандорина, снова отошла от него, вернулась в кресло. — Слишком много для одного дня, — призналась я, морщась: на Страстной было больше, и я выносила. Но тогда я была не одна. — Эти сны, потом Таня, весь этот вечер… — А что с вечером-то не т-так? — В том и дело, что всё так, — отмахнулась я жестом непонятого ребёнка, и тут же смутилась, схватившись за голову. — Вы простите, у меня голова раскалывается от духов, запахов, смрада… Фандорин несколько мгновений рассматривал меня, склонив голову, а потом всё-таки подошёл ближе. — Кстати, почему смрад? Описывая этот дух, вы всё в-время так и говорили — смрад. Кажется, он пытался меня отвлечь. У него получилось: он вогнал меня в ступор. — Это… — протянула я. — Ну, скажем, восприятие мира. Ну, не мира, а-а… тех, кто населяет мир. Вы уже знаете, что я порой могу увидеть кусок прошлого за плечом человека, душу, которую не отпустили или которая сама желает не быть отпущенной, — при воспоминании о тумане за его спиной у меня пересохло в горле. Сейчас тумана не было. — А духи, колебания пространства, да даже души обычных людей, они часто ощущаются мной сперва как запахи. Понимаете, ведь запахи — ключ к памяти. Я ощущаю то, с чем могут быть сопряжены самые важные события в жизни человека. Поворотные. Со временем даже научилась эти запахи читать. — Вот как, — протянул Фандорин и сел, заинтересованно глядя на меня. — И что вы почувствовали, когда встретили меня? Я отвела глаза. — От вас пахнет снегом. Зимой, холодом, как хотите. А еще ландышами и ирисами. Он закашлялся. Подняв голову, я обнаружила, что он дернул воротник рубашки, словно тот внезапно вздумал его задушить. — А в-вы? — Что — я? — Вы о себе подобное знаете? Можно подумать, он решил весь вечер меня смущать: я снова не знала, что ответить. Тихо трещали свечи на ёлке. Играл искрами камин. Фандорин хмыкнул что-то себе под нос, снова налил мне чаю и протянул хрупкий фарфор. — Вы знаете, что такое озон? — Не имею ни малейшего понятия, — протянула я, опешив. — Что это? — Это смесь разных газов, химическое понятие. В сороковые годы прошлого — или п-пока ещё этого? — века один немец обнаружил, что особое состояние воздуха после грозы — это на самом деле с-смесь разных химических веществ. — Эраст Петрович, — промямлила я, понятия не имея, что делать с чашкой и его монологом. — Вы и химию изучали?.. Он улыбнулся уголком рта. — Просто любопытствовал. Я это к тому, Ванда, что пространство вокруг вас, особенно когда вы духов вызываете, ощущается именно так. Как воздух после г-грозы. Я сидела, освежеванная этим простым, лаконичным замечанием. Собралась ответить, но часы перебили — загудели два часа ночи, и я вместо нелепой благодарности только ахнуть успела: — Ох, Господи! — Да, поздновато для возвращения, — согласился Эраст Петрович. — Можете… Он, кажется, поперхнулся словами, и я, не удержавшись, хихикнула: — Что, мне готовиться к монологу рыцаря, который готов уступить даме… подушку? — Иного слова не придумала, язык не повернулся. Фандорин тут же уколол меня острым взглядом. — Думаете отыскать извозчика в такую т-темень? — Одну вы меня всё равно не отпустите, — вздохнула я, примериваясь, как утром буду успокаивать Глашу. Она за ночь с ума сойдет без меня. — ваше гостеприимство меня пугает. — Кто знает, может, сегодня кошмары до вас не доберутся. В этом доме толстые стены, д-духу труднее будет сквозь них пройти. Я хмыкнула и погладила браслет на запястье. — Может быть. На прощание Фандорин вложил мне в ладонь ключ от спальни. — Спокойной ночи, Ванда. — Спокойной ночи, — бездумным эхом отозвалась я, рассматривая ключ. Жест безмолвного такта и лишь затем — заботы. Он ведь знал, что запираться я бы не вздумала. И всё-таки дал мне ключ. Грея эту мысль в ладони, я шагнула в комнату, которая застала много чужой любви — её отзвук я слышала и прежде, на Страстной, но тогда решила не обращать внимания. Теперь кончики ушей зудели от эха чужих чувств, вздохов и голосов. Я лишь минуту стояла, не шевелясь, а потом стряхнула с себя мысли о других женщинах. Вошла, притворила дверь, не пользуясь ключом. На первом шаге расстегнула ворот платья, на втором — наклонилась и избавилась от обуви, ступая на ковёр босыми ногами. А потом стянула с себя платье, чувствуя, как вместе с ним сходит старая кожа. Рухнула в постель и тут же забылась сном — тяжёлым, беспробудным, как ватное одеяло.