Терновый венец эволюции

Жихареву тотчас по выпуску определили в земщину, работать в маленькой больничке на перекрестке между пятью, а то и более, деревень. Ехать довелось зимой, вьюга буйствовала по широким полотнам полей и черным лесам изо дня в день и только при приезде Жихаревой на станцию немного утихомирилась. Дальше была долгая изнурительная дорога в скрипящих санях, и пальцы уже заиндевели, несмотря на огромные уродливые рукавицы, благородно отданные ей ямщиком. И, сидя на низенькой скамеечке, поджав тонкие длинные ноги, Жихарева молча всматривалась в бесконечный простор расстилавшихся кругом полей. С ямщиком говорила она мало, не без опасений представляя грядущую встречу с персоналом больницы. Другой бы проклинал судьбу, закинувшую его в столь далекий край, но Жихарева чувствовала тоскливое удовлетворение, отчего еще больше ей хотелось молчать. В институте уже пришлось сполна наглотаться едких колких слов о том, что не женского ума дела становиться хирургом — и по той причине работа земским врачом была для нее лучшим исходом. Во-первых, потому, что ей могли попросту не доверить практику или, что еще хуже, назначить жалкую и унизительную должность акушерки или же медсестры. Не сказать, чтобы Жихарева питала к акушеркам личную неприязнь. Но стоять подле главного врача и покорно протягивать инструмент, когда пять лет училась этим инструментом владеть — не трагедия ли? А во-вторых, ей мечталось, будто вдали от институтов и светских встреч, вдали от театров и студенческих вечеров в питейных домах задышится легко и свободно. Никто не станет при встрече заговаривать о женской доле и прочем — ибо здесь станет попросту не до того. Так в тот час хотелось думать и мечтать ей, когда колени ныли от беспрестанного сидения в одном положении, а пальцы совсем лишились чувствительности. Однако путь их спустя еще час был окончен, и сани остановились у стен больницы. Распрощавшись с ямщиком, у которого помимо того еще было множество дел, Жихарева обхватила цепкими паучьими пальцами свой чемодан — рукавицы были возвращены ямщику — и направилась к крыльцу. Стоило постучаться в дверь, с которой уже вовсю слезала побелка, как ей открыли и пустили на порог прогретого жаркой печкой помещения. Наболевшиеся от нестерпимо яркого белого снега глаза окунулись в теплый свет желтых ламп. Пахло огоньком, горячим съестным, а еще сильнее водкой и поначалу Жихарева от такого запаха даже поморщилась. Она не жаловала алкоголь, после первой попойки раз и навсегда испугавшись терять контроль над головой, а резкий запах неприятно въелся в память. Поставив чемодан у двери и принявшись стаскивать с себя крепко запахнутый тулуп, она представилась встретившим ее людям: — Жихарева, Кира Алексеевна. Прислали из города, хирург, и теперь буду работать у вас. К ней вышло трое — сухощавый низенький старик в очках, ушастый рыжий мальчишка, должно быть, медбрат и чуть полная женщина средних лет в белом платке. Они некоторое время молча разглядывали Жихареву, словно опасаясь ответить даже малейшей улыбкой. Наконец, старик, блеснув стеклом линзы, деловито сказал: — Вы, получается, доктор? Тогда будьте добры показать бумаги. Жихарева чуть грустно подернула уголком пересохших бесцветных губ. Кивнула, достала из-за пазухи все, что требовалось: и направление, и даже слегка измявшийся аттестат. Протянула старику, и морщинистые ловкие руки тотчас взялись за документы, они втроем читали и рассматривали, сверяли ее лицо с плохо пропечатанной фотографией. А ей все приходилось стоять, уперев кулаки в худые, даже слегка впалые, бока и ждать. Наконец, старик резко отбросил бумаги на скамью, стянул очки и едва ли не с объятиями бросился к ней: — Кира Алексеевна, а мы вас столько времени дожидались! Уж не обессудьте, мало ли прохвостов по дорогам теперь шляется, нельзя было нам не удостовериться и чужого человека на порог пускать. Да у нас случаются полные палаты больных — как незнакомого без уверенности пустишь? Я, значит, фельдшер, и зовут меня Дмитрием Ивановичем. Она протянула ему пожать руку, да старик растерялся и поначалу хотел было поцеловать бледное запястье. Сразу же почуяв серьезный и строгий взгляд нового врача, он сконфузился и неловко ответил на рукопожатие, после чего представил остальной персонал. — Это Тамара Павловна, акушерка и медсестра, когда надобно, а этот малец — Сашка, он у нас за медбрата числится, только вот в городской клинике отучился. Сами понимаете, опыта пока еще никакого, да он практикой, практикой возьмет, смышленый мальчишка. — Разрешите мне сразу осмотреть палаты, инструментарий, операционную и все остальное? — перешла к делу Жихарева, — думаю, что совершенно не следует медлить с работой, тем более что у вас уже есть пациенты. Вот скажите, Дмитрий Иванович, на скольких человек рассчитана больница? — Человек тридцать легко уместятся, — не без гордости отвечал фельдшер, на что Жихареву вновь потянуло грустно усмехнуться, ибо до этого самой скромной больницей в ее понимании была та, где вмещалось сорок душ. — Что ж, — вздохнула она, осматривая заметно посеревший и плохо убранный коридор, — чем богаты, тому и рады, но порядок здесь нужно будет навести немедленно. Взгляните, пыль, сор, еще и обедаете сразу подле приемной, разве можно так, дорогие мои? Это ведь еда — а значит, тараканы или, чего хуже, крысы. И все рядом с больными, полная антисанитария… Пока Жихарева строгим, словно чуть железно звякающим, голосом ворчала на все вокруг, персонал вполголоса восторженно перешептывался. — Вот, значит, настоящий врач, — шепнула Тамара Павловна, — все ей не нравится, не по-ихнему, не по-докторски… Не то, что бывший студентик. — И в костюме ходит, — согласно поддакнул Дмитрий Иванович, — чего там, в Москве и Петербурге не удумают, мужской сюртук ведь, видите? И брюки, вы гляньте, словно всю жизнь в них ходит, вот ведь беснуется столица, верно говорят. — А чего вы в штанах ходите и волосы обрезали? — не сдержался Сашка. На него не успели шикнуть, как Жихарева обернулась с насмешкой в маленьких черных глазах: — Несподручно с длинными волосами-то оперировать, из-под платка выбиваются, в глаза лезут, а так — ничего не помеха. И в платье ты попробуй, пробегись на срочный вызов, доктора ничто сдерживать не должно. Халат с фартуком — иное дело совершенно, они только в операционной, а в остальном врачу необходима легкость на подъем. Заложив руки за спину, она продолжила своеобразный променад по больнице, проговаривая вслух все изменения, которые ей хотелось бы здесь совершить. Говорила она без обиды или же едкой издевки, с научным беспристрастием констатируя голые факты того, что в больнице ей виделось неприемлемым, и оттого постепенно обживалась тут. Если бы остальные знали Жихареву гораздо ближе тогдашнего знакомства, то смогли бы уловить, что напирая и командуя, она старалась и себя взять покрепче в руки. Ей было неизвестно, чего ожидать от суеверных, боявшихся врачей крестьян, и в каких условиях предстоит работать, потому хотела твердо и уверенно определить себя на место главного с первого дня. Она прекрасно понимала, что очень молода — на лице виднелись совсем зеленые двадцать три года — и что женщин среди хирургов водится мало. И потому она еще крепче стискивала в паучьих пальцах вожжи этой дряхлой неспешной таратайки. Жихарева была почти высокого роста, с короткими, но очень густыми русыми волосами. Крупный подбородок немного выдавался вперед, а бесцветные губы вечно жались в тонкую линию, отчего лицо ее часто казалось хмурым без всякой причины. Ощущения сердитости или даже тихого гнева придавали и заметные на бледной коже темные брови. И лишь вечно смеющиеся маленькие глаза с сеточкой уже отпечатавшихся морщин в уголках век выдавали ее истинные чувства. По узким коридорчикам больницы она двигалась будто призрак, несмотря на заметную неловкость — темный мужской костюм сливался с тенями. В целом она выглядела слишком жилистой для молодой девушки, но слишком худой и даже будто болезненной для врача. Но, как считалось с детства и как позднее посчитали работники N-ской больницы, здоровье ее совершенно не соответствовало сложению и было отменным. — Где мне предполагается жить? — Тут домик в двух дюжинах шагов, и отдохнуть сможете, и бежать недалеко. — Это уже хорошо, — довольно кивнула она, — кухню мы с вами перенесем во флигель, который я видела во дворе. Соорудим в нем печь, если даже желаете — полати, но только в ином помещении, здесь — приемная, усвоили? Дежурить с больными станем поочередно, для дежурства используем ту комнату, где вы теперь обедаете. С флигеля же и больным будем еду носить, если кто больше дня останется. Так-с… Теперь мне надо видеть материалы, запасы и инструменты. — Вы уж не серчайте, — сказал фельдшер, отпирая кладовую, — до вас к нам серьезных докторов не присылали, больница у нас новая, лет пять всего стоит. И место хирурга почти всегда пустое. Так мы обустроили, что могли, народ вроде бы и не жаловался. — А на что им жаловаться, — скрестила руки на груди Жихарева, — если они ничего другого не знают? Инструментарий хорош, признаться, я ожидала сильно меньшего, а с этим вполне можно работать. Растворов и порошков надо будет докупить, ну, это я уже к той неделе в город съезжу и выпишу… М-да. Надо нам большие партии сразу впрок брать, а то по вашей дороге за одним граммом хинина не наездишься. — И то верно, — рассмеялся фельдшер, — так вы закончили? — Я вам тогда поесть приготовлю, — вмешалась акушерка, — уж напоследок отобедайте здесь, не нести же обед в нетопленный флигель… — Ладно, — отмахнулась Жихарева, — чаю выпью, а завтра займёмся переездом. Ступайте, я к вам скоро подойду, а вот ты, — она прихватила за рукав Сашку, — со мной идешь на обход больных, заодно расскажешь, как у вас наблюдения ведутся. Сашка почесал рыжий затылок и, пожав крупными плечами, пошел следом за странным доктором. Человека, подобного Кире Алексеевне, он видел впервые, и его в ней интересовало все — от цепочки часов в кармане до галстука и какой-то общей хаотичной оживленности, которую он не преминул списать на обыкновенное «городское помешательство».

***

В одной из двух палат лежал человек. Это был коренастый мужчина лет тридцати с небольшим, и хоть спал он спокойно, Жихареву сразу же встревожили хрипы. Низкие, отчетливые, они рвались из широкой груди с каждым вздохом и не предвещали ничего хорошего. Нахмурившись, она быстрым шагом подошла к кушетке, проверила пульс на шее и повернулась к Сашке: — Давно он здесь? — Со вчера, — отвечал тот, — температура была поначалу высокая, а как мы ее сбили, так он уснул и вот уже день отсыпается. — Эх ты, ученый, — сквозь стиснутые зубы прошипела Жихарева, просчитав пульс уже на запястье больного и тотчас оживляясь, — нет времени, зови остальных! У него воспаление, если уже не пневмония, неужели не видно, что кожа желтеть начала? И конечности теплые, а ну, быстро беги за фельдшером и неси таллин, да живее. Едва Сашка исчез из палаты, Жихарева скинула себя пиджак, оставшись в одном сюртуке, закатала рукава рубашки и нервно прошлась вокруг кушетки. Действовать нужно было немедленно — она видела, как сокращаются брюшные мышцы, и, казалось, только самый неопытный врач мог проглядеть такой сильный жар у больного. «А впрочем, — сказала сама себе Жихарева, — они мало чем отличаются от первокурсника, с их расписками от местного доктора о прохождении практики. Им всем бы в медработники, инструмент подавать да морфий перед операцией смешивать, не более… Что же сейчас делать?» Дабы не терять ни малейшей минуты, она решила прибегнуть к массажу грудной клетки, чтобы хоть немного дать легким расшириться. И, когда Дмитрий Иванович с Сашкой вбежали в палату, держа на железном подносе маленький бутылек с уже подготовленным таллином, Жихарева вовсю растирала горевшую огнем грудь больного. Мужчина дергался, тяжело вдыхал через раз и давился хрипами, но из-за жара и слабости не мог никак проснуться и продолжал страдать от бредового сна. Он что-то шептал, мотал головой, но все же хрипы понемногу становились реже, а широкие вдохи учащались. Едва поднос оказался под рукой, Жихарева приподняла голову мужчины над постелью и, приоткрыв ему рот, мгновенно опрокинула внутрь раствор таллина. После этого осторожно опустила его обратно на мокрую от проступившего пота подушку и как-то слишком ровно, словно механически, потрепала его светлые, прилипшие к высокому лбу, кудри. Словно бы этим жестом отдавая отчет, что нужные процедуры были проведены, и теперь можно было ненадолго успокоиться. Поднявшись на ноги, Жихарева глянула на фельдшера с медбратом и замершую в дверях акушерку, совершенно неизящно вскинув бровь: — Он бы у вас заживо сгорел, братцы. Нет, вы, я вам так скажу, ни черта вы пока в этом не разбираетесь, человека бог весть с какой температурой отлеживаться оставили. Итак, помимо общей перестановки, вам всем полагается скрупулезное просвещение, и начну я с простого. Если у человека хрипло вот здесь, — она опустила ладонь себе посередине узкой груди, — надо снова и снова мерить температуру, после чего уже решить, сбивает ее таллин или нужно средство мощнее. Ну, пока жар вроде ушел. Мужчина вновь задремал, но уже гораздо спокойнее, и дыхание его постепенно выравнивалось. Жихарева напоследок опустилась, прижалась ухом к его груди и послушала ритм сердца. Заметив, что и сердце стучало теперь достаточно мерно, она поправила укрывавшее пациента одеяло и повернулась к своим новым товарищам: — Так, — она негромко хлопнула в ладони и потерла их, словно бы желая согреть, — теперь я требую себе чаю и, если позволите, сигарету.

***

Тамара Павловна уже трижды наполняла стакан, а Жихарева опрокидывала его в себя и подвигала к чайнику вновь, прося добавки. Она выглядела все еще достаточно встревоженной из-за пугающе очевидной неграмотности персонала, но улыбка чуть растягивала ее губы. И в целом казалось, что она уже пришла в себя и теперь помышляла, как бы наладить дела в этой больничке. Бледные пальцы чуть подрагивали, пытаясь зажечь сигарету, на что Дмитрий Иванович недовольно пробурчал: — А разве доктору положено курить? — Совершенно идиотская студенческая привычка, — призналась Жихарева, наконец, раскурив сигарету и пыхнув дымом, — за которую я себя ничуть не уважаю. Не пью, а вот тут оказия вышла, в экзамены так страшно было… Знаете, все думала, что мне в рабочем месте откажут, пошлют медсестрой подрабатывать или еще что. На экзамене, думала, нарочно завалят, и от таких волнений я к табаку пристрастилась… Оно, конечно, нехорошо. — Так теперь вы ведь не в столице, — улыбнулась с теплом Тамара Павловна, — можете успокоиться и не курить, мы вас отсюда даже по вашему желанию не отпустим, уж больно хорошим доктором вы кажетесь. — Вот именно, пока — кажусь. А надобно нынче не казаться, а делать… И чем мы плохи? Мы делать будем, о, сколько мы с вами сделаем! Я из города обязательно выпишу пособий, чтобы вы теорию не у меня по вечерам слушали, а сами быстро прочли, практики у нас с лихвой будет, тут и сочинять нечего. — А все же вы забавная женщина, — вновь вмешался Сашка, до того изучавший трещину в потолке, — странная, что ли… Но серьезная, с вами будто и умереть пациенту нельзя. — Эх, если бы, — вздохнула Жихарева, — если бы, малой… И все же, как вы тут втроем справлялись? Не каждого же больного вы с жаром спать отправляли, иначе бы крестьян в деревне через год не осталось. — Господь послал помощь, — с этими словами Тамара Павловна вдохновленно перекрестилась, — Анфиса, знахарка наша, у нее руки точно ведь золотые. Она много кого на ноги поставила, талант у нее с рождения — правильные растворы для больных замешивать. — Анфиса? — уточнила Жихарева, — она что же, выходит, травница, раз может лекарства верно подбирать? Все трое замялись, пожав плечами. — Она больше на ведьму походит, — сказал Сашка, на что Жихарева прыснула со смеху, и тотчас обиделся, — да я правду говорю! Анфиса как в комнату войдет — так сразу и скажет, помрет человек или его еще вылечить можно. И ежели вылечить можно, то она растворов намешает и лечит, от простуд всяких, мазью от вывихов вылечить может. — Даровитый, стало быть, она человек. — Даровитый, ей-богу даровитый! — закивал Дмитрий Иванович, — только вот люди не знают, к кому идти, к ней или к нам, и это нехорошо. Им бы в больницу обращаться, особенно, когда вы у нас, а ведь народ по привычке к Анфисе ходит. Слушайте, Кира Алексеевна, вы бы ее к нам в персонал определили. Народ Анфису уважает, у нее практики много, и вам подмога будет. — Она из крестьян же? — получив кивок, Жихарева мотнула лохматой головой, — не могу. Не смею я необразованного человека к операции допустить, ответственность кто потом возьмет? Одно дело — мази замешивать, другое — ножом резать. Ну, а то, что ее народ уважает — так и мне уважение заслужить нужно будет, пора бы людей к докторам приучать. Они молча пили чай еще некоторое время, пока Жихарева, вдруг, словно очнувшись от некрепкого сна, не подскочила с места: — Завтра будет нелегкий день, начнутся приемы и прочее. Сашка, Дмитрий Иванович — ступайте к себе по домам, отоспитесь и завтра к семи утра… Нет, лучше к шести, будьте уже здесь. А мы с Тамарой Павловной здесь останемся, посменно подежурим. Я бы сама ночь отвела, да, думаю, сил с дороги не хватит. — А мы и позабыли, что вы с дороги, — воскликнул Дмитрий Иванович, — отдыхайте, пожалуйста, Кира Алексеевна. Вам среди нас более всего надо быть бодрой и на ногах. — Известное дело, — пожала она плечами, обратившись следом к Тамаре Павловне, — вы пока идите спать, я первую смену подежурю у нашего мужичка и почитаю, пока голова еще думает. Как там нашего пациента зовут? — Трофим, — откуда-то уже из-за угла ответил Сашка и испарился. Жихарева ухмыльнулась, оглядев маленькую столовую, которой вскоре предстояло превратиться в дежурную спаленку. Она готовилась к трудностям, и все же эта больница была ей по душе, она была сильно лучше самых худших ее опасений. И персонал вселял надежду, что при верном обучении и дисциплине из них выйдут хорошие товарищи в общем деле.

***

Не желая в первый же день подхватить инфекцию, Жихарева решила не сидеть прямо в палате с больным, но соорудила себе наблюдательный пост в коридорчике. Перетащила старое, едва дышащее, кресло к дверям, пристроила на подоконник свечу и пару стаканов чаю. При мягком свете, в узеньком и потому довольно теплом коридорчике, она сидела в кресле, укрывшись своим тулупом. Отсюда было отлично слышно успокоившееся дыхание Трофима. Для разгружения порядком уставшего мозга ей был необходим простой, но увлекательный текст. Потому тонкие пальцы сжимали явно потрепанный переплет «Общей идеи…» и так далее Прудона. Сладкую мечту, ощущаемую ей при прочтении этой книги, особенно разогревали строки о передаче железных дорог рабочим. Отчего-то в мыслях рисовалась томительная картина, где мужики в заношенных картузах и старых сапогах ликующе кричат «ура!», и паровоз с блистающими на солнце флагами пускается в новый путь. Жихарева редко думала, что же в такой картине делать ей — наверное, продолжать стоять в операционной, разрезая и сшивая. Ее дело было прямым как палка и полностью умещалось в одну принесенную перед выпуском клятву Гиппократа — оказывать помощь всем. Какие бы идеи ни дурманили голову, какие бы огни ни полыхали в оставленной столице, Жихарева будет трудиться для всех. Тот, кто попадает к ней на стол — да если и просто в приемную — прекращает быть либералом, социалистом, анархистом. Она лечит не партию, в конце концов, она лечит человека — и в этом была тоже своя сладкая мечта, где помощь объединяла бы всех людей в единую партию. Но Жихарева позволяла себе размышлять о таком не более чем во время подобных спокойных часов, коих у нее всегда водилось мало. В мыслях теперь еще вертелась Анфиса. О великих умениях знахарки сейчас раздумывать было незачем — да и отчего бы той не навостриться мешать растворы чредой попыток? Но вот в другом была трудность. Народ необходимо переучивать ходить в проверенное место к врачу, люди должны доверять науке и знанию, а не слухам о всемогущем знахаре. «В самом деле, — подумала Жихарева, оторвавшись от чтения, — еще даже не начата практика, а я тревожусь о таких мелочах. Если у них, как сказал фельдшер, бывает полной хоть одна палата, то с умелым лечением я быстро получу их доверие. Анфиса эта мне ничем не помешает, а если мы с ней еще и сойдемся на короткой ноге — то почему не оставить ей практику с укрепляющими настоями?» Все тогда казалось ей уже наполовину сделанным и простым до безобразия. И образ загадочной Анфисы рисовался весьма прозаичным, что-то наподобие девочки подростка лет пятнадцати, с любопытными глазами и реденькими светлыми прядками. Жихарева отпила большой глоток уже остывшего чая, посильнее укуталась в тулуп и продолжила чтение. Трофим все еще умиротворенно спал после предшествовавшего сему дня с мучительным жаром. Ночь, благодатная звездная ночь расстилалась над перекрестком.