Терновый венец эволюции

С тем закончились для обитателей N-ской больницы размеренные тихие дни. Появление Жихаревой стало для них чем-то наподобие пожара или же спущенного курка, после которого ничто уже не могло остановиться. Механизм перемен был сдвинут с мертвой точки и теперь громыхал, свистел, пускал клубы пара и несся вперед, сметая все на пути. Кухня и столовая для персонала были одним днем перенесены во флигель, на стене при входе в приемную появилось расписание дежурства. Прыгающие буквы были выведены резкой рукой Жихаревой, и ее остроугольная нечитаемая роспись словно поставила крест на всем минувшем. Она сама была повсюду, ее высокая фигура то здесь, то там возникала в преддверии новых действий. То она всю ночь корпела над переписью медикаментов, то вдруг срывалась с места и бежала принимать у ямщика привезенную с города краску. Дмитрий Иванович и Тамара Павловна с искренним, незамутненным иронией шоком смотрели на то, как доктор в рабочей рубахе самолично красила дверь. Потом окрикнула их и, протягивая кисти, велела приниматься за обновление стен и уборку углов. — Больница должна вызывать у людей чувство настоящего удобства, — постоянно твердила Жихарева, — чистота, тепло, понимаете? Чтобы им не думалось, будто они идут помирать от лихорадки в темный душный угол. Наука и медицина есть свет — так дадим же им этот свет увидеть и осознать! В то же время домик ее выглядел весьма аскетично, хотя и не лишенным своеобразного, характерного жихаревского уюта. Стол был весь заполнен книгами и приборами, но верхней одежды и предметов обихода было очень мало и потому комнатка казалась пустой. Зато постель сразу же сменилась на чистое, едва ли не хрустящее от мыла белье и удобный матрац. В дни перестройки больницы Жихарева чаще всего принимала пациентов у себя, объясняя, что при простуде или отравлении дышать свежей побелкой — сущее хулиганство. — Иконы у вас нет, матушка, — запричитала пришедшая первой на прием старуха, — как же это, матушка? — А вам помолиться от тревоги надо? — и на молчание старухи Жихарева протянула ей сдернутый с собственной шеи крест, — держите, прочтите, какие вам надобно, молитвы и приступим к осмотру. От такого старуха едва не упала в обморок, со страхом в глазах приняв крест и кое-как покрестившись на него. Жихарева быстро осмотрела ее, во время слушания жалоб кусала нижнюю губу и, выявив сильный ушиб локтя, снабдила пациентку жестяной коробочкой с соответствующей мазью. Для первого приема случай был наилегчайший, но Жихарева понятия не имела, сколь много эта встреча значила для крестьян. Старуха в тот же день оповестила всех знакомых, что, дескать, доктор весьма добрая, только вот очень страшная — икон не держит и крест свой первому встречному отдает. Мазь же сделала свое дело, и о Жихаревой тотчас прошелся двойственный слух. Ее одновременно почитали за хорошего врача, который быстро и не больно лечит, и за чудовищного атеиста. Впрочем, на такие сплетни она сама бы лишь рассмеялась, ибо атеизм свой не то, что в институте — даже в семье не старалась скрыть. Хотя сестра ее училась в духовной семинарии и, как болтали в институте средь лекций, между сестрами в юности случались сильные ссоры чуть ли не до драк со стороны взбалмошной Киры Алексеевны о том, что такое есть Бог, и насколько вера дурачит народ. Здесь, в деревне, никто о столичных разговорах знать не знал, но скажи им кто — все бы без оговорок поверили, что доктор и не такое может. Дни шли своим чередом. За первую неделю Жихаревой многое довелось увидеть, случай с ушибленной старухой стал лишь поверхностной затравкой ко всему последующему. Приходили с гнилыми зубами, с переломанными костями, с надорванными животами и многим другим. Как только больница была окончательно приведена в подобающий вид, пациентов стали оставлять на ночь отлежаться или на полноценное лечение. До серьезных операций пока не доходило, но возни с больными и без того было предостаточно. Особенно запомнился всем такой конфуз: раз пришел мужик с переломанной рукой и упирался, чтобы ему тотчас ее вправили, так как ему было необходимо выехать в лес по дрова. — У, проклятые! — рослый детина отмахивался от фельдшера и медбрата, — не останусь я тут! Мне по дрова, какое лежать? А ну, пустите к доктору, пускай вправит, если такая умная! — Э, друг, — в приемной словно из воздуха возникла Жихарева со жгутом в руках, — буйствовать я тебе не позволяю, врач тут я, а ты — пациент и во всем должен слушаться. И я тебе совершенно ясно говорю, что с таким переломом нельзя браться за топор недели две, если не месяц. — Месяц? — взревел тот, — да к черту вас, чего я только пришел! Завязалась потасовка, в которой Жихаревой удалось больно прихватить мужика за запястье, и, когда тот принялся ругать ее, на чем свет стоит, спокойно продолжила: — Будет в десять раз больнее, если не дать кости срастись, понял? Дмитрий Иванович, подсобите-ка, держите его крепче… Руку я к телу привяжу, и ты у нас хотя бы с неделю отсидишься, чтобы ничего не повредить. Так, чего ты там говорил, дрова нужны? Сашка! Добеги до избы его и подбрось им дровишек с нашей дровницы, тебе все равно заняться нечем. Вот, теперь можно спокойно у нас оставаться и ждать, когда все срастется… — А не сбежит он, Кира Алексеевна? — спросил с недоверием Дмитрий Иванович. Мужик на это ухмыльнулся, а Жихарева пожала плечами: — Так раздробленная кость в мясо повпивается, если гнить не начнет. Хочет без руки остаться — пусть бежит, что я ему, надзиратель какой? Нет, человек сам решает пойти лечиться и о том, оставаться ли на лечении — тоже сам решает, уже взрослый, небось. И стрельнула взглядом в сторону мужика, отчего тот молча опустился на край кушетки. Так он и в самом деле пробыл у них до тех пор, пока кость не срослась и руку не привело снова в движение. Курьез сразу ушел в народ и лишь закрепил за Жихаревой репутацию человека странного, причудливого, но чудака с принципами и действительно хорошо лечащего. Больница постепенно оживала и наполнялась людьми, вскоре приемы длились с раннего утра по глубокий вечер, порой приходилось принимать больных совсем ночью. Но, прикидывая в уме имеющиеся числа, Жихарева вновь и вновь приходила к неутешительным выводам. Раз она решила поделиться ими с Дмитрием Ивановичем, с которым у них уже к этому моменту — то есть, спустя месяц после ее приезда — сложилась в некотором понимании дружба. — А много людей продолжают к Анфисе вместо нас ходить? — Много, Кира Алексеевна, — сознался фельдшер, — я по их разговорам слышу. К нам приходят дважды, трижды — а вот те, что еще ни разу не были, те все боятся. Слышал я, что даже те, которые у нас осматривались, теперь совсем прекратили, не решаются… Посетителей много, только вы и сами знаете, что мы к пяти деревням по меньшей мере относимся — тут бесконечный поток ожидался ведь. — Положим, новые остерегаются, кому-то далеко ехать, — не то ему, не то себе сказала Жихарева, — а отчего старые перестали ходить? — Как отчего? Вас боятся, Кира Алексеевна. — Меня? Зачем же меня бояться, вот еще глупости, будто бы я не спасать их обязана. Вот вы мне ответьте, Дмитрий Иванович, внимательно поглядите — что во мне страшного? — Многое, — нахмурился фельдшер, — вы ведь на мужчину со стороны очень походите, а у нас все христиане тут, им подобное видеть боязно. Говорят, что их великий грешник лечит, да и нрав у вас, надобно признаться, порой не из легких. Вам ли не знать, какой народ у нас теперь суеверный? Вы им бронхит лечите — а они в том бесовщину находят. — Ладно, — улыбнулась Жихарева, — это все перемелется, привыкнут они, сдается мне. Хотя все равно интересно, как бы им объяснить, что во мне ничего греховного и бесовского нет? — Так вы ведь атеистка, Кира Алексеевна! — И что с того? — Атеисты для них — жуткое дело, я и сам вас оттого порой не понимаю, войдите уж и в мое, и в их положение. Вы хорошая и с пациентами себя по-доброму всегда вести стараетесь, они на поправку идут быстро, а все же Анфиса им привычнее. Она здесь уже бог весть сколько лет, а вы… — Чужая, — согласно кивнула Жихарева, — эх, время, Дмитрий Иванович, нет в нашем мире ничего важнее и благотворнее времени. Влияние его на человека очень полезно и серьезно, год пройдет или два, так и я чужой быть перестану… если только, конечно, не выйдет случай… А случай вскоре вышел. Хотя, вероятно, вовсе не тот, коего так остерегалась Жихарева.

***

Это совершенно точно был февраль, что-то вроде двадцатого числа. Вечер выдался морозный, и за окном неистово выла разошедшаяся метель. В такую погоду никому не хотелось идти на улицу, и потому даже те больные, что приходили с легким головокружением или несерьезными ранами, остались ночевать в палатах. Народу собралось более обыкновенного, Дмитрий Иванович и Тамара Павловна дежурили прямо при них — каждый в своей палате, следя за тишиной и спокойствием. Жихарева в это время сидела в приемной, рисовала нелепые карикатуры на полях своей записной книжки и всячески пыталась развлекать себя со скуки. Мало ли, кто еще проберется сквозь сугробы и вьюгу к ним, и, надобно признаться, она искренне ждала еще хоть одного пациента. Его-то она намеревалась оставить сидеть подле себя, чтобы поговорить о том и о сем, занять чем-то медленно тянувшиеся минуты. Ждала она и Сашку, который убегал в ближайшую деревню за продуктами еще до темноты. Он явился ровно в то мгновение, когда голова Жихаревой опустилась ниже плеч, а из рук почти выпал карандаш. Резкий стук двери тотчас разбудил ее. Следом за Сашкой ворвался холод и промозглый ветер — мальчишка уронил на скамью котомку с едой и крикнул: — Кира Алексеевна! Беда! — Что такое? — она поднялась с места, уже привычно натягивая пиджак. — К Анфисе спешить надо. С родами помогать, все совсем плохо, пойдемте же! — Да отчего же ее сюда никто не привез? — нахмурилась Жихарева. — Кого? — не понял Сашка, а потом вдруг стукнул себя по лбу, — да не Анфиса роженица, Кира Алексеевна. Это к ней женщина пришла, и ей очень тяжко, я как увидал — сердце в пятки ушло. Бежим же, не стойте, Кира Алексеевна! — Дмитрий Иванович! — позвала Жихарева и едва подбежал фельдшер, объявила, — подайте мой саквояж, я поеду к Анфисе. Вон, говорят, к ней роженицу привезли… Черт, кто вообще мог роженицу к знахарке отправить? Изверги, погубят их эти суеверия, погубят с концами. — Держите, — фельдшер протянул саквояж и помог накинуть на плечи тулуп, — а нам что прикажете делать? Неужели одна отправляетесь? — С Сашкой, — ответила Жихарева, уже выходя на порог, — у нас пациентов полны палаты, их надо под строгим присмотром держать. Так что ни вас, ни Тамару Павловну взять не могу, следите за ними внимательно. Снаружи их встретил уже настоящий снежный буран — ледяные ошметки снега летели в лицо и полностью застилали дорогу. Сани не двинулись с места, глубоко увязнув в сугробе. Сашка носился вокруг саней, пытаясь откопать полозья и громко ругался самыми бранными словами, что Жихарева, при всей своей любви к крепкому словцу, поморщилась: — Затихни уже, уши вянут. Не чертыхаться надо, а думать. К дьяволу сани, мы все равно ее в больницу довезти не успеем, будем в избе роды принимать. А ну, выпрягай коня, верхом поскачем. — Да как так? — удивился Сашка, но сразу же отвязал лошадь, вывел из общей упряжки, — доедем ли, Кира Алексеевна? — А в санях и на вершок не двинемся, — сердито ответила Жихарева, ловко вспрыгнув на лошадь, — садись позади и бери саквояж… Так, а теперь держи его как можно крепче, головой за него отвечаешь, понимаешь, да? Другой рукой мне за плечо ухватись, а то еще свалишься на скаку… Ну, была не была, едем! Лошадь неслась по сугробу, подстегиваемая громким криком Жихаревой. Снег валил огромными щедрыми горстями, Сашка, щурясь и едва различая вдали черные избы, указывал дорогу. Саквояж он прижал со всей силы к худой груди, чуя, как сильно и почти болезненно колотится сердце. Он видел перед глазами измученное лицо роженицы и кровь на простынях, он стискивал зубы от боли в замерзающих ушах и мелко дрожал от волнения. А вдруг не успеют? Чуть подавшись вперед, он прохрипел Жихаревой прямо в ухо, пытаясь перекричать ветер: — Анфиса сказала, что роженица выживет. — Чего-чего? — Она всегда видит, помрет человек али нет. Так вот эта жить должна, поспешим, Кира Алексеевна. Можем же спасти человека. — Мы бы и так спасли, — огрызнулась Жихарева, хлестнув лошадь вожжами, — ты поменьше баек слушай, побольше моих книжек медицинских читай. Если плод нормально расположен, то все хорошо пройдет, нам бы теперь только здесь продраться через бездорожье… Куда сворачивать? Где изба? — Вон та, — ткнул он красным от мороза пальцем, — слева, с косой трубой, видите? — Вижу. Ну все, не трясись, мы на месте уже. Ну, пошла! Пошла, родимая, недалеко совсем! Они едва ли не на ходу спешились. Жихарева спрыгнула вниз, подхватила саквояж и тотчас побежала к крыльцу, постучала в дверь. Сашка, затормозив лошадь и кое-как подвязав ее к забору, поспешил следом. Им открыли, и оба они оказались в плохо отопленной низенькой избушке. Горела всего пара свечей у изголовья кровати, на которой корчилась мученица. Это была совсем тонкая и маленького росту женщина, ее бледная кожа едва ли была темнее простыни, и только нехороший лихорадочный румянец доказывал наличие крови в этом тщедушном теле. Жихарева быстро разделась, оставшись в рубашке, подняла рукава и принялась раскладывать инструменты на маленьком обеденном столике. До сего дня роды ей приходилось принимать лишь на практике, в удобно оборудованным специальным креслом светлом кабинете. Здесь же было темно, тесно и пахло пылью. — Быстрее растапливай печь! — сказала Жихарева подоспевшему Сашке, — чтобы ее от холода не знобило… Да чем угодно, кончатся поленья, так хоть стулом топи, воздух прогреть надо. — Здравствуйте! Жихарева вздрогнула и обернулась. Из крохотной кладовой с полным склянок подносом вышла молодая женщина равных ей лет. Крепкая, но вся страшно зажатая и ссутуленная из-за волнения, в отсветах свечей можно было разглядеть взъерошенные светлые лохмы. Волосы словно бы соломенной шапкой топорщились на ее голове, на румяной щеке виднелся мазок сажи и Жихарева нахмурилась: — Это вы, значит, Анфиса? — Я, я, — закивала та нервно, — я и за вами послала, Кира Алексеевна, выручайте! Ко мне никогда рожениц не водили, все в больницу ездили, я такого отродясь-то не видела. Что делать будем? Сашка возился с печуркой, и постепенно комнатка нагревалась. Роженица вся дрожала, терзаемая схватками, но ничего не расширялось, и ребенок словно совершенно не собирался появляться на свет. Простынь была перемазана кровью, от усталости бедолага уже не могла кричать и скорее всхлипывала, давясь слезами. Она не узнавала ни Анфису, ни Жихареву, бездумно глядя в потолок и цепляясь пальцами за подушку. Доктор со знахаркой обменялись долгими вдумчивыми взглядами, чувствуя, что их общая лодка заметно кренится на бок: они обе были совершенно неумелы в этом деле. — Сколько она уже так? — Вот сколько вас ждали, и еще до того было, ее в процессе привезли… И все никак не начнется… Жихарева вновь пристально взглянула на Анфису. Та ответила столь же прямым и уверенным взглядом огромных синих глаз. — Кесарево, — обе вполголоса проговорили они. Свечи мигали и всякую секунду могли быть задутыми от общего движения в комнатке. Сашка нетвердыми руками держал роженицу за плечи, прижав к постели, пока Анфиса на удивление отработанным жестом накинула платок, смоченный в хлороформе, на лицо женщины. Быстро промывая спиртом инструменты, Жихарева не могла не удивиться верности действий знахарки. Подняла за подбородок — прижала платок — подержала несколько секунд, пока хлороформ не начал действовать — и аккуратно опустила обратно. — Будем делать надрез, — скомандовала Жихарева, — Анфиса, держите инструменты и подавайте, как только попрошу. Сашка, достань карболовую кислоту, как только скажу — лей не жалея, надо все ткани продезинфицировать. Губы подрагивали от страха, руки словно бы делали все сами, совершенно забыв о работе мозга. Жихарева крутила в мыслях картинку из учебника с поперечным надрезом и часто-часто дышала. Она умела делать продольный, но поперечный надрез называли более безопасным и необходимо было рискнуть. Нож разрезал кожу, словно хорошо подтаявшее масло или жирное сало, и от такого сравнения ее затошнило. Пошла тотчас кровь, алой сетью разукрасив огромный живот, вены внизу вздулись и слышно было, как шепотом принялся молиться испуганный Сашка. — Лей! Прозрачная струя хлынула с пузырька на темную плоть, а нож двинулся дальше вглубь. Жихарева надавила пальцами, раздвинула складки, стараясь делать все как можно быстрее. Отодвинув в сторону полный мочевой пузырь, она впервые громко ругнулась, проклиная все на свете, что помешало ей очутиться здесь до начала родов. Кровь текла бесконечным ручьем, и загорелая рука Анфисы, подтиравшая новые пятна, словно бы успокаивала Жихареву, а в эту секунду добавился еще и спокойный добрый голос: — Что-то не так идет? — Пузырь опорожнить надо было, — сквозь зубы прошипела она, — теперь матка нормально сокращаться не будет, еще и его повредить можно… Черт, неужели вы не догадались сводить ее в туалет до начала? — Да мне откуда знать? — шикнула Анфиса, — что теперь делать надо? — Оттяни вот здесь, только осторожно… — Жихарева и не заметила, как перешла на «ты», — Сашка, еще лей, да, вот так… Теперь матку резать будем, держите ее покрепче, вдруг еще очнется. После разрезания матки Жихаревой стало совсем нехорошо, ей показалось, что нож совсем искромсал небольшой комочек плоти и крови становилось лишь больше. Тяжело вздохнув, она стерла запястьем проступивший пот на лбу и протянула нож Анфисе: — Вырезай матку. — Что? — с ужасом прошептала та. — Вырезай, я пока вскрою плодный пузырь и выну ребенка. — Я не могу, Кира Алексеевна, я не умею! Не дайте человека убить, ради Бога, не мо… — Нет времени, иначе она от потери крови у нас сейчас умрет, быстро режь! Сашка, готовь иглу и нитки, сразу зашьем! И следующие несколько секунд показались длиннее всей остальной жизни. Жихарева спустя долгие годы могла предельно четко восстановить ту жуткую, очерненную страхом и тревогой картину: нож полосует плодовой пузырь, смуглые пальцы Анфисы выбрасывают куда-то кусок отрезанной матки, перед глазами красно от крови и… Крик. — Держи! — Жихарева онемевшими руками протягивает надрывающегося в плаче ребенка Анфисе, — и обмой его! Я пока дорежу матку и зашью все, Сашка, где, чтоб тебя черти взяли, игла? И когда младенец заревел, встречая чужой неизвестный мир своим невысказанным горем, у Жихаревой отлегло от сердца. Пальцы вмиг стали жестче и увереннее, швы ровной строчкой легли на мясо и кожу, кровь удалось вовремя остановить. Роженица, все еще спавшая глубоким химическим сном без мучений и осознания, глубоко и шумно дышала. Измерив пульс и прослушав сердце, Жихарева напоследок исколола живот анестезией, чтобы, придя в себя, женщина не страдала от безумного шквала мгновенной боли. Подавив все еще гулявшую по телу дрожь, Жихарева упала на низенькую табуретку. — Анфиса, — чуть слышно позвала она. Та стояла над умывальником с уже чистым ребенком в руках. Сразу было видно, что Анфиса ранее не имела дел с маленькими детьми — она неловко, хоть и осторожно, прижимала его к себе и кое-как гладила по маленькой голове. Младенец плакал, но уже без крика и, завернутый в простынку, теперь казался правдоподобно разукрашенной куклой. Анфиса подняла покрасневшие глаза на Жихареву: — Что? — Дай хоть мне его, — улыбнулась она, бережно принимая ребенка на руки, — ишь ты, какой тяжелый, да и крупным родился. Мальчик, значит? Ну, не плачь, сейчас мама твоя проснется, так мы тебя по адресу-то вернем, не беспокойся… Скажи, Анфиса, отчего у тебя такая твердость в руке? Ты ведь раньше родов тоже не принимала, и образования у тебя нет, так отчего столько уверенности? — Так вам, должно быть, сказывали, — улыбнулась та, почесав в затылке, — я видеть могу, помрет человек или в живых остаться должен. А если роженица в живых останется, то оно как-то поспокойнее, я на свои руки могу понадеяться. Сказывал ты про это доктору, Сашка? — Сказывал. Сашка сидел у изголовья постели и глядел на спящую женщину. До того он прикрыл ее покрывалом и с какой-то странной, необъяснимой для Жихаревой грустью смотрел роженице в лицо. В разговоре он не участвовал больше и будто исчез для всего остального мира, а мир исчез для него самого. Жихарева, не по личному опыту, а по чужим рассказам, убаюкала ребенка и шепотом вновь заговорила с Анфисой: — Значит, не хочешь мне в тайне своего мастерства признаваться… И как растворы от простуд замешиваешь, тоже не скажешь? — Да я вам прямо говорю, — поспорила та, — есть у меня видения всякие…а впрочем, вы атеистка и вам это неинтересно. — Мне очень даже все это интересно, особенно, как атеисту, потому что либо у тебя врожденные способности необыкновенные, либо ты хороший ученик у какого-то доктора и мне, на самом деле, хотелось бы про то послушать. Но если не хочешь — не неволь себя, лучше давай решим, что дальше делать будем. — Постель бы сменить, — поддержала смену темы Анфиса, — не в крови же ей спать, да и увезти ее надо отсюда по-хорошему. Может, в больницу теперь, пускай там отлежится неделю, пока силы не вернутся? — Верно говоришь, — кивнула Жихарева, — Сашку отправим за санями, как буран утихнет. Они с фельдшером откопают и к нам пригонят, так и отвезем нашу мать-героиню… Нет, поистине героиня, мы над ней, можно сказать, эксперимент поставили… — Господи, помилуй, — перекрестилась Анфиса, — правду говорите, но помилуй, боже… — А ей и ничего, спит спокойно, труженица. Такую нагрузку не каждый организм вынесет, а она у нас молодчина, справилась и вон какого мальчонку на свет произвела. Надеюсь, желанный ребенок-то был, чтобы все в счастье и покое теперь… Надо будет ей в больнице чаю с сахаром и еще чего вкусного предложить, но это потом, — махнула Жихарева рукой, — потом… Теперь пускай буран стихнет, и пошлем за санями. Анфиса опустилась на стул подле свечей, и свет впервые полностью озарил ее лицо. Жихарева присмотрелась, с любопытством разглядывая таинственную и в некотором роде мистическую для крестьян знахарку. Большие синие глаза в ответ глядели с добротой и почти детским прямодушием. Сильно растрепавшиеся в момент операции волосы теперь казались немного кудрявившейся короной, будто распустившийся одуванчик. Усмехнувшись мысленно, Жихарева задалась вопросом — обрезала ли Анфиса волосы, как она сама, или те всегда курчавились короткой гривой? На Анфисе была потрепанная годами серая рубашка и совсем простенький сюртучок, наверняка доставшийся бог весть с чьего плеча. Штаны и темные ботинки были едва различимы в тени, но тоже весьма позабавили Жихареву. «У нас все христиане тут, им подобное видеть боязно…» На Анфисе, значит, было не боязно. С другой стороны, ей в этом повезло, привыкшие к одежде и внешнему облику почитаемой Анфисы крестьяне не поволокли Жихареву на метафорический костер возмущения при первой встрече. Резкость и грубость знахарки, видать, были хорошей прививкой перед появлением доктора. В целом Анфиса вызвала расположение открытым чистым лицом и сквозящей во всем непосредственностью. Никакого ореола загадочности не было и в помине, совершенно живой и всамделишный человек, дружелюбно улыбавшийся Жихаревой и чуть щуривший васильковые искренние глаза. Они обе молчали, ребенок тихо сопел, свечи чуть подрагивали крохотными огоньками, Сашку и вовсе не было слышно. После изнурительной операции они погрузили в глубокий сон без сна, успокаиваясь внутри и постепенно расслабляясь внешне. Все страшное оставалось позади, и теперь Жихарева ощущала себя и впрямь готовой ко всему, что уготовят ей следующие пациенты. — Анфиса… Анфиса, что же это сделалось? Роженица приподнялась на слабых руках. — Все хорошо, — тотчас подскочила с места Анфиса, — не пугайтесь, вам следует отправиться в больницу отдыхать, и вскоре вы непременно будете здоровы! — Принимайте своего сына, — Жихарева наклонилась, передавая спящего ребенка в руки матери, — и пока постарайтесь бодрствовать, он может в любую минуту проснуться и будет очень голоден, уж пов… — С-спасибо, — вдруг на щеках женщины блеснули слезы, — так тяжко было, доктор… Думала, помру, вот и упросила соседа отвезти, куда ближе… Боже милостивый, думала ведь точно, помрем мы с ним оба, так все внутри рвалось… Храни Господи и вас, и Анфису, — уже еле слышно прошептала она. Роженица принялась что-то лепетать своему спящему младенцу, прижимая к груди и гладя по маленьким ручкам и ножкам, целуя в лоб и нос. Жихарева с Анфисой переглянулись, и каждая, приметив у другой довольную улыбку, улыбнулась еще шире.

***

За санями послать Сашку удалось только ранним утром, когда метель утихла и вместо хмурых туч наконец-то явилось солнце. Все трое посменно дремали, поочередно зорко следя за роженицей и младенцем. Роженицу звали Агафьей, как сумела узнать Жихарева, и на середине срока та осталась вдовой. Успокоив и обнадежив Агафью теплым словом, что добрые люди ее одну с ребенком не оставят, доктор и знахарка взялись за уход. Сменили белье на те чистые тряпки, что смогли отыскать в бедной анфисовой избушке. Перемазанные кровью и спиртом простыни, едва подсохли, пошли на розжиг печки, и оттого было тепло до самого рассвета. Даже не пришлось пускать в топку пресловутый стул. Солнце показало первый луч свой, блеснув искрой в свисавшей по ту сторону окошка сосульке. Жихарева потрясла за плечо задремавшего Сашку и велела ему брать лошадь да как можно скорее ворочаться с санями, но потребовала ни фельдшера, ни акушерку с места не дергать. Едва мальчишка скрылся где-то вдалеке, за поворотом к перекрестку, Анфиса с довольной улыбкой предложила: — Может, еще чаю выпьете, Кира Алексеевна? У меня остался. Нет? А ты, Агафья, или, может, хочешь хлеба? — Хлеба было бы хорошо, — отвечала та. Жихарева поддержала: — Да, поешьте обязательно, вам скоро опять ребенка кормить, потому вам совершенно запрещаю голодать. И без того бы не позволила — а тут особенно. Как поедем в больницу, я вам мазь выпишу, чтобы грудь заживала, м-да… И капель с анестезией, от болей. А на той неделе, если все хорошо заживет, то я вам швы сниму. Заметив некоторое замешательство в лице Агафьи от озвученных сроков, Жихарева сказала на опережение: — Вам никак теперь нельзя работать, напрягаться и таскать тяжелое. Следует побольше спать и никаких нервов, понимаете? Поэтому я вас оставлю в больнице, если есть друзья какие или знакомые — пущу, но вы пролежите до полного восстановления. Ничего не бойтесь, все самое худшее позади, а кормить мы вас за казенный счет будем, никаких долгов. От этих слов Агафья сменила растерянность на спокойствие, и принялась ломать краюху хлеба на маленькие кусочки, и неспешно есть. Анфиса сидела у окошка, вся обласканная светом, и солнце играло с ее золотистыми кудрями. Жихарева, видя, что у Агафьи все в порядке, и присмотр пока не требуется, накинула на плечи тулуп. Она не успела дойти до двери, как Анфиса спросила: — Куда вы это, Кира Алексеевна? — На воздух. — Я с вами ненадолго, позволите? Тоже подышать очень хочется, но я мигом к Агафье вернусь, можно? Они вышли на крыльцо. Снег слепил глаза миллиардом сверкающих бликов на звонком насте, небо было безоблачное и синее, ветерок дул совершенно мирный и приятный. Отсюда в окошко отлично было видно Агафью, которая уже принялась кормить грудью проснувшегося сына. Доктор и знахарка стояли, вдыхая свежий, без привкуса крови и пыли, воздух. Жихарева прохлопала себя по карманам и недовольно цыкнула. — Чего вы это? — Курить хочу. А сигареты все там оставила. Эх, придется стерпеть до возвращения. — Нехорошо это, — ответила Анфиса, — я слыхала, в той деревне мужик с табаку кашлять сильно начал, а потом зубы сгнили, и помер он. Вы бы не губили себя, Кира Алексеевна, как же без вас больница будет? Вдруг помрете? — Ай, — отмахнулась Жихарева, — хоть ты про это не поминай… А чего без шапки вышла? — Нету шапки, вот, шубейку к этой осени мне подарили, в благодарность. А шапки нету, видать, к новой зиме ожидать следует. — Бедно ты для известной знахарки живешь, Анфиса. — А кто не бедно? Вы ведь на свои, если мне верно рассказывали, рубли больничку нашу-то обустроили, казенный счет он ведь только для лекарств дан. И на вас, как я погляжу, один костюм все время. А работы все вы в рубахе старой делаете, мне Сашка говорил. Значит, тоже не шиком и блеском живете. Так разве вы, Кира Алексеевна, богатая? — Хорошо рассуждаешь, — хмыкнула Жихарева, — тебе, значит, денег много за труды не надобно? Я на оплату и не рассчитывала, когда сюда ехала, а ты как полагаешь? — А я не могу, — пожала Анфиса плечами, — не трудиться. Как в отрочестве мне видения открылись, так я их на одно только и пользую. Вот, лечу людей. Нет у меня ни знаний, как у вас, ни аттестата, а разве можно большие деньги брать за то, что по чужой указке делаешь? Жихарева скрестила руки на груди и нахмурилась: — По чьей такой указке? Ничего Анфиса ей не ответила. Только оглядела простиравшийся далеко горизонт и сказала: — Что-то долго Сашка не едет. А видели вы, как он на Агафью глядел, какие у него глаза были грустные? — Видела, — недовольно вздохнула Жихарева, — будто тоска у него на сердце какая-то от нее сделалась. — Он сирота у нас, Сашка, — объяснила Анфиса, — мать при родах померла, и отец потом в лесу сгинул, медведь поломал. Так он, думаю я, от родов, от этой тайны рождения, тоску свою и словил. У него ведь тайна жизни на тайну смерти выменялась, он в мир пришел — а мать взамен тому ушла. — Ну, это все временно, — сказала уверенно Жихарева, — мы будем больше учиться и науку вперед двигать. А там станет так, что никто при родах умирать больше не будет, и никакой тайны смерти не будет. — Как же так? — возмутилась Анфиса, — тайна смерти против тайны жизни создана, нельзя одному без другого. Да и не случится так, чтобы при родах никто не умирал, сколько науку не двигай — а то смерть сама решает, кого ей забрать. Здесь Жихарева громко расхохоталась, ударив по колену: — Эх ты, горе от ума! Да ты ведь сама лечишь, разве не для того доктора, чтобы тайну смерти совсем изничтожить? Нет в смерти никакой тайны, и в жизни нет — просто мы еще мало все это изучили. А как изучим, как вскроем, словно мы ночью плоть вскрыли — когда мы так человека, саму его сущность вскроем, то все сразу ясным станет. И никому, слышишь, никому уже не придется умирать. Анфиса на этих словах помрачнела. — Я, пожалуй, пойду за Агафьей присматривать. Верно говорят, Кира Алексеевна, нет в вас ничего божеского. — Как по мне, так ни в ком нет ничего божеского, и бога нет, — спокойно ответила Жихарева, — так что я не хуже других, получается. Зря ты в избу торопишься, глянь, какой день пригожий да солнечный… Февральское лето, честное слово. И мы так славно спорим с тобой! — Вы — безобразнейшая атеистка. Не хочу больше с вами говорить, у меня нет интереса к вашим страшным идеям. Скрипнула дверь — Анфиса пошла внутрь, бормоча под нос что-то наподобие молитвы от бесов. Но вдруг вернулась и ворчливо буркнула: — Только вы все же бросайте курить, доктор.