Терновый венец эволюции

С утра нигде не могли сыскать Жихареву — та словно сквозь землю провалилась, испарилась вместе с утренними росами и туманами. Следом исчезла и Анфиса, только в приемной на столе маленькая записка просила ждать их к обеду. Благо пациентов сегодня было немного, поэтому общее волнение понемногу утихло. Дмитрий Иванович занялся переписью больничного обустройства, вычеркивая, что уже было закуплено впрок или же наоборот, добавляя, что еще требуется взять в городе. Тамара Павловна со вздохом посмотрела на часы, после на остывающий самовар и снова вздохнула, всячески показывая тем свое недовольство. — Ну как же это, — она развела руками, — в такой особый день она от нас прячется. Словно мы чужие ей, право слово… — Дай ты людям одним в покое побыть, — с мягким пониманием в глазах ответил ей Дмитрий Иванович, — а то не знаешь, отчего их нет. Вернутся — и поздравим, и чаю нальем, и пирог твой обязательно в два счета съедят. Уж за это не бойся. — Да мне думать тоскливо, что ей с нами в такую дату быть рядом не хочется, — призналась Тамара Павловна, раскрывая книгу и пытаясь развлечься стихами. — Будет, — махнул Дмитрий Иванович сухощавой рукой, — тебе тревожиться. Ей-богу, словно ничего не видишь и чуешь. Надобно им вместе наедине побыть, так пусть уж, чего молодым настроение нашим стариковским волнением портить? Вот посмотрим, какие они довольные явятся. После этих слов Тамара Павловна улыбнулась, поймав в ответ хитринку на лице своего товарища. О жихаревских делах с Анфисой они прямо не говорили уже некоторое время — а с какого именно часу теперь вспомнить было сложно. Знали только, что одним днем оба смекнули насчет всего: и о теплых, растаявших весенней капелью взглядах, о мягко касающихся локтях и той веселой явной радости, которой оба доктора загорались при любом разговоре. И с тех пор уже не судачили об отношениях Жихаревой и Анфисы, лишь украдкой наблюдая за обеими и по-отечески тем довольствуясь. Сашка пропадал в палатах. Он носился между коек и болтал об всяческих пустяках с пациентами. Ему незачем было с кем-то делиться всем тем, что тайной сохранилось между ним и докторами после одной долгой и канувшей в лето ночи. Он знал многое — порой ему самому казалось, что чересчур многое и странное осталось в памяти, но Сашка хранил это пуще любого сокровища. И теперь, догадываясь, куда пропали Жихарева с Анфисой, он лишь чуял приятную уверенность. Словно бы из всех возможных исходов им достался наилучший — и все сейчас шло своим чередом. Знахаркой Анфису, к слову, никто больше не звал. Столь прочно обосновалась она в больнице — и в домике Жихаревой, но об этом знали лишь их товарищи — что не получалось звать ее иначе, нежели доктором. У народа фамилии их уже сливались в единую присказку, Жихарева-Козьмова, словно бы речь шла об одном человеке. Да то и неудивительно — они всюду являлись вместе, как неотделимые части цельного существа. День был солнечный и жаркий — пришло долгожданное летнее тепло. С лугов пахло зреющей земляникой, с леса — дурманящим малинником, вовсю щебетали птицы и стрекотали кузнечики. Весело, вольготно и хорошо. Долгие ласковые дни и короткие, соловьем звучащие, ночи. Поля сутки напролет оглашали крики работавших крестьян, дороги пылились от беспрестанно проезжавших телег — в каждой деревне ключом била трудовая жизнь. И больница полнилась людьми — благо, пока без особо сложных случаев. Вся эта громогласная песнь праздника жизни до маленькой избушки доносилась несвязными откликами. Жихарева стояла у оконца, недавно ей самолично выкрашенного свежей краской и поверх того расписанного птицами да цветами. Они с Анфисой договорились отстроить на месте старой избушки новую — такую же маленькую, зато крепкую, с прочной крышей и надежным широким крыльцом. Потому как не хотелось вовсе сносить с лица земли напоминание о старом, некогда родном, доме. Но на деле они обе прекрасно знали, для чего им был потребен этот домик. Обстановка внутри была простой, но уютной и всегда чистой — Жихарева не могла допустить того хаоса и беспорядка, что обычно царил у Анфисы. Стоял хорошо освещаемый солнцем через окошко столик, стены были увешаны книжными полками и пучками сушеных трав. Постель в углу — шире обыкновенной, прикрытая от чужих глаз синеватой тонкой завесой. От былой избенки здесь оставалась лишь печурка, начисто выбеленная и тоже кое-где изукрашенная тонкими узорами. Пол устилало свежескошенное сено, уже чуть подсохшее и славно пахнувшее на всю избу пряными травами. Прикрыв оконце, чтобы звуки внешнего мира не тревожили их, а они сами — не обращали на себя лишнего внимания, Жихарева развернулась. Анфиса лежала на сене, широко раскинув руки и расслабленным взглядом рассматривая ее. Лицо ее выражало полное умиротворение и спокойствие, отчего Жихаревой самой сделалось совсем легко. Они впервые за долгую неделю бесконечной работы остались одни — и только теперь она поняла, как сильно и бессознательно ей того хотелось. Солнце сквозь оконное стекло щурилось на анфисовы кудри, играя с ними и осыпая чистым золотом. Ровный румянец ласкал загорелые щеки, ворот рубахи был в кои-то веки расстегнут, и крохотная ямочка меж ключиц неспешно дышала. Жихарева потянулась, разминая нывшие от ночной смены мышцы. Скинула пиджак, рывком расстегнула воротник рубашки и упала подле Анфисы — лицом в колкую траву и пушистые кудри. — И сколько вам исполняется? — спросила Анфиса, привычным уже движением обнимая Жихареву за худые острые плечи. — Двадцать четыре, — коротко усмехнулась та. — Ох ты, — удивленно встрепенулась Анфиса, — ни почто бы не подумала… а я ведь, выходит, старше вас, Кира Алексеевна. — Да ну? — вскинула бровь Жихарева, тыльной стороной бледных паучьих пальцев гладя анфисовы скулы. — Правда, — кивнула Анфиса и засмеялась, — на целый год. Жихарева на это ничего не сказала — она развернула руку и уже целой ладонью касалась чуть обветренной, исцелованной ветром да солнечными лучами, кожи. Анфиса прикрыла большие синие глаза, подставляя сначала лицо, а затем и сильную шею под осторожные поглаживания. Ее светлые ресницы слабо подрагивали, как и губы — словно те вот-вот должны были вновь растянуться в улыбке. — Ластишься, — с хриплым счастьем проговорила Жихарева, — а поцеловать можно? — Целуйте, — Анфиса открыла глаза и сама придвинулась ближе, перебирая жесткие жихаревские пряди. Те еще сильнее отросли, уже спускаясь до плеч, и походили на непричесанную лохматую гриву. Но Анфиса пропускала их между пальцев столь бережно, словно это были нити драгоценного жемчуга. Она и целовала так же — аккуратно, чуть проводя своими губами по чужим, словно вновь и вновь пробуя их обожженный вкус. Чувствовались и слабо кровящие ранки от прикусов, и въевшийся в кожу померкший след старого ожога — все то, что делало эти губы жихаревскими. В свою очередь Жихарева целовала напористо, почти беспощадно сминая анфисовы теплые губы своими, и на душе горячо становилось от того, как Анфиса всем телом от такого подрагивала. Они плотно переплетались руками-ногами, крепко свиваясь в единый клубок. Притираясь все ближе и ближе, грудью к груди — так, что своим сердцем ощущаешь биение чужого — они еще несмело запускали жадные ладони под рубахи. Под своими пальцами Анфиса чувствовала россыпь почти заживших шрамов от оспы — дюжину за дюжиной, собирая их в знакомое уже созвездие. Прощупывала каждый позвонок на тощей спине, каждый выступ ребра и жмурилась от странного жаркого чувства. Колено Жихаревой мягко, но настойчиво раздвинуло ее ноги — и от этого в животе все прихватило приятным спазмом. Жихарева на мгновение прервала поцелуй и наклонилась, выдыхая прямо в ухо: — Анфисушка, — сиплый вздох, — можно… Больше? Пожалуйста, я осторожной буду. — Можно, — рвано выдохнула она, вслепую пытаясь расстегнуть рубаху, — это я вас просить должна, Кира Алексеевна… Ох, боже… Анфиса прикусила губу и вскинула голову от того, как длинные пальцы неуверенно, но обжигающе и непривычно коснулись напрягшегося соска. Так странно, так незнакомо и чуждо — но хорошо и близко, так близко-близко-близко… Стыдно стало глядеть Жихаревой в глаза, и кровь прилила к вискам, когда сухие губы принялись выцеловывать нечитаемый узор на открывшемся горле. Анфиса старалась быть тихой, но дыхание сбилось напрочь, и едва слышные стоны сами рвались с губ. Было так тепло и жгуче где-то внизу, между бедер, что словно бы легкие обжигало при вздохе. — Не таись, Анфисушка, — вновь влилось бурной рекой в мысли, — тебя никто, кроме меня, не услышит. Дай послушать тебя, пожалуйста, все хорошо ведь, все… — Больше, ч-чем х-хорош-шо, — давясь стоном, проговорила Анфиса, тотчас опуская ладони на взъерошенные темные волосы, — продолжайте, Кира А… ах, продолжайте. Острый влажный язык нерешительно, все еще ища и пробуя, ласкал оба соска поочередно. Анфиса жмурилась и мягко гладила Жихареву по голове, массируя чувствительный затылок — от столь нехитрой ласки та едва ли не мурчала совсем охрипшим голосом. Они словно шли наугад в непроглядной тьме, ориентируясь по шорохам — что-то с кем-то когда-то уже было испробовано, но… Не друг с другом. Не так серьезно, не так открыто — и не так важно, в конце концов. Значение имел только вот этот момент единения, где лето, солнце в окне и запах трав. Где стекающий по вискам пот — колечко золотистой пряди вновь завилось возле уха — и Жихарева на секунду прекратила терзать анфисову грудь. Просто чтобы трепетно эту кудряшку поцеловать. После губы спустились по мягкому животу — к ремню, к которому крепился неизменный скальпель. Анфиса слабо усмехнулась, пытаясь справиться с жутким смущением. После чего расстегнула ремень, путаясь в застежке и все время отводя взгляд в сторону. Чуть приспустила штаны с бельем — и закрыла лицо ладонью: — Не могу, Кира Алексеевна. Во всем вам верю, ничего не страшусь — а снять не могу… Сердце колотится как бешеное, в голове гудит, так много всего, правда, так много… Неужели вы совершенно спокойны? — Вовсе нет, — просипела Жихарева, бережно огладив анфисовы ноги и медленно стянув одежду, — мне очень страшно, никогда еще так не было. Чем хочешь поклянусь — а так меня еще не лихорадило. — И при оспе? — ухмыльнулась Анфиса. — И при оспе, — кивнула Жихарева, опуская губы на ее худую коленку, — какая кожа у тебя теплая, и пахнешь ты медом, как цветы на лугу. И стонешь так тихонько, что у меня сердце нежностью сжимает. Дорожкой сухих ласковых поцелуев она прошлась от колена по внутренней стороне бедра — оно было бледным, особенно белым в сравнении с загорелыми руками и лицом. Кожа здесь оказалась самой чуткой — у Анфисы от каждого касания подрагивали губы и пробегали мурашки. Время словно замерло вокруг них, как замерла подрагивающая от возбуждения и волнения Анфиса, как замерла напрягшаяся всем телом Жихарева. Они остановились в шаге от полного сближения — так, как никогда еще не было, после чего свернуть будет нельзя, да и незачем. Жихарева облизнула пересохшие губы. Она беззастенчиво любовалась Анфисой — ее раскрасневшимся лицом, растрепавшимися кудряшками, каждую из которых хотелось в сотый раз огладить, и смешным умилительным носом, который снова хотелось зацеловать. Так же осторожно и бережно, как в самый первый раз. Наконец, вздохнув — легкие разом расширились, наполнившись теплым воздухом — она стянула белье. — Не бойся. Я просто попробую, слышала, что так можно. Будет что не так — сразу говори, хорошо? — Да, — кивнула Анфиса и вдруг сверкнула загоревшимися глазами, — не томите, Кира Алексеевна, скольк… ах… господи, как же… Теперь горячий мягкий язык коснулся там, где и без того было мокро и жарко. Тягучее ощущение развеивалось, вместо него пришло долгое, волнами накатывающее удовольствие, и Анфиса могла лишь подаваться бедрами навстречу. Она закрыла глаза, потому что смотреть на Жихареву, ласкавшую ее языком там, было невыносимо. Кожа раздразненных сосков не то чесалась, не то кололась, отчего их хотелось успокаивающе погладить. И было так хорошо, язык быстрыми движениями мучил восприимчивые нежные складки. Полностью спрятав лицо в сгибе руки, чувствуя скопившиеся в уголках глаз слезы и едва ли не хныча от незнакомых сильных ощущений, Анфиса вздрогнула раз, другой — и выгнулась. Последняя мощная судорога свела промежность — глаза сами собой зажмурились еще сильнее — а потом тело вдруг отпустило. Жихарева приподнялась на дрожащих от усталости и перенапряжениях руках. Отодвинула в сторону анфисову одежду, стерла смазку с губ и тяжело упала, тотчас заграбастав Анфису в жадные крепкие объятия. Прижалась к ней всем телом — неудовлетворенным, раззадоренном до самой маленькой клетки — и быстро зашептала: — Какая же ты… Ох, черт, смотреть невозможно было, как ты вся дрожала. Хочу еще целовать тебя, хочу еще ласкать тебя, хочу слушать твои всхлипы. Что ты со мной творишь, Анфисушка, я же никогда так никого не… — И я вас, — ответила Анфиса, отходя от сильной встряски и прижимая Жихареву к себе, — поверьте на слово, Кира Алексеевна, я вас не меньше. И это было хорошо, очень хорошо — лучше всего, правда. Им было тихо. И немного сонно, лениво — по крайней мере, Анфисе, которую охватила приятная истома. Жихарева, дождавшись, когда дрожь покинет утомленные руки, поднялась на ноги. Она подошла к оконцу, чтобы проветрить перегретую голову, сразу подставляя ветру взмокший лоб и прилипшие к нему волосы. Внутри все еще гуляла неразряженная судорога, между бедер было мокро и колко. На плечи ей опустились крепкие добрые руки — Анфиса, наспех одевшись, поднялась следом и подошла к ней вплотную. Ощущать ее спиной, слышать еще не успокоившееся дыхание, видеть смуглые пальцы, теребящие ворот рубашки. Быть с ней здесь и сейчас — все это будило в Жихаревой теплые чувства, которые все еще оставались ей непривычны и потому всякий раз заново удивляли. — Люблю я тебя, — призналась Жихарева, обернувшись к Анфисе лицом и скрестив руки на груди, — что тогда, что теперь… Самое светлое ты в моей жизни. — И вы в моей, — Анфиса взяла ее за предплечья, — а впрочем… Вы и сами это знаете. — Эй, ты чего? — вздрогнула Жихарева. Анфиса, задорно улыбнувшись, ловко подхватила ее сильными руками — благо Жихарева была худой, несмотря на высокий рост — и усадила на край стола. Сразу же она закрыла окошко, задернув занавесочку. И, пока Жихарева не успела еще ничего спросить, а только сумела рассмеяться черными глазами, повалила ее всем телом на стол. Вспорхнули воробьями отложенные для сушки цветы да обрывки старых записей. А в центре всего этого лежала взбудораженная, заведенная до предела Жихарева — расхристанная, в неровно застегнутой рубашке да с пляшущими в глазах бесами. Анфиса приникла губами к ее — как прыжок в бурную горную реку — и принялась сильно, крепко целовать. Сцепила тонкие жихаревские руки уверенным хватом, не давая ни вырваться, ни шевельнуться. А далее уже не церемонилась. Поддавшись давней своей мечте, прикусила за торчащие ключицы — и сразу ладонью вниз, к ширинке штанов. Звякнули пуговицы — Жихарева отвела правую ногу в сторону, ни на миг не стыдясь и не прикрываясь. Ее дыхание, улыбка на искусанных губах, чуть вскинутые черные брови и сами собой рвущиеся наружу стоны — они кружили голову пуще вина. Анфиса мягко, на пробу запустила руку под белье, пока Жихарева пыталась стянуть до колен мешавшиеся брюки. Пальцы коснулись мокрых набухших складок — и кадык отчетливо проступил на запрокинутой шее. — Черт возьми… Анфисушка, не тяни! Я тоже живой человек, та… Анфисе было странно и по-своему радостно видеть Жихареву такой — извивающейся от движений пальцев по складкам и клитору, запыхавшейся и неловко улыбающейся. Такой, какой ее не знал — и не узнает — никто другой. Приноровившись и поймав подходящий темп, Анфиса с истинным удовольствием мучителя подводила Жихареву к краю. Она жадно внимала хриплым стонам-почти-вскрикам — Жихарева не умела сдерживаться ни в чем. Она всматривалась в лицо, обычно спокойное и почти равнодушное — а теперь игравшее всеми красками эмоций. И чуть выступающий подбородок, и темные брови, и морщинка меж бровей не делали лицо хмурым — о, на нем было совершенно иное чувство. Пальцы чуть опускались вниз, к плотно сжатому узкому входу. Потом поднимались обратно к клитору, вырывая все новые и новые стоны. Наконец, Жихарева передернула плечами и торопливо попросила: — Х-хватит, все, все я… Я уже, — и, едва Анфиса отпустила ее, глубоко вздохнула, — ух… Ну, это было сильнее и больше, чем мне всегда представлялось. И вот так — Анфиса, стоя у окна и скрестив руки на груди и Жихарева, лежа на столе с раздвинутыми ногами — они смотрели друг другу в глаза. Воздух пах первым желанным соитием, все еще свежим сеном и каким-то первым искренним откровением. Дыхание постепенно выравнивалось, раскаленная кожа остывала, и кровь отливала от головы, прекращая гулко стучать в висках. Ритуал был завершен.

***

— А вот здесь Gentiána, видите, мамаша? Нет, ну согласитесь, я красиво вклеил? — Верно, — кивнула с доброй усмешкой Жихарева, — так, а это что такое? Сашка с неприкрытым азартом показывал толстый самодельный гербарий, который они вместе с Анфисой приготовили ко дню рождения Жихаревой. Та поначалу с такого подарка удивилась, но в осторожно склеенных страницах и мелких подписях на латыни сквозило нечто столь трогательное и уютное, что подарок запал в душу. Особенно радовали горящие глаза довольного Сашки, невероятно гордого за проделанную работу. Жихарева с интересом разглядывала красивые, сохранившие былую яркость, цветы и листья. Анфиса стояла у шкафа, наблюдая за этим зрелищем и спокойно улыбаясь. В растрепанных кудрях можно было заметить маленькие сухие травинки. — А вы ведь, получается, в честь великой святой названы, Кира Алексеевна. — Да ну, — прыснул Сашка, — это мамаша-то? И в честь кого? — Святой Кириллы по святцам выходит. — Эх, — отмахнулась Жихарева, — родители называли, я-то здесь причем? И только попробуйте меня этим именем звать — рассержусь не на шутку. Я — Кира, никаких Кирилл. — Зря вы так, — покачала Анфиса головой, — это была замечательная женщина. Она пострадала во имя Христа… — Кто только из святых во имя него не страдал, — хмыкнула Жихарева, усиленно притворяясь, что изучает гербарий. — И не согласилась принести жертвы нечестивому идолу, — твердо договорила Анфиса, — поэтому ее пытали, до смерти запоров плетьми, но она так и не согласилась предать свою веру. Удивительная стойкость духа и принципов. Очень на вас похоже, не находите? — Не нахожу, — проворчала Жихарева, — у нас с ней совершенно разные мысли в головах, и если бы мы повстречались — тотчас бы рассорились. — А знаете, что случилось после ее упокоения? — Откуда мне знать? — Когда тело святой Кириллы Киринейской похоронили ее подруги, то на сем месте произросли невиданной красоты цветы. И роса с цветов этих исцеляла самые тяжкие и смертельные недуги. В жихаревским домике воцарилась минутная, словно за хвост ненароком пойманная, тишина. Сашка замер, не решаясь перелистнуть страницу гербария. Жихарева, освещенная щедрыми солнечными лучами, что слабо блестели на темных волосах, сидела с ромашкой в руках — все еще белоснежной и похожей на едва сорванную. Разве что капли росы не было на тонких иссохших лепестках. Слабая улыбка тронула бледные губы, а черные глаза добродушно прищурились. — С днем рождения, Кира, — сказала Анфиса, склонив голову на бок и глядя с такой открытой и явной любовью, что она искрилась в синих глазах. — С днем рождения, мамаша, — отозвался сбоку Сашка, тихо перевернув страницу. Никто Жихареву об этом не спрашивал — но за тот день она была готова отдать всю свою жизнь до приезда в земщину.