Есть, что терять

Кириллов, погружённый в свои мысли, по привычке ходил по комнате из одного угла в другой. С уходом Верховенского и Липутина воцарилась гробовая тишина, даже с улицы не доносилось ни единого звука. В доме Филиппова их осталось лишь двое: он да Шатов. Почти как тогда, три года назад, в Америке. Они были вдвоём в чужом городе, среди незнакомых людей, почти не зная языка. Лёжа на полу в избе, оба молчали, думая о чём-то своём, а может, об одном и том же. Говорили совсем мало, но это и не требовалось. Было комфортно просто смотреть в потолок, чувствуя, что рядом кто-то есть, а иногда и забывая об этом. По возвращении в Россию стали видеться реже, хотя на то не было никаких весомых причин, кроме пристрастия души к уединению. Но сегодня Ивана Павловича убьют. Алексей Нилыч не мог знать наверняка, однако всё говорило об этом: невольно подслушанный на лестнице разговор о передаче типографии, визит Верховенского с Липутиным и, наконец, письмо, пришедшее накануне утром. В конверте лежало несколько денежных купюр и записка с одной единственной фразой: «Спасите его». Сначала Кириллов решил, что письмо доставили ему по ошибке, но на конверте были написаны его инициалы, а также имя отправителя, на которое тот поначалу не обратил внимания: Н.В. Ставрогин. Ошибки быть не могло. Алексей Нилыч на протяжении всего дня раздумывал над этими двумя, казалось бы, простыми словами и никак не мог постигнуть их смысл. Но теперь всё встало на свои места, по крайней мере, для него. Фамилия Шатова ни разу не прозвучал из уст Липутина или Верховенского, не значилась и в письме Ставрогина, но это было совсем не обязательно, чтобы самому обо всём догадаться. Кириллову тоже суждено умереть сегодня, ведь он обещал. Конечно, давно отступив от дел общества, Алексей Нилыч уже мог заявить своеволие и поддаться идее. Он мог сделать это хоть сейчас, чтобы напоследок оставить Верховенского в дураках, а самому более не волноваться ни о чём. Однако ко всему прочему прибавилось и новое обстоятельство, которое Пётр Степанович не упустит возможности на него повесить. Кириллов готов был перед смертью взять на себя что угодно, но точно не убийство товарища. А он всё-таки считал его таковым. Теперь мысли о судьбе Ивана Павловича вытеснили из головы все остальные. Нужно было решить: предпринять что-то и спасти жизнь человека или же позволить несправедливости случиться и покончить с собой к концу сегодняшнего дня. Как бы Алексею Нилычу не было всё равно или должно было быть, но чувство тревоги продолжало усиливаться. Неужели Шатов не догадывался, что ему грозит опасность? А если и знал, то почему тогда до сих пор не сбежал? Кириллов помнил угрозу Верховенского, что если попытается скрыться, то тот его найдёт где угодно. Несмотря на это, желание как-нибудь, даже самым ничтожным образом, но повлиять на ситуацию. Алексей Нилыч бросил взгляд на часы. Без пяти минут шесть. Это значило, что он провёл в размышлениях всю ночь. Времени на принятие решения оставалось всё меньше. Кириллов повернулся к окну. На иссиня-черном небе слабо виднелась луна. Ни одной звезды невозможно было рассмотреть. Верно говорят, что самое тёмное время – перед рассветом. Если как-либо действовать, то сейчас или никогда. Откинув прочь все сомнения, Алексей Нилыч взбежал вверх по лестнице и осторожно постучал. Ответа не последовало. Постучал сильнее, настойчивее, но ситуация не изменилась. Тогда он отворил дверь и вошёл. Иван Павлович лежал на кровати и, по всей видимости, крепко спал. Кириллов привык ложиться с рассветом, оттого совсем не подумал, что нормальные люди в это время могли спать. Однако нельзя было терять ни минуты. Он в несколько шагов пересёк комнату и оказался возле Шатова. Вид его был болезненный. Лицо бледное то ли само по себе, то ли от лунного света. На лбу выступил пот, хотя в помещении было отнюдь не жарко. Алексей Нилыч дотронулся до его плеча и несильно встряхнул, сказав негромко: - Вставайте, нужно уходить. Иван Павлович подскочил в недоумении и заозирался по сторонам. Его взгляд остановился на Кириллове и вскоре прояснился. - Ах, это вы, - спокойно и немного даже весело произнёс Шатов. – Вы меня слегка напугали. Я видел такой чудесный сон. Мне привиделось, будто бы после стольких лет вернулась моя Marie, всё такая же гордая и красивая. И я всё так же любил её. А потом… - Жена – это хорошо. Но уходить надо. Убить вас хотят, - прервал Алексей Нилыч речь воодушевившегося товарища. Иван Павлович хотел было продолжить говорить, но, когда до него дошёл смысл услышанного, тут же смолк, переменившись в лице, и опустил глаза в пол. - Вы, наверное, что-то путаете. Завтра я укажу место, где зарыл типографию, переданную мне когда-то, Липутину и Эркелю, тем самым прерву окончательно связи с обществом и заживу спокойно. Верховенский утром, как последняя крыса, покидает город, поэтому убивать меня некому, - после некоторой паузы быстро заговорил Шатов, рассказав даже то, что не требовалось. - Вы слишком наивны. Верховенский не собирается никуда ехать. По крайней мере, завтра. И общество вас так просто не отпустит. Больно много знаете. Они вас заведут под невинным предлогом куда подальше, накинутся толпой, убьют и на место той типографии закопают. Повисла тишина. Ивану Павловичу требовалось время на осмысление. Как же он не догадывался об этом? О чём он думал? Сам ведь хотел на них донести. Надо было раньше. Теперь он уже одной ногой в могиле. Страх обуял Шатова. Несмотря на всю ничтожность и бессмысленность его существования, ему как никогда хотелось жить. - И что же теперь делать? – вновь заговорил Иван Павлович. Он наконец поднял взор от пола, куда смотрел последние несколько минут почти не моргая, и взглянул на собеседника. - Говорю же, уходить надо. - Но куда? И как? - Поездом. Куда – не знаю, но далеко. Собирайте вещи, - в привычной манере коротко изъяснился Кириллов и направился в сторону двери. - Вы же меня не оставите? – вдруг с какой-то жалостью в голосе окликнул его Шатов. - Нет. Мне уже нечего терять, - ответил Алексей Нилыч, не оборачиваясь, и покинул комнату.